Коротенький отпуск мистера Лавдэя

 

— Ты увидишь, папа почти не изменился, — сказала леди Мопинг, когда

машина завернула в ворота психиатрической больницы графства.

— Он будет в больничной одежде? — спросила Анджела.

— Нет, милая, что ты. Он же на льготном положении.

Анджела приехала сюда в первый раз, и притом по собственному почину.

Десять лет прошло с того дождливого дня в конце лета, когда лорда

Мопинга увезли, с того дня, о котором у нее осталось горькое — и путаное

воспоминание; в этот день ее мать ежегодно устраивала прием у себя в саду,

что всегда было горько, а на этот раз все еще запуталось из-за погоды — с

утра было ясно и солнечно, а едва приехали первые гости, вдруг стемнело и

хлынул дождь. Гости устремились под крышу, тент над чайным столом завалился,

все бросились спасать подушки и стулья, скатерть, зацепившаяся о ветки

араукарии, трепыхалась на ветру, выглянуло солнце, и гости, осторожно

ступая, погуляли по намокшим газонам; снова ливень; снова на двадцать минут

солнце. Отвратительный день, и в довершение всего в шесть часов вечера ее

отец пытался покончить с собой.

Лорд Мопинг уже не раз грозил покончить с собой по случаю этих чаепитий

на воздухе. В тот день его нашли в оранжерее — с почерневшим лицом он висел

там на своих подтяжках. Какие-то соседи, укрывшиеся в оранжерее от дождя,

вынули его из петли, и уже через час за ним явилась карета. С тех пор леди

Мопинг периодически навещала его и, вернувшись без опоздания к чаю, о своих

впечатлениях помалкивала.

Многие ее соседи не одобряли местонахождения лорда Мопинга. Конечно, он

был не рядовым пациентом. Он помещался в особом отделении, предназначенном

для умалишенных с достатком. Им предоставлялись все льготы, совместимые с их

недугом. Они могли носить любую одежду (некоторые выбирали себе весьма

прихотливые наряды), они курили дорогие сигары, и в годовщину своего

поступления в больницу каждый мог угостить обедом тех из своих собратьев, к

которым у него лежала душа.

И все же, спору нет, заведение было отнюдь не самое дорогостоящее;

недвусмысленный адрес "Психиатрическая больница графства N", отпечатанный на

почтовой бумаге, выстроченный на халатах персонала, даже выведенный крупными

буквами на щите у главных ворот, вызывал весьма неприглядные ассоциации.

Время от времени друзья леди Мопинг пытались менее или более тактично

заинтересовать ее подробностями о частных лечебницах на взморье, о

санаториях, где "работают видные специалисты и созданы идеальные условия для

лечения нервнобольных", но она особенно не вслушивалась. Когда ее сын

достигнет совершеннолетия, пусть поступает как сочтет нужным, пока же она не

намерена ослаблять свой режим экономии. Муж бессовестно подвел ее в тот

единственный день, когда ей требовалась лояльная поддержка. Он и того, что

имеет, не заслужил.

 

По саду бродили, волоча ноги, унылые фигуры в теплых халатах.

— Это умалишенные из низших сословий, — объяснила леди Мопинг. — Для

таких, как папа, здесь есть очень миленький цветник. Я им в прошлом году

послала отводков.

Они проехали мимо желтого кирпичного фасада к боковому подъезду, и врач

принял их в "комнате посетителей", отведенной для таких свиданий. Окна были

забраны изнутри железными прутьями и проволочной сеткой; камин отсутствовал;

Анджела, которой не сиделось на месте, хотела было отодвинуть свой стул

подальше от отопления, но оказалось, что он привинчен к полу.

— Лорд Мопинг сейчас к вам выйдет, — сказал врач.

— Как он себя чувствует?

— О, превосходно, я им очень доволен. Не так давно он перенес сильный

насморк, но, в общем, состояние здоровья у него отличное. Он много пишет.

По каменному полу коридора приближались неровные, шаркающие шаги.

Высокий брюзгливый голос (Анджела узнала голос отца) сказал за дверью: -

Говорю вам, мне некогда. Пусть зайдут позднее.

