Долгая счастливая жизнь

Все разом: разношерстный натюрморт, состоявший в основном из пустых или полупустых бутылок из-под водки и вина, тарелок с обветрившимися полуфабрикатами, окурков в пепельнице и за ее пределами, неясное лицо Сережи в сумраке комнаты, по-солдатски сладко храпящее тело сбоку, обрело определенный смысл. Каков был этот смысл и в чем он, собственно, заключался, Саша понял не сразу. Он достал из помятой пачки сигарету, чиркнул зажигалкой и жадно затянулся, ощущая сиплую тяжесть в легких. А был ли какой-то смысл вообще? Водка напиток опасный, ее пить нужно уметь, а ты так и не научился за всю свою жизнь, хотя пил не мало. Чуть перебрал огненной воды и тут же начинаешь замыкаться во вселенной собственных смыслов – вертишься волчком по круговой орбите. И разговоры все – о себе бедном, о наболевшем. Стыдно! Еще и ухо саднит, и губа как будто распухла… Это-то откуда? Взгляд Саши непроизвольно остановился на Сережином лице, и, поймав фокус, он охнул. Под глазом сидящего напротив красовался лиловый фингал.

- Мы дрались? – Глупо спросил Саша, откашлявшись.

- Дрались, дрались, - Сережа налил водки в пластиковый стаканчик.

Память окончательно прояснилась, и перед глазами Саши мгновенно промелькнули все события минувшего дня. Бегание по магазинам, покупка выпивки и закуски, прибытие немногочисленных гостей в мастерскую, получасовая суета и поздравления, первый тост, второй тост, третий, четвертый и т.д. Как раз когда происходящее веселье - нестройный гомон нетрезвых гостей вперемешку с музыкой, кокетство и недвусмысленные намеки Кати Скорохватовой на возможное продолжение вечера «у нее» - совершенно незаметно начали превращаться в сплошную размытую картинку в голове Саши, собравшиеся по случаю торжества по одному стали откланиваться и исчезать… Однако, здесь автору необходимо взять паузу и признать, что начало рассказа выходит несколько поспешным и скомканным, что необходимо было с самого начала зайти с какой-то другой стороны, дать вступительное слово. Единственным оправданием такой оплошности сочинителя может служить тот факт, что написать о чем-либо честно невозможно. Таков незатейливый парадокс словотворчества. Иногда получается сказать честно, но написать – никогда. Вот и приходится выдумывать какую-нибудь ситуацию, сюжет, сложносочиненную фабулу, чтобы искренность сама по себе каким-то чудесным образом возникла по ходу повествования, просочилась в душу сквозь ткань рассказа. Все уже было написано в Библии, говорит мой дед, марксист старой закалки. И здесь вырисовывается второй небезызвестный парадокс писательства – практическая бессмысленность этого ремесла… Но, мы снова отклонились от обозначенной выше цели и пустились было в пространные рассуждения о материях, лишь косвенно относящихся к делу. Итак, дубль два.

Саша давно ничего не испытывал к городу, даже презирал его за то, что так бездарно было загублено наследие безумного Петра и трех революций. Он подумывал о переезде в Москву. Без особого, впрочем, энтузиазма. В Москве – жизнь, в Москве – движение. Художественное сообщество бурлит, событий – пруд пруди, во всем как будто мерещится востребованность. А что здесь? Болото, сырость, тоска. Кухни эти. Унылые посиделки. Разговоры о вечности и предназначении на фоне полного застоя и ненужности. Катакомбы. Все та же Достоевщина… С другой стороны, на кой ты им всем там сдался? Движение, жизнь… Там таких, как ты, что свиней нерезаных.

Сочетая в себе неврозность (не путать с нервозностью) Печорина и лирическую горячность особого типа, Саша был… Впрочем, кому это интересно, высокопарное описание персонажа? Кто вообще нынче начинает рассказ с персонажа? Лучше было бы, скажем, вступить как-нибудь, эдак, более общо и неопределенно…

Травы медленно росли вокруг, дыша ветром и шелестя стеблями. Раздавался стрекот кузнечиков. Природа, в лице флоры и фауны, была безразлична к тому, как то ли солдаты в пыльных и рваных гимнастерках шагали, брели, бежали, ползли или мертвым грузом лежали на просторах обездоленной страны, то ли эти же солдаты, злые дети, за исключением тех, что пали в бою, озлобленные, преисполненные ненавистью и обидой за бесконечные годы бессмысленной как сама жизнь войны, насиловали своих женщин, взятых в плен врагом, тяжело сопели им в уши и ругались самыми страшными из всех известных слов, что добываются не в праздности поэтического страдания, но в грязи, дерьме и крови окопов-вен, среди трупов и неразорвавшихся снарядов, среди того, чему названия нет. То ли бородатые люди, скрывая лица под масками и обвесив собственные тела взрывчаткой, взрывали здания, наполненные другими людьми, во славу Всевышнему и Единому. А сотни убиенных душ шрапнелью вылетали из разорванных тел, направляясь в рай и в ад, ища новые воплощения или просто исчезнув раз и навсегда в холодных просторах космоса…

Так думалось Саше над своей последней картиной, когда внимательно вглядывался он в неровные массы краски, произвольно нанесенные на поверхность огромной доски.

