Виктор Ерофеев. Don’t complain значит не жалуйся

Михаил Лермонтов

Родина

Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю - за что, не знаю сам -
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь желтой нивы
Чету белеющих берез.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

Александр Кушнер

Если кто-то Италию любит,
Мы его понимаем, хотя
Сон полуденный мысль ее губит,
Солнце нежит и море голубит,
Впала в детство она без дождя.
Если Англию — тоже понятно.
И тем более — Францию, что ж,
Я впивался и сам в нее жадно,
Как пчела... Ах, на ней даже пятна,
Как на солнце: увидишь — поймешь.
Но Россию со всей ее кровью...
Я не знаю, как это назвать, —
Стыдно, страшно, — неужто любовью?
Эту рыхлую ямку кротовью,
Серой ивы бесцветную прядь.

 

Тимур Кибиров

По прочтении альманаха «Россия — Russia»

1.

Только вымолвишь слово «Россия»,

а тем более «Русь» — и в башку

тотчас пошлости лезут такие,

враки, глупости столь прописные,

и такую наводят тоску

графа Нулина вздорное чванство,

Хомякова небритая спесь,

барство дикое и мессианство —

тут как тут. Завсегда они здесь.

И еврейский вопрос, и ответы

зачастую еврейские тож,

дурь да придурь возводят наветы,

оппонируют наглость и ложь!

То Белинский гвоздит Фейербахом,

то Опискин Христом костерит!

Мчится с гиканьем,

лжётся с размахом,

постепенно теряется стыд.

Русь-Россия! От сих коннотаций

нам с тобою уже не сбежать.

Не РФ же тебе называться!

Как же звать? И куда ж тебя звать?

 

2.

Блоку жена.

Исаковскому мать.

И Долматовскому мать.

Мне как прикажешь тебя называть?

Бабушкой? Нет, ни хрена.

Тёщей скорей. Малахольный зятёк,

приноровиться я так и не смог

к норову, крову, нутру твоему

и до сих пор не пойму, что к чему.

Непостижимо уму.

Ошеломлён я ухваткой твоей

ширью морей разливанных и щей,

глубью заплывших, залитых очей,

высью дебелых грудей.

Мелет Емелька, да Стенька дурит,

Мара да хмара на нарах храпит,

Чара визжит-верещит.

Чарочка — чок, да дубинушка —

хрясь!

Днесь поминаем, что пили вчерась,

что учудили надысь.

Ась, да Авось, да Окстись

Что мне в тебе? Ни аза, ни шиша.

Только вот дочка твоя хороша,

не по хоро’шу мила.

В Блока, наверно, пошла.

 

3.

Дай ответ!!! Не даёт ответа.

А писатель ответы даёт.

И вопросов он даже не ждёт.

Так и так, мол! А толку всё нету.

А писатель всё пишет и пишет,

никаких он вопросов не слышит,

никаким он ответам не внемлет,

духом выспренним Русь он объемлет.

И глаголет, глаза закативши,

с каждым веком всё круче и выше.

И потоками мутных пророчеств

заливает он матушку-почву.

Так и так, мол. Иначе никак.

Накричавшись, уходит в кабак.

Постепенно родная землица

пропитается, заколосится,

и пожнёт наконец он ответ —

свой же собственный ужас и бред.

 

4.

... Свобода

приходит никакая не нагая —

в дешёвых шмотках с оптового рынка,

с косметикою блядскою на лике

и с песней группы «Стрелки»

на устах.

Иная, лучшая — не в этой жизни,

парень.

И всё-таки — свобода есть свобода,

как Всеволод Некрасов написал.

 

5. Для разговора стоит выбрать этот фрагмент, хотя в сильном классе хорошо бы прочитать все стихотворение .

Ну, была бы ты, что ли, поменьше,

Не такой вот вселенской квашнёй,

Не такой вот лоханью безбрежной,

Беспредел бы умерила свой —

Чтоб я мог пожалеть тебя, чтобы

Дал я отповедь клеветникам,

Грудью встал, прикрывая стыдобу,

неприглядный родительский срам!

Но настолько ты, тётка, громадна,

Так ты, баба, раскинулась вширь,

Так просторы твои неоглядны,

Так нагляден родимый пустырь,

Так вольготно меж трёх океанов

Развалилась ты, матушка-пьянь,

Что жалеть тебя глупо и странно,

А любить... да люблю я, отстань.

Вера Полозкова

ване алексееву

 

а на первый взгляд, мёртвые берега: ни геолога, ни ночлега,
только вьюга, дорога, каторга, кали-юга;
всякая книга - "десять столетий снега",
всякая песня - "где нам искать друг друга".

но как боль неостра, бери к роднику канистры,
как стемнеет, пой у костра про года и вёрсты;
женщины хохочут так, что вокруг рассыпают искры,
и глядят на тебя как сёстры.