Другой голос, звучавший не так резко, с легким призвуком деревни,

отвечал: — Пошли, пошли. Это же пустая формальность. Посидите сколько

захочется и уйдете.

Потом дверь толкнули снаружи — у нее не было ни замка, ни ручки, — и в

комнату вошел лорд Мопинг. За ним следовал пожилой человек — щуплый, с

густой белоснежной шевелюрой и очень добрым выражением лица.

— Это мистер Лавдэй. В некотором роде слуга лорда Мопинга.

— Секретарь, — поправил лорд Мопинг. Заплетающейся походкой он подошел

ближе и поздоровался с женой за руку.

— Это Анджела. Ты ведь помнишь Анджелу?

— Нет, не припоминаю. Что ей нужно?

— Мы просто приехали тебя навестить.

— И выбрали для этого самое неподходящее время. Я очень занят. Лавдэй,

вы перепечатали мое письмо к папе Римскому?

— Нет еще, милорд. Если помните, вы просили меня сперва подобрать

данные о рыбных промыслах Ньюфаундленда.

— Совершенно верно. Что ж, тем лучше. Письмо, очевидно, придется писать

заново — после полудня поступило много новых сведений. Очень много... Вот

видишь, дорогая, у меня ни минуты свободной. — Он обратил беспокойный,

ищущий взгляд на Анджелу. — Вы ко мне, вероятно, по поводу Дуная? Придется

вам зайти в другой раз. Передайте им, что все будет в порядке, пусть не

волнуются, но я еще не успел всерьез этим заняться. Так и передайте.

— Хорошо, папа.

— Впрочем, — продолжал лорд Мопинг недовольным тоном, — это вопрос

второстепенный. На очереди еще Эльба, Амазонка и Тигр, верно, Лавдэй?..

Дунай, скажите на милость. Паршивая речонка. Его и рекой-то не назовешь. Ну,

мне пора, спасибо, что не забываете. Я бы охотно вам помог, но вы сами

видите, дел у меня выше головы. Знаете что, вы мне все это напишите. Да-да,

изложите черным по белому.

И он удалился.

— Как видите, — сказал врач, — состояние здоровья у него отличное. Он

прибавляет в весе, аппетит отличный, сон тоже. Словом, весь его тонус не

оставляет желать лучшего.

Дверь снова отворилась, и вошел Лавдэй.

— Простите, если помешал, сэр, но я боялся, что дочка лорда Мопинга,

может быть, огорчилась, что папаша ее не узнал. Вы не обращайте внимания,

мисс. В следующий раз он вам очень обрадуется. Это он только сегодня в

расстройстве чувств, потому что запаздывает с работой. Понимаете, сэр, я всю

эту неделю подсоблял в библиотеке и не все его доклады успел перепечатать на

машинке. И еще он запутался в своей картотеке. Только и всего. Он это не со

зла.

— Какой славный, — сказала Анджела, когда Лавдэй опять ушел к своему

подопечному.

— Да, я просто не знаю, что бы мы делали без нашего Лавдэя. Его все

любят, и персонал и пациенты.

— Я его помню, — сказала леди Мопинг. — Это большое утешение — знать,

что у вас тут такие хорошие служители. Несведущие люди говорят столько

глупостей о психиатрических больницах.

— О, но Лавдэй не служитель, — сказал врач.

— Неужели же он тоже псих? — спросила Анджела.

Врач поправил ее: — Он наш пациент. Это небезынтересный случай. Он

здесь находится уже тридцать пять лет.

— Но я в жизни не видела более нормального человека, — сказала Анджела.

— Да, он производит такое впечатление, и последние двадцать лет с ним и

обращаются соответственно. Он у нас душа общества. Конечно, он не

принадлежит к числу платных пациентов, но ему разрешено сколько угодно с

ними общаться. Он отлично играет на бильярде, когда бывают концерты -

показывает фокусы, чинит обитателям этого отделения патефоны, прислуживает

им, помогает им с кроссвордами и со всякими их... м-м... любимыми занятиями.

Мы разрешаем платить ему мелочью за услуги, так что он, вероятно, уже скопил

небольшой капиталец. Он умеет справляться даже с самыми несговорчивыми.

Просто неоценимый помощник.

— Да, но почему он здесь?