И ничего во всем этом не изменить. Ничего не изменить, - он выдавил масло из тюбика на мастерок, - мы даже можем не смотреть вокруг, можем не останавливать задумчивых и глубокомысленных взглядов на кишащей серой толпе где-нибудь на дне метрополитена или на улице, можем не пялиться в недовольные бесцветные гримасы людей, спешащих с утра на работу, из пункта А в пункт Б, можем не оправдываться перед самими собой, пройдя мимо безногого попрошайки и не бросив ему пригоршню монет, бесцельно протирающих карман пятый день подряд; искать оправдание или осуждать все это безобразие, густо приправленное рекламными баннерами с изображениями тошнотворных звезд эстрады и страшных фотомоделей, рекламирующих прокладки, фаст-фуд, косметику, машины, недвижимость, благотворительность и т.д.

Все это не более чем толпа, бесцветные гримасы, безногие попрошайки, дешевые поп – менестрели, прокладки, машины, бесконечные расчеты семейного бюджета с учетом инфляции и выплачиваемого кредита за недавно приобретенный Форд. Не больше и не меньше.

А вот тебе, - говорит Саша, обращаясь к собственной персоне, и резко разворачивается на сто восемьдесят градусов, прокрутившись на одной ноге, - а тебе, дружище, сегодня исполняется тридцать лет. Не самое ли подходящее время ответить на вопросы?

- Какие такие вопросы?

- Которые задает себе каждый человек, минуя рубеж тридцати-, сорока- или пятидесятилетия.

- Чего я добился в жизни? Счастлив ли я? Так уж ли важна моя жизнь среди других? Лелею ли я, как и прежде в юности, восторженные надежды понять смысл происходящего, стать великим художником, передать людям откровение посредством своих произведений?

- Именно. Только, чуть меньше пафоса.

И все же ради приличия композиции и в дань многовековой литературной инерции (здесь автор, несомненно, снова выказывает собственную авторскую мягкотелость), кое-что о Саше рассказать придется. Например, то, что Саша много лет назад обучался в художественном училище, но из-за особого склада характера и врожденной неприязни к формализму, как в изобразительном искусстве, так и в жизни, оставил учебу на последнем курсе. Бунтарский дух бросил его «в народ», так он сам любил называть свое положение в то время. Работал грузчиком, хлебопеком, охранником, продавцом… Да кем только он не работал, нервно и жадно впитывая незнакомые прежде грани повседневной жизни людей. Общее ощущение несправедливости происходящего вокруг, тревога о несчастном, затюканном существовании этих людей, таких же, как и он – чем я лучше? – вкупе с идеалистическим взглядом на мир, привели Сашу к политике. Точнее, к политизированному искусству. С жадностью, свойственной одержимым, он начал поглощать теорию, знакомиться с леворадикальными активистами, участвовать в акциях и демонстрациях. Новый, неизвестный до сих пор мир открылся ему во всей своей головокружительной широте. Куда его только не заносило в те годы… крайней точкой путешествий стала Германия, где в сквотах и притонах Франкфурта и Берлина он познакомился с живыми теоретиками экстремистских учений. Однако пора безудержного романтизма очень скоро сменилась отрезвлением и постепенным осознанием ограниченности подобных практик и взглядов на жизнь. Появилось ощущение того, что вся эта кипучая деятельность: перформансы, акции, демонстрации, бесконечные дискуссии и споры всего лишь наивная иллюзия борьбы с мифическим врагом. Что копать нужно глубже. Что корень мирового зла не может лежать на поверхности, и сражаться нужно не с капиталом, корпоративным злом или средствами массовой информации, но с чем-то, что скрывается гораздо глубже – в Сашином сердце.

В тот вечер, когда последние гости рассеялись в дымке стремительно окончившегося пира, и даже Катя Скорохватова, оценив ситуацию трезво и смекнув, что ничего путного с именинником, так сказать, не выйдет, отправилась в ночь на поиски других вариантов, они остались втроем. Саша, Сережа и Ваня Санников – незаурядный и, как водится, многопьющий поэт. Неожиданная встреча с Сережей накануне – однокурсником по художественному училищу, ныне помощником депутата, курирующего какие-то районные культурные мероприятия, с которым Саша не виделся тысячу лет - поначалу не предвещала беды. Они столкнулись на улице, за день до торжества, окнули, поулыбались, пообнимались, как полагается старым знакомым после вековой разлуки, с деланным участием расспросили друг друга о самочувствии, и должны были благополучно распрощаться, чтобы уже наверняка никогда не встретиться, как внезапно Саша, дабы смягчить неловкую заминку пригласил Сережу в гости в честь собственного завтрашнего дня рождения.