кроме нефти, тут разной скани есть и финифти,
рюмочки готовьте, на скатерть ставьте;
старики прозрачны, как детский палец на кнопке в лифте,
всё тебе расскажут и о вожде, и о космонавте.

медицина здесь угрожает здоровью, врачи - леченью,
бездна часто подходит к самому изголовью,
между мифом и явью много веков кочевье,
постигаемое не логикой, но любовью.

но как боль неостра, сразу кажется: столько детства,
столько мудрого юмора, горестного богатства.
стоит, чудится, пообвыкнуться, оглядеться -
и всему пригодиться,
сбыться
и оправдаться.

24 ноября 2013

Виктор Ерофеев. Don’t complain значит не жалуйся

Я никогда не любил Север, тем более Крайний, мне и в Москве хватает холодов, но уломал приятель, энтузиаст полярных сияний, и мы поехали – на край земли, на самую северную точку Европы, Норд Кап. И там, в Норвегии, у черта на рогах, я неожиданно для себя влюбился, причем, казалось бы, в полную ерунду – в дерево. Причем даже не в конкретное дерево, а в породу дерева. Так, наверное, в начале ХХ века студенты-недоучки влюблялись в пролетариат.

Стыдно признаться, но я влюбился в национальный символ – не Норвегии, а России. Я от этого символа всегда держался в стороне, просто потому что меня от него воротило, он был везде и во всем, от букваря до Сандуновской бани. Угадайте с трех раз. Ну, понятно, береза.

Как меня угораздило? Мы выехали из Хельсинки на мини-автобусе и поехали прямо по меридиану наверх, заполярный круг, через Лапландию, на берег Ледовитого океана. В Хельсинки было жарко, финны дули пиво, природа распарилась: цвели рододендроны, как будто на юге. Но чем выше мы поднимались по карте, тем строже становились растения. Началась игра на выносливость. Сначала сошли с дистанции, как сходят уставшие бегуны, легкомысленные лиственные породы вроде лип и тополей. Дуб, несмотря на всю свою кряжистость, тоже долго не выдержал – выбежал из поля зрения. Олени сменили лосей, как на дорожных знаках, так и в жизни. Заполярным кругом все оставшиеся деревья резко уменьшились в росте. В полях цвел король московских помоек – лиловый иван-чай. Из лиственных пород остались малорослые осины и березы.

Затем, как по команде, все деревья покрылись мхом. Мы ехали через топи, мелкие золотые прииски, в деревенских ресторанах кормили медвежатиной. Солнце перестало заходить. Начался сплошной бурелом. В полосе бурелома пропали осины, ближе к тундре исчезли сосны. Исчезли также и сауны – мы переехали финско-норвежскую границу, а норвежцы саун не любят. Два инвалида, сидя на стуле возле флага, изображали из себя пограничников. После границы из деревьев остались только елки да березы.

Елки стояли худые, ощипанные, а березы переродились: превратились в березовый кустарник, стволы искривились, стали коричневыми, с жилистыми кулачками. Они росли вдоль безупречной шоссейной дороги, идущей по вечной мерзлоте, и вокруг темно-красных домов норвежских крестьян, на окнах которых висели лампы на случай будущей полярной ночи.

Наконец мы выехали к фьордам океана, к светлым пляжам с плоскими камнями, к воде цвета рассеянных близоруких зеленых глаз. Косо светило солнце – было за полночь. Июльский арктический ветер дул такой, что сносило с ног. Наутро ветер поутих, я пошел вдоль скал к океану. И в расселинах я увидел карликовые березы. Они победили – никаких прочих елок больше не было и в помине. Они, казалось, не росли на одном месте, а ползли по-пластунски, минуя нерастаявшие островки летнего снега, к земному пределу.

При этом они пахли. Но как! Они пахли так, как будто пели во весь голос, на все побережье, на всю арктическую ивановскую. Березовый воздух был сильнее праздничного церковного елея. Тут я понял, что – все: я влюбляюсь. Я влюбляюсь в карликовые деревья, которые живут и не жалуются.

Ну, это особая тема. Я не знаю ни одной страны, где бы так много жаловались на жизнь, как в России. Начиная с вопроса «как дела?» и кончая расспросами более тонкого свойства, в ответ получаешь целые грозди жалоб – на власти, здоровье, погоду, отцов и детей, друзей, войну и мир, самих себя. В России жалуются, скорее всего, потому, что люди у нас слабее обстоятельств. Так почему бы нашим мужчинам не позаимствовать зарубежный опыт норвежских карликовых уродок? Их не заела арктическая среда. Незнакомые с англо-американским кодексом чести, они существуют согласно его положению: don’t explain, don’t complain (не оправдывайся, не жалуйся). В общем, живите, как эти березы.