Любящий тебя сильнее всего на свете, Тин Вин 8 страница

Тин Вин вернулся на веранду, спустился вниз, пересек двор и вышел на главную улицу. Он ходил взад‑вперед. Ему хотелось познавать город. Но теперь звуки неслись со всех сторон и почти все были непривычными. Окружающий мир шагал, топал, трещал, хрустел, шипел и булькал, пищал, визжал и скрипел. Лавина впечатлений испугала Тина. Он понял, что уши действуют почти как глаза. Когда‑то он смотрел на лес и видел десятки деревьев с сотнями листьев и тысячами хвоинок. И все это наблюдал одновременно, не говоря уже о луге, усыпанном цветами. Но тогда это многообразие ничуть его не пугало. Он сосредотачивался на одной картинке, а остальные тускнели. Нечто похожее Тин Вин испытывал и сейчас. Звуков было столько, что он сбился бы со счета, возникни у него желание их пересчитать. Но они не превращались в какофонию. Раньше он сосредотачивался на травинке, цветке или птице. Сейчас мог настроить уши на отдельную мелодию мира и слушать только ее, наслаждаясь оттенками звучания.

Он шел вдоль монастырской стены, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Наверное, зрячие пропускают все это мимо ушей. Им невдомек, что в доме на другой стороне улицы разожжен очаг и оттуда доносится треск горящего хвороста. Кто‑то маленькими кусочками нарезает чеснок и имбирь, лук‑порей, помидоры. Кто‑то всыпает в кипящую воду рис. Знакомые звуки; Тин Вин часто слышал их, когда Су Кьи готовила еду. Но тогда все было рядом, а этот дом находился ярдах в пятидесяти от монастырской стены. Потом он увидел мысленную картину, и она оказалась ярче и подробнее всего, что можно рассмотреть глазами. Возле очага стояла молодая женщина с раскрасневшимся лицом и капельками пота на лбу. Неподалеку фыркала лошадь. Кто‑то жевал бетель, а затем выплюнул комок листьев. Тин Вин стал прислушиваться к другим звукам. Сумеет ли угадать, откуда они? Например, вот это приятное стрекотание, резкий скрежет, недовольное урчание? Определив звук, Тин не знал, кому или чему тот принадлежит. Хрустнула ветка, но какого дерева? Сосны, фиговой пальмы, авокадо или, может, бугенвиллеи? А что шуршит у самых его ног? Змея, мышь, жук или вообще кто‑то ему незнакомый?

Первый восторг прошел. Тин Вин вдруг понял: каким бы удивительным ни был пробудившийся в нем слух, сам по себе он значил не так уж много. Ему требовалась помощь. Звуки напоминали словарь нового языка; не зная его, невозможно понять, о чем тебе рассказывает мир. Тину требовался переводчик, который ходил бы с ним, называл источники новых звуков и помогал познавать мир. Но такой человек должен быть терпеливым. Ему нужен тот, кто не станет смеяться, узнав, что Тин слышит биение сердец других людей. Тот, кто не воспользуется преимуществом зрячего, не обманет и не собьет с толку. Пока что единственным человеком, к кому Тин Вин мог обратиться с подобной просьбой, была Су Кьи.

Поглощенный новой способностью, Тин вышел на главную улицу и остолбенел. Он слышал сердца всех прохожих! Что еще удивительнее, каждое звучало по‑своему. Их биение разнилось так же, как голоса. Одни сердца стучали легко и четко и были похожи на смех детей. Иные колотились торопливо, будто дятел в лесу. Встречались и беспокойные, словно бегающие по двору цыплята. А чей‑то размеренный стук напоминал ему стенные часы в доме богатого родственника, которые Су Кьи каждый вечер заводила большим ключом.

– Тин Вин, ты зачем один вышел на улицу?

По голосу покровительницы он сразу почувствовал, что она взволнована и даже напугана.

– Просто я решил не ждать тебя в монастыре, а выйти навстречу.