Уже и не вспомнишь толком, когда начался глупый пьяный спор. Ваня к тому времени благополучно спал, уткнувшись лбом в угол импровизированного стола. Проигрыватель в сотый раз крутил альбом Пинк Флойд. Из полумрака помещения мастерской выступали картины – на полках, вдоль стен, на стенах, на полу. Крупные мазки краски, красочные массы всех мастей и жанров превращались в сплошное полотно без начала и конца… Впрочем, все подобные ситуации, если наблюдать их «изнутри», в чем-то схожи. Мутный поток слов, обрывки фраз, неясные образы – вот Саша держит в руках одну из своих картин и что-то пытается объяснить Сереже, тот утвердительно кивает и как будто что-то отвечает, имея в виду, в том смысле, что, да, здесь однозначно пр… прослеживается влияние послевоенной школы… де Сталь… и пр… прочие, вот они возвращаются, пошатываясь, к столу, пытаются разбудить спящего товарища, дабы приобщить к веселью, но тот только брыкается и мычит, вот они наливают в стаканы водку и пьют, кажется, за то, чтобы все на свете были счастливы, как вдруг Саша понимает, что стоит, нависнув над столом и горячо что-то объясняет Сереже, а тот сердито смотрит в пол, расставив широко ноги и твердо упершись локтями в колени.

- Демократия ваша такая же утопия, как и коммунизм. Просто потому, что люди не равны, разве, это не очевидно, Сергей Михайлович? Вернее, люди, конечно, равны, но только в одном – в праве выбора. Тут я больший либерал, чем все вы вместе взятые, демократы доморощенные. Но, попрошу заметить, и это очень важно, люди равны в праве выбора, но право выбора должно согласовываться с пониманием собственного места в жизни. Кому у параши, кому у руля. Ну, нельзя, ты пойми, нельзя, чтобы всякому рылу была дана возможность вершить суд над другими. А вы, бюрократы, силовики, вы все серые. Душонки у вас… И совести с ноготок. А ведь вы решаете, вы рулите и претесь туда наверх, к барскому столу, где кусок пожирнее да послаще, а по сути такое же дерьмо, как мы, как я, только я место свое знаю, сомневаюсь иногда… А вы прете. И всю жизнь вы такие были, при всех режимах – серые. Потому и воруете, что совести нет, и места не знаете. Чернь это вы, а не народ. Чернь и серь. И бороться с вами смысла нет, все равно свое берете. Никакие революции и реформы не помогут… А у нас все озираются на Европу, такое многовековое озирание, а у них-то смотрите, как оно ловко устроено, институты общественные, право, вот потому у власти – профессионалы, а не воры, надо и нам у немца научиться! Чушь собачья. И там гниль. Человек везде одинаков. Либо тварь, либо… Видали мы, к чему эта просвещенная Европа приходила… - тут Саша на мгновение запнулся, почувствовав, что с каждой секундой все больше теряет самообладание, но праведный гнев был сладок и жаждал выхода. - Вы хуже рабов. Рабы хотя бы поневоле были вынуждены жить в скотском состоянии, перед вами же все двери открыты нараспашку, а вам ни черта не нужно. Раб хотя бы желал своим детям иной лучшей доли, вы же хотите, чтобы дети ваши были такими же, как и вы, бездарными, безликими мертвецами, которые лгут, как вы, воруют, как вы, изменяют мужьям и женам, как вы, хотят лишь одного: хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ! Я даже не говорю про вас, де-пу-та-тов, конкретно, так ведь устроено все, весь мир, общество, жизнь… Только бы место потеплее, кусок пожирнее, да ложь послаще… Отовсюду, из всех щелей. Господи, иногда посмотришь на то, как все мы живем, какими глупыми цепями мы себя приковываем с юности к похоти, лжи, разврату… И детей так воспитываем. Делаем все, чтобы они стали такими же бездушными машинами, чтобы они никогда не узнали о том, что есть настоящее, есть удивительное в мире…Что жить стоит не ради славы, денег, благополучия, машины или квартиры в центре, - да пропади оно пропадом! - не это главное, это вообще пустое! Что есть то, ради чего умереть не жалко, потому что это - прекрасно, потому что это требует тебя целиком, требует жертвы, отдачи, полета… Что есть вещи, которые делают тебя человеком с большой буквы, вещи, которые требуют подвига… Не-ет… Мы щуримся от них, носы ворочаем, только бы не вспоминать, что мертвы, только бы покрепче спать по ночам, а то ведь несварение желудка, чего хорошего, произойдет… Кем хотел стать ты в детстве? Космонавтом, летчиком, пожарным? Делать что-то значительное? Быть героем хотел? Посмотри на себя сейчас. Глаза пустые. Брюхо наел в своем кресле. Бумаги составляешь. Фу!!