— А, это печальная история. В ранней молодости он совершил убийство -

убил молодую женщину, с которой даже не был знаком. Свалил ее с велосипеда и

задушил. Потом сам явился с повинной и с тех пор находится здесь.

— Но теперь-то он не представляет никакой опасности. Почему же его не

выпускают?

— Как вам сказать, если б это было кому-нибудь нужно, вероятно,

выпустили бы. А так... Родных у него нет, только сводная сестра живет в

Плимуте. Раньше она его навещала, но уже много лет как перестала бывать. Ему

здесь хорошо, а уж мы-то, могу вас уверить, ничего не предпримем для его

выписки. Нам неинтересно его лишиться.

— Но это как-то нехорошо, — сказала Анджела.

— Возьмите хоть вашего отца, — сказал врач. — Он бы совсем зачах, если

бы Лавдэй не исполнял при нем обязанности секретаря.

— Нехорошо это как-то...

 

Анджела уезжала из больницы, подавленная ощущением несправедливости.

— Только подумать — всю жизнь просидеть под замком в желтом доме.

— Он пытался повеситься в оранжерее, — отвечала леди Мопинг, — на виду

у Честер-Мартинов.

— Я не про папу. Я про мистера Лавдэя.

— Кажется, я такого не знаю.

— Ну, тот псих, которого приставили смотреть за папой.

— Секретарь твоего отца? По-моему, он очень порядочный человек и как

нельзя лучше выполняет свою работу.

 

Анджела умолкла, но на следующий день, за вторым завтраком, она

вернулась к этой теме.

— Мама, что нужно сделать, чтобы вызволить человека из желтого дома?

— Из желтого дома? Бог с тобой, дитя мое, надеюсь, ты не мечтаешь,

чтобы папа вернулся сюда, к нам?

— Нет-нет, я про мистера Лавдэя.

— Анджела, ты сама не знаешь, что говоришь. Не следовало мне вчера

брать тебя с собой.

После завтрака Анджела уединилась в библиотеке и с головой ушла в

законы об умалишенных, как их излагала энциклопедия.

С матерью она больше об этом не заговаривала, но через две недели,

услышав, что надо послать ее отцу фазанов для его одиннадцатого юбилейного

обеда, неожиданно вызвалась сама их отвезти. Ее мать, занятая другими

делами, не заподозрила ничего дурного.

Анджела поехала в больницу на своей маленькой машине и сдала дичь по

назначению, после чего попросила вызвать мистера Лавдэя. Он оказался занят -

мастерил корону для одного из своих друзей, ожидавшего, что его не

сегодня-завтра коронуют императором Бразилии, — но отложил работу и вышел с

ней побеседовать. Они заговорили о здоровье и самочувствии ее отца, а потом

Анджела как бы невзначай спросила:

— Вам никогда не хочется отсюда уйти?

Мистер Лавдэй поглядел на нее своими добрыми серо-голубыми глазами.

— Я привык к этой жизни, мисс. Я привязался к здешним страдальцам, и

некоторые из них как будто привязались ко мне. Во всяком случае, им бы меня

недоставало.

— И вы никогда не думаете о том, чтобы опять очутиться на свободе?

— Ну как же, мисс, очень даже думаю, почти все время.

— А что бы вы тогда стали делать? Должно же быть что-нибудь такое, ради

чего вам бы хотелось уйти отсюда?

Мистер Лавдэй смущенно поежился.

— Не скрою, мисс, хоть это похоже на неблагодарность, но один

коротенький отпуск мне бы хотелось иметь, пока я еще не совсем состарился и

могу получить от него удовольствие. У всех у нас, наверно, есть свои

заветные желания, вот и мне одну вещь очень хотелось бы сделать. Не

спрашивайте, что именно... Времени на это потребуется немного — полдня, от

силы день, а там можно и умереть спокойно. После этого мне и здесь жилось бы

лучше и легче было бы посвящать время этим несчастным помешавшимся людям.

Да, так мне кажется.

По дороге домой Анджела глотала слезы. "Бедняжка, — подумала она вслух.

— Будет ему коротенький отпуск".

 

С этого дня у Анджелы появилась новая цель в жизни. Круг занятий ее

оставался прежним, но вид был отсутствующий, а тон — сдержанно-вежливый, что

очень беспокоило леди Мопинг. "Кажется, девочка влюблена. Только бы не в

сына Эгбертсонов, он такой нескладный".