Су Кьи взяла его за руку и повела домой. Они прошли мимо чайных домиков и мечети, а за маленькой пагодой свернули в сторону холма, где стояла вилла и их хижина. Су Кьи о чем‑то говорила, но Тин пропускал все мимо ушей. Он вслушивался в стук ее сердца. Поначалу тот его удивил. Сердце Су Кьи билось неровно; за легким ударом следовал тяжелый. Это совсем не вязалось с голосом Су Кьи. Постепенно Тин Вин привык к ее ритму. Учитывая характер Су Кьи и внезапные смены настроения, ее сердце только так и могло биться.

 

Дома Тину Вину не терпелось попросить Су Кьи о помощи. Он сидел на кухонной табуретке и слушал мир. Во дворе Су Кьи колола дрова. Рядом с кудахтаньем носились куры. Ветер раскачивал ветви сосен. Щебетали птицы. Все звуки были знакомыми – трудно перепутать птичье щебетание с кудахтаньем вечно голодных кур. Затем уши Тина уловили негромкий шелест. Или все‑таки жужжание? Кто его издает: жук или пчела? Если Су Кьи подскажет, в его словаре появится первое слово.

– Су Кьи, прошу, подойди сюда! – крикнул он.

Су Кьи нехотя отложила топор.

– Чего тебе? – спросила она, входя в кухню.

– Слышишь жужжание?

Оба прислушались. Сейчас сердце Су Кьи билось так же, как при подъеме на вершину холма. Чувствовалось, она очень внимательно отнеслась к его просьбе.

– Не слышу я ничего, – наконец призналась Су Кьи.

– Оно доносится вон оттуда. Посмотри над дверью. Ничего не видишь?

Су Кьи подошла к двери и уставилась в потолок:

– Ничего там нет.

– А ты посмотри внимательнее. Что там?

– Доски да пыль между щелями. Нечему там жужжать.

– Понимаешь, звук шел из того угла. Скорее всего, оттуда, где стена примыкает к крыше.

Су Кьи пригляделась к стене. Все как обычно. Ни одной букашки, способной жужжать.

– Пожалуйста, встань на табуретку. Может, тогда тебе будет легче увидеть, – не унимался Тин Вин.

Су Кьи встала. Конечно, глаза у нее не те, что прежде. Сейчас и ближние предметы потеряли ясность очертаний, но уж стык стены и потолка она видела достаточно хорошо. Грязный угол, потемневшие доски, которые не мешало бы заново проконопатить. И никакого жука или сверчка. Только толстый паук, плетущий паутину. Но пауки не жужжат.

– Все я там проглядела. Ничего нет. С какой стати мне тебя обманывать?

Обескураженный Тин Вин встал. Чему же верить: словам Су Кьи или собственным ушам?

– Пойдем во двор. Там послушаем, – попросил он.

Они вышли, встали у двери. Тин Вин держал Су Кьи за руку, а сам пытался сосредоточиться на незнакомом звуке. Казалось, рядом кто‑то пьет, причмокивая. Тин осторожно спросил Су Кьи, не слышит ли и она подобного. Женщина понимала, насколько ему важна ее поддержка… Однако грех обманывать слепого. Вокруг Су Кьи раздавалось множество других звуков, но тех, о которых спрашивал Тин Вин, она не слышала.

– Тин, мы тут одни. У нас нет ни кошки, ни собаки. И скотины домашней нет. Некому пить с причмокиванием.

– Я не утверждаю, что именно пьет. Просто по звучанию похоже, будто кто‑то, слегка причмокивая, высасывает сок. Это совсем недалеко от нас.

Су Кьи отошла на несколько шагов.

– Здесь? – спросила она.

– Нет, чуть дальше, – сказал Тин Вин.

Су Кьи дошла почти до самой ограды, встала на колени, прислушалась.

– Теперь слышишь?

Это был не вопрос. Просьба, отчаянная мольба. Су Кьи охотно отдала бы жизнь, только бы эти звуки действительно существовали.

– Ничего не слышу.

– А что ты видишь?

– Нашу ограду. Траву. Землю. Цветы. И никто не пьет с причмокиванием.

Прежде чем встать, Су Кьи еще раз взглянула на желтые орхидеи. Из цветка неторопливо выползла мохнатая пчела.