- Вот объясни мне непонятливому, что плохого в машине, в квартире? Что плохого в том, что я хочу иметь дорогой автомобиль и уютное просторное жилище? Разве это грех?

- Ничего плохого ни в машине, ни в квартире, ни даже в самом желании всем этим обладать как таковом нет! Плохое заключается в том, что это желание не твое… Ну не можешь ты, если ты человек порядочный, живой, просто не можешь действительно этого хотеть. Это же чушь собачья, незнамо что!

- Упадничество.

- Не-ет. Я принимаю вас такими, какие вы есть. Просто мерзко от всего этого становится. .

- Я и говорю: упадничество! – Раздраженно повторил Сережа. – Все вы богема! Творческая прослойка. Вам не угодишь. Все делаешь для того, чтобы вы существовали хоть как-то сносно, гранты, стипендии проталкиваешь, фестивали организовываешь, а вы плюете в душу… Все не так! Страна говно! Чиновники говно! Власть говно! Народ говно! Да знал бы ты, чего стоит объяснить там, на верху, на кой черт из бюджета деньги выделять на развитие культуры и искусства! Пороги оббиваешь, выпрашиваешь, как будто себе!..

- Вот только не нужно корчить из себя святого! – Рявкнул Сережа в ответ. – Эта система не терпит правды. Не бывает такого. Нельзя у вас там быть чистым и белым. Даже если захочешь, сразу проглотят и не поперхнутся. Не бывает, слышишь, и вам, и нам, одной рукой в кормушку, другой несчастным помогать…

- Ты это-о-о мне говоришь?! Откуда тебе-то знать?! Ты же у нас отшельник, непризнанное дарование! Малюешь свою мазню и знаешь, как правильно жить! И про систему мне все рассказал, и про место в жизни. Чего же ты такой одаренный в этой жопе сидишь, носом хлюпаешь? Где твое признание? Где восхищенные зрители?! Все вы, опущенные и обиженные, любите учить и критиковать, вместо того, чтобы делом заниматься…

Драка была непродолжительной. Неловко повалившись на пол, какое-то время они барахтались, тяжело сопя и изредка выкрикивая нечленораздельные звуки. Но силы быстро иссякли. И вот они уже помогали друг дружке подняться, возвращались к столу, просили прощения, пили, смеялись над собой, снова пили. Сережа уверял, что виноват исключительно он, и вообще, все что было сказано – преувеличение и совсем неправда, а Саша талант, несомненно талант, и Сережа обязательно поможет ему с организацией персональной выставки и непременно подсунет портфолио своему шефу, и все будет замечательно. Саша только отмахивался и говорил, как-то совсем уже опечалившись, что все это пустое и он, разумеется, благодарен за участие, но ничего от этого не изменится… выставка, не выставка… Что сил у него давно нет и веры. Во что веры? В свое дело. В правду… В искусство. Никому-то оно давным-давно не нужно, это искусство, если, конечно, это не поделка, не товар. Если оно не продукт в красивой глянцевой упаковке. Сережа, кажется, решительно не соглашался, возражал, уверял, что Саша преувеличивает, что рынок и потребительское отношение к искусству имеют место быть, но никто не отнимал у художника его истины, правды, его миссии, в конце концов, что творец все равно ведет разговор с вечностью, а условия, в которых он живет, время, так оно всегда, того, было несвоевременно мастеру… Саша начинал соглашаться, а потом вдруг затих надолго, пьяно повесив голову, после чего вздрогнул и сказал.