Она много читала в библиотеке, одолевала расспросами любого гостя,

притязавшего на познания в юриспруденции или медицине, особым ее

расположением стал пользоваться старый сэр Родерик Лейн-Фоскот, их депутат.

Слова "психиатр", "юрист", "правительственный чиновник" были теперь окружены

в ее глазах таким же ореолом, как раньше киноактеры и чемпионы по боксу. Она

боролась за правое дело, и к концу охотничьего сезона борьба ее увенчалась

успехом; мистер Лавдэй получил свободу.

Главный врач согласился скрепя сердце, но препятствий не чинил. Сэр

Родерик послал прошение министру внутренних дел. Были подписаны необходимые

бумаги, и наконец настал день, когда мистер Лавдэй покинул заведение, где

прожил столько лет и принес столько пользы.

Прощание обставили торжественно. Анджела и сэр Родерик Лейн-Фоскот

сидели вместе с врачами на эстраде в гимнастическом зале. Ниже расположились

те из пациентов, кого сочли достаточно уравновешенными, чтобы выдержать

такое волнение.

Лорд Мопинг, выразив подобающее случаю сожаление, от имени пациентов с

достатком преподнес мистеру Лавдэю золотой портсигар; те, что мнили себя

монархами, осыпали его орденами и почетными титулами. Служители подарили ему

серебряные часы, а среди бесплатных пациентов многие обливались слезами.

Врач произнес прочувствованную речь. — Не забудьте, — сказал он, — что

вы уносите с собой наши самые горячие пожелания. Мы всегда будем помнить,

как работали с вами рука об руку. Время только острее даст нам

почувствовать, сколь многим мы вам обязаны. Если когда-нибудь вы устанете от

жизни в слишком людном мире, здесь вас всегда примут с радостью. Ваша

должность остается за вами.

С десяток разнообразных больных вприпрыжку пустились провожать его, а

потом чугунные ворота распахнулись и мистер Лавдэй вышел на волю. Его

сундучок еще раньше отправили на станцию, сам же он пожелал пройтись пешком.

В свои планы он никого не посвящал, но деньгами был обеспечен, и создалось

впечатление, что он едет в Лондон поразвлечься, а потом уже направится к

своей сводной сестре в Плимут.

Каково же было всеобщее изумление, когда через каких-нибудь два часа он

возвратился в больницу. На лице его играла странная улыбка — добрая улыбка,

словно вызванная сладкими воспоминаниями.

— Я вернулся, — сообщил он врачу. — Теперь уж, надо думать, навсегда.

— Но почему так скоро, Лавдэй? Вы совсем не успели пожить в свое

удовольствие.

— Нет, сэр, премного благодарен, сэр, я очень даже пожил в свое

удовольствие. Много лет я тешил себя надеждой на одну небольшую вылазку. Она

получилась недолгой, сэр, но в высшей степени приятной. Теперь я могу без

сожалений снова приступить к моей здешней работе.

Несколько позже на дороге, в полумиле от ворот больницы, нашли

брошенный велосипед. Велосипед был дамский, далеко не новый. В двух шагах от

него, в канаве, лежал труп задушенной молодой женщины. Она ехала домой пить

чай и имела несчастье обогнать мистера Лавдэя, когда тот шагал к станции,

размышляя о своих новых возможностях.

 