 

 

В песке было все лицо. Он скрипел на губах, забивался между зубами. Тин Вин лежал в дорожной пыли, ощущая себя жуком, опрокинувшимся на спину. Он едва сдерживал слезы. Нет, он почти не поранился. Просто было стыдно, и гнев душил. Утром он попросил Су Кьи не заходить за ним, решив, что из монастыря вернется один. И добавил, что сумеет найти дорогу, и вообще – пора учиться ходить без провожатых.

Тин не знал, что послужило причиной внезапного падения. Возможно, камень или корень. А может, борозда, проделанная в земле дождем. Зато точно понимал, что стал жертвой самого опасного заблуждения, именуемого чрезмерной самоуверенностью. Он потерял бдительность, позволил себе думать о посторонних вещах, а не о том, как и куда поставить ногу для очередного шага. Зрячие утверждали, что могут держать в поле внимания сразу несколько вещей или дел. Но правда ли это, или они лишь думают, что могут? Как бы там ни было, он на такое не способен, и это главное. Мало того что из‑за собственной беспечности грохнулся – ему еще и не хватило смирения спокойно принять падение. Позволил себе рассердиться, а гнев – лучшее топливо для пламени хаоса. У Май был прав: злость делает человека слепым и глухим. Тин Вин не раз убеждался в справедливости слов старого монаха. Стоило ему поддаться даже обычному раздражению, как он спотыкался или налетал на стены и деревья.

Тин Вин встал, обтер лицо подолом лонгьи и пошел дальше. Его движения сделались робкими и неуверенными. После каждого шага он останавливался и ощупывал путь бамбуковым посохом, словно везде поджидала опасность.

Поскорее бы добраться домой. А ведь сегодня он собирался погрузиться в мелодии города, впитать их в себя и запомнить. Была даже мысль забрести на рынок, куда постоянно ходила Су Кьи. Но теперь многообразие звуков пугало. От каждого шуршания и шипения, шелеста и свиста исходила угроза. Гнев лишил его сил. Собачье тявканье повергало в ужас. Даже обрывки чужих разговоров не будили в нем прежнего любопытства.

Тину Вину хотелось бежать домой со всех ног, но вместо этого он шел еле‑еле, ощупывая путь. Все казалось незнакомым, и он, словно утопающий за соломинку, цеплялся за посох – единственный знакомый предмет во враждебном мире.

Повернув направо, Тин Вин почувствовал, что дорога начинает подниматься. Вдруг кто‑то дважды окликнул его по имени.

Он остановился, глубоко вздохнул и постарался сосредоточиться.

– Тин Вин! – послышалось в третий раз.

Теперь он узнал голос:

– Ми Ми, это ты?

– Я.

– Что ты здесь делаешь?

– Сижу возле маленькой белой пагоды и жду своего брата.

– А где он?

– Мы каждую неделю ходим на рынок продавать картошку. А сегодня мама попросила брата проведать нашу заболевшую тетку. Она живет вон там. Брат понес ей рис и курицу, а на обратном пути меня заберет.

Тин Вин осторожно пробирался к пагоде. На каждом шагу спотыкался, будто кто‑то нарочно набросал под ноги камни и прутья. Больше всего он боялся растянуться прямо перед Ми Ми и услышать ее смех. Наконец его посох чиркнул по стене пагоды. Тин Вин сел рядом с Ми Ми. И услышал биение ее сердца, оно несло успокоение. Как и в прошлый раз, он был заворожен этими звуками, красивее которых ничего не слышал. Ее сердце стучало не просто мелодичнее многих других. Оно пело.

– У тебя вся рубашка и лонгьи в песке. Ты падал? – спросила Ми Ми.

– Да. Ничего страшного.

– Ты поранился?

– Нет.

К Тину Вину возвращалась уверенность. Каждый камень медленно занимал свое место. Шум обретал прежнюю громкость. Ми Ми придвинулась к нему. От нее пахло соснами, омытыми первым ливнем сезона дождей. Запах был сладковатым, но не густым. Наоборот – очень нежным, состоящим из множества тончайших слоев. В прошлом Тин любил ходить в лес после первого ливня. Он ложился на траву и медленно, с наслаждением, вдыхал лесные ароматы, пока не начинала кружиться голова.