- Все это так… Только нет у меня все равно ни сил, ни воли. Как будто все самое лучшее, что в жизни было, уже давно миновало… и не догнать мне его, не вернуть… Мне вот почему-то вспомнилось, как я любил одну… барышню… Как же это было!.. Сейчас уже так не будет… не может… понимаешь?.. Однажды я был влюблен в эту барышню. Влюблен по уши. До смерти. Мы целовали друг друга, и я чувствовал ту самую дрожь во всем теле, внутри, в сердце, в душе, где-то еще… и ничего-то мне больше не было нужно, потому, что весь мир был мой в то мгновение, в том поцелуе, вся человеческая история, все самое прекрасное и ужасное. Абсолютно все на миг сошлось в том месте. Я почувствовал – не знаю, откуда у меня эта уверенность, но именно так оно и было – я почувствовал то, что дано почувствовать, быть может, один единственный раз за всю жизнь, то, больше чего и невозможно почувствовать в принципе, в сравнении с чем все прочие переживания и дрязги жизни – смешной пустяк. То, ради чего совершались самые отчаянные и героические поступки, ради чего люди шли на смерть с блеском в глазах и улыбкой на лице, ради чего творились лучшие произведения искусств, совершались великие взлеты человеческого духа… Все это я пережил в тот единственный миг, который теперь мне кажется вечностью… Рядом с девушкой, женщиной… не самой красивой, быть может, не самой умной, но той, которую я так сильно полюбил… А потом… все вернулось на круги своя. И тогда я вспомнил, как будто впервые, что, вообще-то говоря, сейчас я не имею права делать то, что делаю. Это незаконное счастье… Уже гораздо позже я понял, что истинное счастье и может быть только незаконным. Оно случается над миром, над обычным порядком вещей, над всей этой суетливой жизнью, в которой мы то плохие, то хорошие, то работаем, то пьем водку, то глупые, то умные, где все мы мучаемся и страдаем, слепцы и идиоты… В итоге я остался с женой. Поступил так, как должен был поступить любой порядочный человек. Конечно, долгое время меня еще терзали муки любви к той девушке, я ненавидел попеременно то себя, то ее, то жену, то всех разом. Все это мне казалось очень несправедливым. Пока однажды все не успокоилось, и в один прекрасный момент я не понял с пронзительной ясностью, что поступил правильно, потому как искренне и глубоко люблю и уважаю жену. Хочу быть рядом с ней. Понял, что врут романы и советчики, говоря, что, дескать, именно ради испепеляющего чувства любви и стоит жить, стоит окунаться в него с головой, без оглядки. Любовь разная. И есть та, которая долговечней и прочнее временных увлечений, какими бы сильными они не были…. И вот иногда мне кажется, что я снова молодой, что я тот самый юноша, сопляк, и жизни я не знаю, и сил у меня навалом, и целая неизвестность впереди… сплошная неизвестность… но это только кажется…

- А ты что, старик что ли? Тебе сегодня только тридцать стукнуло.

- Догнало и еще раз стукнуло…

- Это, батенька, называется творческий кризис! – Неожиданно заметил Ваня, тяжело вздохнув из глубины дивана.

- А зачем все это? – Саша как будто вовсе не обратил внимания на Ваню. – Зачем я пишу эти картины? Нет, ты скажи! Кому все это нужно? Мальчикам-зайчикам да девочкам-припевочкам? Чтобы посмотрели и в ладоши похлопали? Вот мы говорим: обыватель… А чем он отличается от всех этих искушенных, молодых, новых?.. У них же то же самое… Души плоские… Ты понимаешь, плоские! Души измеряются глубиной, а у них они плоские! Ничего не понимают. Ладно бы понимать… Но ведь и ощущать, чувствовать не умеют, у них этот орган атрофирован. Чего глядишь, рыло? Ты что ли ощущаешь? Нахваливаешь тут мои работы… Мне, думаешь, похвалы твои нужны? Мнение депутатское? Плевать я хотел на все это… Или, думаешь, я из себя подвижника корчу, аскета? Святость, думаешь, набиваю?.. Да это все, что у меня есть, картины мои, краски, цвета, ощущения…. А вы же в душу все плюете своим безразличием или похвалами… Куплю, говорите, вот эту. За деньги. За деньги! Да не имеет это цены! Это же слепок с души, отпечаток ее, страдания мои, боль… А вы: куплю – не куплю… На биенналле выставлю, в галерее повешу… Тьфу!.. Зачем нужно мое искусство, искусство вообще? Работа на культуру?.. Человек без культуры – животное… А потом выходит, что работа на культуру – дело неблагодарное и зачастую бесполезное… Потому что плодитесь вы, бараны, которым глубоко безразличны те, кто обеспечил вас всем человеческим, что вы имеете, дабы наслаждались вы и жрали…

- Ну, не преувеличивай! – Выдавил Сережа. – Есть, наверняка, не бараны, а избранные, которые понимают вас – творцов…

- Да, есть! – Заорал Саша. – Только их в разы меньше самих творцов!.. Вот парадокс, не так ли? Да никто лучше художника художника не поймет. Лучше поэта – поэта. Лучше композитора – композитора. А зритель, слушатель, читатель – это всегда сказка! Где он? Благодарный, чуткий, глубокий, беспощадный и страдающий так же, как и ты?.. А, Ваня? Прав я или нет?

- Ты гневаешься Юпитер, а значит, ты неправ, - пробубнил тот в ответ. – Не драматизируй. Людям будет надо – люди воспользуются. А ты рисуй, раз назвался…

- Я и рисую…

- Вот и рисуй. Ты рисуешь, я пишу, чего тебе еще надобно? – Как бы неохотно оживился Ваня. – Чего тут извечные вопросы поднимать… они, ведь, неподъемны. Сам знаешь. Вот ты декадентствуешь, я, конечно, тоже этим грешен. До чертиков боюсь смерти, но с ней играю. Каждый день. Восстаю из небытия и его страшусь…

- Феникс! – Вставил Сергей.

- …а надо, как у поэта: «смерти острей при жизни заостриться сумей» или что-то в этом роде, за точность не ручаюсь… В общем, как хочешь, но сквозь этот упадок и отчаяние нужно приходить к вере, настоящей, внутренней, которая лучом света мрак изгоняет… А ты только и можешь, что про своего Ротко твердить. Ну и что, что Ротко? Я сейчас не о живописи его говорю, а о личности. Твердил он что-то невнятное о религиозности, о слезах благодати при созерцании его полотен, а потом взял и прикончил себя. Это же слабость. Заблуждение. Стыд. Человек, который действительно достигает религиозности и благодати в своем творчестве так не поступает. Вспомни Михнова, хотя бы...- Ваня не закончил мысль, но устав от пытки формулировки, замолчал.

- … Но самая же обидная правда в том, что ничего впереди уже не будет, - продолжил распускать Саша. - Ничего нового, хорошего или плохого, не важно. Тоска только мерзкая внутри… Живопись, Михнов это или Ротко, никому не нужна, все это прошлый век… Бесконечно устарело… Громоздко… Неподъемно… И ведь самое-то обидное, что все в жизни уже расписано от и до… Раньше тоже было расписано, но тогда и вера была, что можно эту жизнь раком поставить, что непременно поставлю… А теперь веры нет ни капли. И раком стою я. А жизнь меня имеет, как и всех по расписанию…

- А с чего ты взял, - перебил затянувшийся пьяный монолог Сережа. – Что останься ты с той девушкой, это не выросло бы во что-то еще большее? С чего ты взял, что ты не оправдываешься сейчас? Что на самом деле жалеешь о том, что прошляпил свое неземное счастье? К тому же, с женой-то, с Мариной, ты развелся три года назад.

- Пошел ты, - вяло огрызнулся Саша, даже не взглянув на Сергея.

- Как ее звали?

- Кого?

- Ту девушку.

- Ольга… Помнишь, из училища. Училась на курс старше нас…

- Как же, очень хорошо помню, - как-то нехорошо улыбнулся Сережа.

И тут он рассказал такое, от чего Саша мгновенно протрезвел, как будто его окатили ледяной водой.

- А Ольга-то не промах была. Она ведь и с тобой и со мной крутила одновременно… Как, а ты и не знал?... М-да, брат, такие дела… Вот так вот бабы умеют голову морочить. Ведьмы! Да что уж теперь, ворошить… Я же с ней с первого курса… Ничего серьезного, конечно… Молодые мы были, безбашенные… Думали, что если спим друг с другом и на этом ограничиваемся, то это делает нас свободнее… Я-то в ту пору любил по бабам шляться, и такие отношения с Ольгой меня вполне устраивали…

У Саши перехватило дыхание. Странное чувство овладело им. Совершенно внезапно. Выскочило из глубины памяти на поверхность, обдав волной давно забытых переживаний. Тут был и отголосок прежней любви, боли, и ностальгия, и злость, и что-то еще… Вспомнилось, как Ольга стояла перед зеркалом, наводя марафет, напряженно вглядываясь в собственное отражение. Как это отражение под слоем косметики из живого, родного и теплого превращалось в незнакомую, чужую и холодную маску. «Ты куда теперь?» - спрашивал он, совершенно не помня себя от количества эмоций внутри. «По делам» - отвечала она. Или: «К подруге». А взгляд становился каким-то совсем отстраненным и пустым, как будто и не было Саши, любви, разговоров, пустых мечтаний… Вот почему он был такой, ее взгляд! Да ведь она после всего того, что было между нами, каждый раз возвращалась к нему! Саша посмотрел внимательно на Сережу. Холодные мурашки пробежали по спине. Господи, как же все это глупо! Каким дураком я был! К чему все это? К чему эти подробности?.. И ведь все мои тогдашние подозрения, все они оказались правдой! А я-то думал, что схожу с ума. Я сходил с ума, а она только и повторяла, хитро улыбаясь или злясь, что для ревности нет никакого повода, что я собственник, что это недостойно высоких чувств…

Подавив резкое желание еще раз ударить Сергея, Саша выпил водки. Стало невыносимо гадко. Налил еще. Выпил, не закусывая, целый стакан. И снова почувствовал себя чудовищно пьяным и разбитым. И уже не слышал он, о чем разговаривали Сергей и Ваня, который окончательно проснулся и решил продолжить застолье. О чем-то они там спорили, включали музыку, громко ржали, что-то говорили Саше, а тот только улыбался брезгливо да курил одну за другой.