Не зная, о чем говорить, Тин Вин опять стал вслушиваться в звуки окружающего мира. Его внимание привлек негромкий звук, похожий на барабанную дробь или капель. Звук слышался с другой стороны пагоды. Может, попросить Ми Ми послушать вместе с ним? Или, еще лучше, уговорить ее сходить туда и взглянуть на источник звука? Ему это очень важно. Но поймет ли она? Тин Вин колебался. А если она ничего не услышит и не увидит? Тогда ему станет еще более одиноко, чем вчера, когда Су Кьи не смогла определить происхождение странного звука над дверью. Нет, не к чему позориться перед Ми Ми.

Но жажда знаний пересилила страх. Тин Вин решил для начала задать один вопрос, а дальше все будет зависеть от ее ответа.

– Слышишь звук, похожий на капанье воды? – осторожно спросил он.

– Нет.

– Возможно, это и не вода. Это больше похоже на удары маленького молоточка. Вот так. – Он слегка постучал ногтем по посоху.

– Ничего не слышу.

– Может, сходишь за пагоду и взглянешь?

– Там одни кусты и больше ничего.

– А в кустах?

Тин Вин с трудом скрывал волнение. Только бы Ми Ми согласилась помочь. Тогда одной загадкой станет меньше.

Ми Ми обогнула пагоду. Жесткие, колючие кустарники, которые росли позади храма, оцарапали ей лицо. Она добросовестно пыталась найти источник звука, о котором говорил Тин Вин, но безуспешно. Птичье гнездо, да и то, наверное, пустое.

– Здесь ничего нет, – крикнула она Тину.

– Расскажи подробно, что ты видишь, – попросил он.

– Ветки. Листья. Старое гнездо.

– А в нем что?

– Не знаю. Оно заброшенное.

– Но звук идет из того гнезда. Можешь осмотреть его повнимательнее?

– Нет. Оно слишком высоко. Мне не дотянуться.

Слова Ми Ми удивили Тина. Как это? Гнездо должно находиться вровень с ее лицом. Достаточно лишь заглянуть туда. А ему это очень важно. Ведь если уши его обманывают…

– Думаешь, в гнезде кто‑то есть? – спросила вернувшаяся Ми Ми.

Тин Вин молчал. Поверит ли она его словам? А вдруг поднимет на смех? Но выбора не было.

– Там лежит яйцо. А звук, который я слышу, – удары сердца невылупившегося птенца.

– Ты шутишь? – засмеялась Ми Ми. – Такое невозможно услышать.

Тин Вин молчал. Она ему не поверила.

– А хочешь, я проверю? – вдруг предложила Ми Ми. – Ты можешь посадить меня на спину и отнести к гнезду?

Тин Вин пригнулся. Ми Ми заползла на него и обвила руками шею. Тин Вин осторожно выпрямился. Он стоял, неуверенно покачиваясь.

– Я что, такая тяжелая? – спросила Ми Ми.

– Нет. Ты совсем легкая.

Тин Вин еще никогда никого не носил на спине. Ми Ми обвила ногами его бедра, а он отвел руки назад, поддерживая ее. Но теперь он остался без посоха и растерялся. У него подгибались колени.

– Не бойся. Я буду тебя направлять, – сказала Ми Ми, почувствовав его волнение.

Тин Вин сделал шажок вперед.

– Хорошо. Теперь еще шаг. Но осторожно: впереди камень. Не наступи.

Тин Вин почувствовал препятствие ногой и ступил левее. Так они обогнули маленькую пагоду и оказались в кустах. Одной рукой Ми Ми отводила ветки, чтобы они не ударяли ее носильщика по лицу.

– Сюда. Еще шаг. Еще.

Руки Ми Ми уперлись ему в плечи. Она вытянулась и наклонилась над гнездом. Сердце Тина Вина бешено колотилось, а сам он с большим трудом сохранял равновесие.

– Ты был прав. Яйцо. Маленькое.

– Ты уверена? – зачем‑то спросил он.