Пошло оно все к черту… вертелось у Саши в голове. Пошло! Пошло! Идиот. Наивный инфантильный кретин… Вот так тебе рога ставили, а ты и не знал… Подозревал, но не знал. До конца верил… во что? В то, что люди так не поступают? Что не может такого быть? Что это свинство… а сам-то… к Марине вернулся, ей жизнь испортил, себе жизнь испортил… Гордился тем, что поступил благородно, как мужчина. Кому и что ты доказал?.. И ведь оказалось, что все это грязь и глупость. И в душу тебе плевали, а ты, птенец…

Он бессильно пытался вспомнить лицо Ольги, но, как часто случается после слишком сильных любовных ожогов, ничего не вышло. Память оказалась выбелена. Только образ неясный, да что-то по отдельности вставало перед глазами… Да! Глаза! Блестящие карие глаза с черными, как бы масляными зрачками, похожими на бездну. Они и были бездной…

- Слушай, - врывался голос Сережи. – А поехали к Ольге. Прямо сейчас.

- Ага, - кивнул Саша. – Только экипаж попрошу подать, и сразу поедем.

- Я серьезно, поехали. Сил моих больше нет твои сопли смотреть. Я знаю адрес, где она живет. Жила, по крайней мере. Я ведь ее не видел лет эдак… давно, в общем, не видел. Поехали.

- Поехали! – поддакнул Ваня, решительно поднимаясь из-за стола и попутно опрокидывая бутылки и тарелки на пол.

Все, что происходило дальше, набрало какую-то невероятную карнавальную насыщенность событий и мест, так что Саша едва успевал уловить, где они, кто они и зачем все это происходит. То его тащили, подхватив под руки, Сережа и Ваня по утренней пустынной улице. Кажется, начинало светать. Было зябко. То они неслись в какой-то машине по проспектам. За окном мелькали дома, светофоры, редкие прохожие, поливальные машины…

Но как она могла, мучился по дороге Саша, одновременно и со мной и с ним… Какие говорила слова, и все-все были ложью? Неужели вот так просто, и нам, и вам? Господи, какая грязь, какая же это мерзость. И ведь с ним же, думал Саша, с этим упырем! Как будто если бы на месте Сережи был кто-то другой, то все бы и ничего, все бы и ладно. И не так больно было бы… Прекрати, прекрати об этом думать! Столько лет прошло. Не вороши. Не надо. Но мысль упорно не желала уходить, зло врезаясь в пьяное замутненное сознание. И вдруг еще возникало странное щемящее чувство… ностальгии… прежних переживаний. Волнение вздымало грудь, переходя в возбуждение, и начинало грезиться Саше, что, быть может, что-то еще не до конца потеряно, не смотря на количество лет, на то, что все тогда получилось так глупо… Ведь, не подвластно времени… не все подвластно времени, - бессмысленно повторял Саша, с трудом веря самому себе. А потом начинал пугаться, когда вспоминал, что они держат путь к Ольге. Что они пьяны. Что сейчас раннее утро. Что с Ольгой он не виделся много лет… Зачем мы туда едем? Это же просто смешно… О чем мы будем говорить? Какие вообще могут быть разговоры? Она просто выставит нас вон…

Вывалившись из машины, они забежали в какой-то магазин, взяли вина, и как-то совсем скоро оказались в утопающем в зелени дворе. Обычный спальный район. Саша даже не пытался сообразить, где они находятся.

- Кажется здесь… - Заплетающимся языком констатировал Сергей.

- Да! – Совсем неопределенно крякнул Ваня, смачно прикладываясь к бутылке с вином, после чего надрывно продекламировал:

 

В кварталах дальних и печальных…

 

Господи, мне тридцать лет, - думал Саша, находясь где-то далеко, за сотни километров от происходящего, - а я по-прежнему как дурак наивно верю людям, бабам… Да ведь мне давно пора становиться циником, это же жить помогает… И нервы свои оголенные как провода, и чувства оскорбленные в жопу засунуть, поглубже, поглубже… Всех: Скорохватову, Марину, Сергея, Ольгу, Ваню того же… Хотя, нет! Он-то здесь причем? Ваню ты мне не трогай! Ваня умница. Долго такие люди на белом свете не живут… Поэт, талантище, пьяница, безработный… На него все волком глядят, потому что он всем им в укор, как заноза… У него же каждый день как последний, каждый день трагедия, борьба, страдание… Не то, что я… Копошусь в мыслишках своих жалких, жалею о былом и будущего не вижу… Да ну! Ты это брось! За то ты его и любишь, что он точно такой же, как и ты, весь наизнанку. Оголенный. Только Ваня-то верит в свое дело… даже не верит, но нутром чувствует, что по-другому нельзя, не получится иначе. Кишками это самое ощущает. А ты все мечешься, думаешь, авось, да и поменяется что-нибудь, страдания прекратятся, деньги заведутся. Предатель ты. Коллаборационист.

Какое-то время они безрезультатно блуждали вокруг грязновато-серого многоэтажного дома, тыкаясь в закрытые двери парадных, пока Сергей не поднял указательный палец вверх и не приложил его ко лбу.

- Вспомнил! Вот эта парадная, третий этаж, налево.

Они долго жали наугад на кнопки домофона, выслушивая сонные проклятия жильцов и нервно хихикая. Как вдруг недовольный мужской голос из динамика переспросил: «К Ольге?», после чего домофон отвратительно заверещал, и они ввалились в парадную. Долго и неловко толкались, поднимаясь по лестницам. С каждым новым пролетом Саша чувствовал, как сердце уходит все глубже в пятки. Трус. Собраться с духом, собраться с мыслями… или бежать. Прямо сейчас бежать прочь, что есть сил. Вон! Забыть все! Обратно в мастерскую! Проспаться, ни в коем случае не опохмеляться. И обратно за работу. Потом и кровью вывести всю скорбь, все уныние! Только так!.. Ну уж не-е-ет! Я хочу посмотреть ей в глаза! Хочу услышать, что она скажет, увидев нас с Сережей вместе! Пускай окажется в неловком положении… а мы ей… нате! Месть! Доброжелательная, отстраненная! Ах, Олечка, сколько лет, сколько зим… Как мы постарели… Ах, это твой муж? Очень приятно. Весьма, весьма…

На третьем этаже их уже ждали. Обладатель недовольного голоса в тренировочном костюме и домашних тапочках. Саша только запомнил многодневную щетину на помятом лице мужика. Мужа. И тапочки. Нелепые тапочки с ушами и глазами…

В следующий раз он пришел в себя на незнакомой кухне. Они сидели за столом. На столе красовались бутылки. Было накурено, несмотря на открытую форточку. Мужик сидел, опершись локтями о стол, и что-то говорил. Что он там мямлит? Ничего не разобрать… Сережа с Ваней находились в абсолютно идентичных позах. Но они молчали. Слушали. А мужик в тренировочном костюме говорил: «Бу-бу-бу-бу…»

- Туалет, - с силой выдавил Саша.

Мужик на мгновение поднял на него мутный непонимающий взгляд, потом кивнул неопределенно головой и сказал: «Бу-бу».

Саша с трудом поднялся со стула и, превозмогая неподатливое ватное пространство, протиснулся в узенький коридор, автоматически шаря рукой по стенке в поисках двери. Нащупал, открыл, зажег свет. Краем зрения заметил испуганные детские глаза, глядящие на него из темноты коридора. Это был мальчик лет восьми. Ольгины глаза, нос. Сразу видно, чей… Но что-то еще странное показалось Саше на мгновение, что-то знакомое… Брось! Что за бред. Быть того не может! Оказавшись в ванной, он включил воду и сунул голову под ледяную струю. Вода обожгла распухший мозг. И все вокруг зазвенело. От наступающего похмелья. От ужаса.

- Олю мы похоронили четыре дня назад, - сказал мужик в тренировочном костюме, оказалось – двоюродный брат. – Рак легких. Вот так.

Саша посмотрел на собственное отражение в зеркале. Оно показалось ему совершенно незнакомым. Этого человека он видел впервые. Отекшее лицо, синяки под глазами, разбитая губа, мокрые спутанные волосы на голове. Вода капала на рубашку, маленькими ледяными струйками затекала за ворот…

Прочь… прочь… Саша выскочил из ванной, бросился в прихожую, упал на корточки, пытаясь нашарить в темноте ботинки. Прочь от сюда! Прочь от этих людей! Будь проклят этот день! Господи Боже мой… Забыть, все забыть… Ничего этого не было… Просто какое-то видение… Пьяная галлюцинация… Сон… Мысли истерически метались в голове, путаясь между собой, прерываемые ужасными спазмами от которых темнело в глазах. Где же ботинки… ботинки… Наспех обувшись, он навалился на входную дверь. Слетел вниз по лестнице, - быстрее, быстрее, быстрее… Очутившись на улице, Саша остановился на мгновение. Было уже совсем светло. Дворник-узбек усердно скреб асфальт метлой. Мимо прошел старик бомжеватого вида. Чистое голубое небо простиралось над деревьями, проводами, домами, машинами…

- Саша! – Окликнули его.

Саша обернулся. Рядом стоял Сергей. Он тяжело дышал.

- Ты чего?.. Ты куда теперь-то?..

- Зачем ты притащил меня сюда? Ты ведь все знал, сволочь!

Саша повернулся, чтобы уйти.

- Подожди же ты, дурак! – Закричал Сережа. – Саша, я не знал, что она... Правда. Не знал…

Где-то вдалеке раздался пронзительный гудок скорого поезда. В то мгновение Саша подумал отстраненно, что так в жизни не бывает. Или, напротив, только так и бывает.