Они вернулись к стене пагоды. Тин не скрывал ликования. Ему не сиделось на месте. Сегодня Ми Ми приоткрыла щелочку, и в мир темноты прорвался лучик света. Тину хотелось снова посадить ее на спину и броситься навстречу миру, проверяя каждый звук, шум и шорох. Он узнал первое слово. И теперь ему известно, как под скорлупой бьется сердечко невылупившегося птенца. Со временем он научится опознавать взмахи крыльев бабочек, порхающих вокруг, и поймет, почему даже в мертвой тишине он слышит шелест. С помощью Ми Ми он постепенно разгадает все загадки и тогда, быть может, найдет свой путь в мире. Путь, на котором мир его не отринет.

Но как и чем ему отблагодарить Ми Ми? Она не стала насмехаться. Наоборот, поверила и доверилась ему. Вот только почему ей понадобилась его помощь? Может, захотела прокатиться на его спине?

– Ми Ми, а почему ты сама не заглянула в гнездо, когда ходила туда?

Вместо ответа, она взяла его руки и опустила на свои икры. У Ми Ми была удивительно мягкая, бархатистая кожа. Даже мягче, чем лесной мох, к которому Тин Вин любил прижиматься щекой. Его пальцы медленно спустились ниже, к ступням. И тогда Тин Вин все понял. Искривленные, повернутые внутрь ступни Ми Ми не держали тело. Ходить на таких ногах невозможно.

 

 

Ядана помнила рождение дочери так ясно, словно это было вчера. Она часто говорила, что появление Ми Ми на свет – самое прекрасное событие в ее жизни, хотя на тот момент уже была матерью пятерых сыновей. Она всегда мечтала о дочери, но рождались только мальчики. Забеременев снова, Ядана очень удивилась: возраст ведь уже не тот. Ей было тридцать восемь, и ребенок, которого она ждала, воспринимался ею совсем иначе, нежели в юности. Для нее это был редкий и удивительный подарок. Беременность приносила только счастье и никаких страданий. Каждый день, закончив работу на поле, Ядана разгибала спину, закрывала глаза, гладила растущий живот и радовалась. Ночью, когда не спалось, она наслаждалась ощущениями, которые ей дарил растущий в чреве младенец. Ей нравилось чувствовать, как дитя ворочается и стучит ручками и ножками в стенки ее живота. Это были самые прекрасные минуты ее жизни. Другая, более сентиментальная женщина, наверное, плакала бы от радости. Ядана радовалась тихо, без слов и слез.

Она и сейчас помнила, как крохотная дочка впервые взглянула на нее большими темно‑карими, почти черными, глазами. Разве такое забудешь? А какой красивой родилась маленькая Ми Ми! Ее смуглая кожа была намного мягче, чем у других детей Яданы. Круглая головка ничуть не пострадала, проходя через узкий таз матери. Девочка с такими правильными чертами лица, конечно же, была подарком небес. Даже повитуха призналась, что еще не держала на руках более прекрасного ребенка. Едва открыв глазки, Ми Ми сразу же улыбнулась матери. Такой улыбки Ядана не видела ни у своих детей, ни у чужих.

Ядана словно не замечала, что дочь родилась с повернутыми внутрь ступнями. Зато Моэ, ее муж, сразу это увидел и даже вскрикнул от ужаса.

– У каждого ребенка – свои особенности, – невозмутимо ответила Ядана.

Врожденное уродство ног Ми Ми ее ничуть не испугало и не огорчило. Да и что значат искривленные ступни по сравнению с чудом, которое она сейчас держала у своей груди?

Не поколебали спокойствие Яданы и слухи, что поползли по окрестным дворам и за несколько недель захватили весь город. Поговаривали, будто ее дочка – воплощение… осла одного шотландца. За два или три месяца до рождения Ми Ми осел сломал передние ноги, и хозяин его пристрелил. Говорили также, что Ми Ми – не жилица на этом свете. Кое‑кто из соседей считал рождение увечной девочки платой за обильные урожаи, которые несколько лет подряд собирала семья Ми Ми. Ишь как разбогатели! Дом построили на сваях, деревянный и с металлической крышей. А ведь всякому известно: большое богатство обязательно притянет беду. Находились и те, кто в рождении Ми Ми видел знак грядущих несчастий. Ядане даже советовали не гневить судьбу, а отнести новорожденную в лес, и пусть небеса решают ее дальнейшую участь. Родные мужа требовали, чтобы она сходила к астрологу. Тот наверняка расскажет, какой будет жизнь увечного ребенка; а если Ми Ми впереди ждут сплошные страдания, может, и впрямь избавиться от нее пораньше. Ядана не желала слушать ничьих советов. Она всегда больше полагалась на интуицию, чем на звезды, и материнское чутье безошибочно говорило, что она родила удивительного ребенка, наделенного необыкновенными способностями.

Зато Моэ далеко не сразу согласился с женой. Поначалу он старался не прикасаться к дочери, а если и приходилось, то держал ее на вытянутых руках, подальше от себя. Сыновьям запретил подходить к сестре. Как‑то вечером, не выдержав, Ядана резко бросила мужу:

– Увечные ноги не заразны!

– Знаю, – буркнул он, не желая затевать неприятный разговор.

– Она не только моя дочь, но и твоя. Ей скоро год, а ты даже не смотришь на нее. Почему? – сердито крикнула Ядана, порывисто развернув одеяльце, в которое была завернута Ми Ми.

– Почему? – переспросил Моэ.

Он глядел то на жену, то на голенькое тельце Ми Ми. Малышка дрожала от холода, но не плакала. Она смотрела на отца и, казалось, задавала тот же вопрос.

– Да, почему? – повторила Ядана.

Моэ протянул руки и робко дотронулся до животика Ми Ми. Затем провел пальцами по маленьким бедрам, коленкам и так – пока не коснулся увечных ступней. Ми Ми весело улыбалась отцу.

Взгляд дочери напомнил ему глаза жены, когда они с Яданой впервые встретились. И улыбка несла в себе такое же волшебство, как губы Яданы. Моэ до сих пор не мог противиться чарам этой улыбки. Ему вдруг стало по‑настоящему стыдно.

Ядана молча запеленала дочь, обнажила грудь и принялась кормить Ми Ми.

Вскоре Моэ убедился: его дочь унаследовала от матери не только красивые глаза, но и спокойный, неунывающий характер. Ми Ми никогда не плакала, редко кричала и спала всю ночь напролет. Словом, находилась в полном ладу с собой и окружающим миром.

Ничего не изменилось в характере девочки и когда она впервые попыталась встать на ножки. Ей шел второй год, и она бойко ползала по дому. В тот день Ми Ми выбралась на крылечко и подползла к перилам. Ядана и Моэ во дворе кормили кур и свиней. Оба следили, как Ми Ми вцепилась ручонками в столбики перил. Видно, она решила, что и ей пора ходить, как другие. Но искривленным ступням не под силу удержать тело, и Ми Ми, испуганно взглянув на родителей, рухнула на пол. Неудача не обескуражила ее. Ми Ми снова потянулась вверх и снова упала. Моэ хотел броситься на выручку, хотя и не понимал, как и чем помочь дочери. Ядана крепко схватила его за руку.

– Не надо. Ми Ми должна сама убедиться, что ноги ее не держат и ходить она не сможет.

Ми Ми не плакала. Она терла глаза и разглядывала перила, словно причина была не в ногах, а в столбиках и досках. Потом девочка утроила усилия… Но после шестой неудачи бросила это занятие, села на пол и улыбнулась родителям. С тех пор она больше не предпринимала попыток вставать и ходить. Поняв, что ей суждено только ползать, Ми Ми прекрасно освоила этот способ передвижения по дому и двору. Она так проворно взбиралась на крыльцо и скатывалась вниз, что родители едва поспевали за ней. Она гонялась за цыплятами, а в жаркие летние дни, после дождя, когда жесткая земля становилась мягкой и податливой, обожала барахтаться в грязи. Ми Ми играла с братьями в прятки и забиралась в такие укромные уголки, что ее не могли найти.

Не изменился характер девчушки и потом, когда она подросла и стала лучше понимать важность здоровых ног. Ми Ми жадно следила за беготней соседских ребят и их лазаньем по ветвям высоких эвкалиптов – границам дворов. Ядана чувствовала: дочь завидует ребятне, но не настолько, чтобы позволить зависти омрачить жизнь. Ей не суждено бегать и лазить по деревьям, но в жизни есть немало других сторон, где ничто не сдерживает ее свободу. Любознательность Ми Ми не знала границ.

Из всех даров, которыми судьба наделила девочку, самым удивительным был ее голос. В раннем детстве Ми Ми немало времени проводила на спине Яданы, пока та работала в поле. Желая развлечь дочку, Ядана пела. Вскоре Ми Ми выучила почти весь репертуар наизусть и подпевала матери. С каждым годом голос Ми Ми становился все красивее. Ей уже исполнилось семь лет. Вечерами, помогая матери готовить ужин, она пела на кухне. Привлеченные вокалом соседи собирались перед домом, ловя каждый звук маленькой певуньи. Двор не вмещал всех желающих; часть слушателей стояли на дороге, а иные влезали на эвкалипты. Неужели эти люди когда‑то видели в рождении Ми Ми предзнаменование беды? Теперь они шепотом рассказывали, что голос девочки обладает волшебной силой. Более того, исцеляет больных. Соседи охотно рассказывали про старую вдову, которая несколько лет не покидала хижины из‑за больных ног. Но однажды, услышав пение Ми Ми, вышла к слушателям и вдруг начала плясать. Ее танец становился все неистовее, и, если бы не вмешательство Моэ, старуха сбросила бы с себя одежду. Рассказывали и о мальчике по прозвищу Рыба. Его кожа была покрыта коркой, напоминающей чешую. Снадобья английских врачей не действовали. А пение Ми Ми помогло. Через полгода мальчишка полностью избавился от болезни.

Ми Ми любила бывать на рынке и всегда просила мать взять ее с собой. Однажды, пока Ядана покупала картошку и рис, Ми Ми запела. Вокруг нее стала собираться толпа. Казалось, люди забыли, зачем пришли на базар. Они завороженно стояли, слушая девочку. Кончилось тем, что к Ми Ми подошли двое полицейских и попросили петь где‑нибудь в другом месте, где ее голос не будет мешать общественному порядку. Один ирландец, осевший в Кало, – отставной майор английской армии и горький пьяница – пожелал, чтобы Ми Ми пела у его смертного одра.

Ее стали приглашать на свадьбы и празднества по случаю рождения детей, щедро платя чаем, рисом и курами. Моэ уже начал подумывать, не отдать ли ему землю внаем. И вдруг Ми Ми объявила родителям, что больше петь не будет.

Все трое сидели на дворе. Сумерки еще не спустились, но в воздухе чувствовалась приятная вечерняя прохлада. Ядана теплой курткой укутала плечи дочери. Ми Ми толкла в ступе кору дерева танака, а мать мыла помидоры и лук‑порей. Под домом хрюкала свинья, а почти у самых ворот пристроился буйвол, вдохновенно сооружая навозную лепешку. Двор наполнился резким характерным запахом.

– Не будешь петь? – переспросил Моэ, решив, что дочь шутит.

– Да. Больше не буду.

– Но почему?

– Пение меня больше не радует.

– Как это? Что случилось? – насторожился Моэ.

– Ничего. Я и так много пела. В пении не осталось ничего особенного. Оно мне разонравилось.

– Но ведь твой голос с каждым днем становится все сильнее и красивее.

– Может, и так, но мне он больше не нравится. Слышать его не могу.

– Ты что же, совсем прекратишь петь?

– Я хочу сберечь свой голос. Сохранить его. Когда‑нибудь снова запою.

– Сохранить? Для чего? – недоумевал Моэ.

– Пока не знаю. Но когда время настанет, пойму.

Спорить с дочерью было бесполезно, и Моэ это знал. Ми Ми унаследовала материнское упрямство. Она редко на чем‑либо настаивала, но, уж если принимала решение, никакие уговоры не действовали. Втайне Моэ восхищался характером Ми Ми.

Родители с тоской глядели на дочь. Ядана острее понимала, как сильно та изменилась. Ми Ми исполнилось четырнадцать, и ее тело постепенно приобретало женские формы. Теперь сама девочка, а не только ее голос день ото дня становилась все прекраснее. Глаза уже не казались огромными, как в раннем детстве, но по‑прежнему оставались лучистыми. Кожа Ми Ми приобрела оттенок тамаринда. Руки, во многом заменявшие ей ноги, не огрубели от ползания, не растрескались и не покрылись мозолями. Наоборот, стали длиннее и изящнее. А какие проворные пальцы были у Ми Ми! Ядана давно уже не пыталась угнаться за дочерью, когда та чистила и крошила корень имбиря. Два года назад она научила Ми Ми ткать. Вскоре девочка и в этом ремесле ее превзошла. Но более всего Ядану восхищала уверенность, с какой Ми Ми двигалась по жизни. В прошлом мать одолевали кошмарные сны. Ядане снилось, как Ми Ми, словно зверек, ползет через грязь. Иногда она видела дочь ковыляющей по рынку, где зеваки хохотали во все горло, тыча пальцами. Но еще хуже был сон о железной дороге. Ми Ми опаздывала на поезд до Тази. Состав трогался, а она пресмыкалась по платформе, все быстрее и быстрее… и останавливалась у края, провожая глазами удаляющийся поезд.

Опасения не оставляли Ядану и днем. Ми Ми вырастет, станет взрослой женщиной. Но как она будет встречать гостей? Выползать к ним на четвереньках? Это ведь так унизительно!

Теперь Ядана понимала: опасения напрасны. Ми Ми держалась уверенно и с большим достоинством. И в ее манере двигаться не было ничего унизительного, ничего животного. Ми Ми носила только самые красивые лонгьи, которые сама же и ткала. Что еще удивительнее, она умудрялась не запачкать одежду ни на грязном полу, ни тем более на дворе. Ми Ми не стыдилась того, что не ходит, а ползает. Она делала это с таким благородством, что народ на рынке почтительно расступался, освобождая ей дорогу.

 

 

Здесь у той Джулии, которой я всегда была и которую знала до мелочей, кончилось бы терпение. Она бы вскочила со стула, недовольно поджав губы. Потом наградила бы У Ба сердитым взглядом, молча схватила бы рюкзачок и немедленно покинула это убогое жилище. Или рассмеялась бы старику в лицо, объявив его рассказ набором сентиментальной чепухи. А потом та Джулия, конечно же, ушла бы, ругая себя за никчемно потраченное время.

Я сидела неподвижно. Да, мелькало желание встать и удалиться, но оно было лишь слабым отголоском прошлого. Думать связно я не могла, тем более – анализировать историю У Ба. Но я чувствовала: это вовсе не сказка, если только не считать выдумкой саму любовь. Всего несколько часов назад я бы так и сказала, назвала бы любовь мифом, живущим лишь в романах и фильмах. Сейчас я уже не была столь уверенной и не знала, как относиться к услышанному. По‑моему, это слишком. Неужели я должна поверить, что в детстве и юности мой отец был слепым, да еще и до беспамятства влюбился в девочку‑калеку? Это из‑за нее он бросил меня и маму, с которой прожил почти тридцать пять лет? Разве существует любовь, способная выдержать полвека разлуки? Вспомнились отцовские слова: «Нет такого поступка, которого бы человек не мог совершить себе во благо или во зло». Эти слова он произнес, когда стало известно о романе маминого двоюродного брата с шестнадцатилетней девушкой‑бебиситтером. Мама не желала верить в случившееся. «Это совершенно не похоже на Уолтера, – без конца повторяла она. – Прекрасный семьянин, набожный католик. Зачем ему какая‑то девчонка?» Отец считал поступок Уолтера ошибкой. Любой человек способен на любую глупость. Мы придумываем себе некий портрет наших друзей и знакомых, а затем упорно за него цепляемся, не допуская даже мысли, что в какой‑то ситуации люди вполне могут поступать вопреки нашим о них представлениям. Мама заявила, что так рассуждать способен лишь завзятый пессимист. Отец не согласился. По его мнению, гораздо хуже предъявлять к людям завышенные требования и потом злиться на очередного приятеля, не оправдавшего твоих ожиданий. Помнится, отец еще говорил, что чрезмерный оптимизм зачастую превращается в ненависть и презрение к людям.