Роальд Даль

Генезис и катастрофа

— Ну вот, все нормально, — сказал доктор. Его голос звучал глухо. Казалось, что он говорит откуда-то издали. — Просто лежите и отдыхайте. У вас сын.
— Что?
— У вас замечательный сын. Вы понимаете? Замечательный сын. Слышите, как он плачет?
— Доктор, с ним все в порядке?
— Разумеется, все в порядке.
— Пожалуйста, покажите мне его.
— Сейчас увидите.
— Вы уверены, что все в порядке?
— Совершенно уверен.
— Он все еще плачет.
— Попробуйте расслабиться. Вам совершенно не о чем беспокоиться.
— Я хочу увидеть его. Пожалуйста, покажите.
— Дорогая, — сказал доктор, поглаживая ее руку, — у вас прекрасный, сильный, здоровый мальчик. Вы не верите тому, что я говорю?
— Что с ним делает эта женщина?
— Ребенка готовят, чтобы он понравился вам, — ответил доктор. — Мы его чуть-чуть обмоем и все. Вы должны дать нам минутку—другую.
— Поклянитесь, что с ним все в порядке.
— Клянусь. Ну а теперь лежите и отдыхайте. Закройте глаза. Ну же, закройте глаза. Вот так. Вот и отлично. Умница…
— Я все время молилась, чтобы он выжил, доктор.
— Конечно, он будет жить, не волнуйтесь.
— Остальные не выжили.
— Что?
— Никто из моих детей не выжил, доктор.
Стоя за кроватью, врач вглядывался в бледное, измученное лицо молодой женщины. Он никогда раньше не видел ее. Они с мужем появились в городе недавно. Жена хозяина гостиницы, которая пришла помочь при родах, рассказала ему, что муж работал в местной таможне на границе и что эти двое появились совершенно неожиданно месяца три назад. Из вещей — только один сундук и чемодан. Муж — пьянчужка, рассказывала хозяйка, — высокомерный, властный, вечно задирающийся маленький пьянчужка, но молодая женщина казалась нежной и набожной. Она никогда не улыбалась. За те несколько недель, что семья провела в гостинице, хозяйка ни разу не видела улыбки на лице женщины. Ходил слух, что у пьянчужки это уже третья женитьба, что первая жена умерла, а вторая бросила его. Почему? Причина, говорили, была весьма необычной. Но это только слухи.
Доктор нагнулся и поправил одеяло на груди у роженицы.
— Вам не о чем беспокоиться, — ласково прошептал он. — Это совершенно нормальный ребенок.
— Это же мне говорили про всех остальных. Но я потеряла их, доктор. За последние восемнадцать месяцев я потеряла всех троих моих детей, так что не вините меня за излишнее беспокойство.
— Троих?
— Это мой четвертый… за четыре года.
Доктор неловко переминался с ноги на ногу.
— Вы не можете себе представить, что значит потерять их всех, всех троих, медленно, по очереди, одного за другим. Они сейчас у меня перед глазами. Я вижу лицо Густава так же ясно, как если бы он лежал здесь, в кровати, рядом со мной. Густав был восхитительным ребенком, доктор. Не он вечно болел. Это ужасно, когда дети постоянно болеют, а ты ничем не можешь помочь.
— Я знаю.
Женщина открыла глаза, посмотрела на врача и отвела взгляд.
— Мою маленькую дочку звали Ида. Она умерла накануне Рождества. Всего четыре месяца тому назад. Я хотела бы, чтобы вы видели Иду, доктор.
— У вас теперь новый ребенок.
— Но Ида была такой красавицей.
— Да, — сказал доктор. — Я знаю.
— Откуда вы знаете?! — вскрикнула она.
— Я уверен, что она была прекрасным ребенком. Но и этот не хуже. — Доктор отвернулся от кровати, прошелся по комнате и остановился у окна. Посмотрел на улицу. За дорогой он видел красные крыши домов и крупные капли, бьющиеся о черепицу. Дождливый, серый апрельский полдень.
— Иде было два года, доктор… и она была так красива, что я глаз не могла от нее оторвать с самого утра, когда одевала ее, и до вечера, когда она опять лежала в своей кроватке. Я все время жила в священном ужасе, как бы чего не случилось с этим ребенком. Густав умер, мой маленький Отто тоже умер, и она была всем, что у меня осталось. Порой я просыпалась среди ночи, тихонько подходила к колыбели и прикладывала к дочке ухо, чтобы убедиться, что она дышит.
— Попробуйте расслабиться, — сказал доктор, вернувшись к ее постели, — пожалуйста, попробуйте расслабиться.
— Когда она умерла… Я снова была беременна, доктор, когда это случилось. Этому было уже целых четыре месяца, когда Ида умерла. «Я не хочу! — кричала я после похорон. — Я не хочу его! Я уже похоронила достаточно детей». А мой муж… он бродил среди гостей с большой кружкой пива… он сразу обернулся и сказал: «У меня новости для тебя, Клара, хорошие новости». Вы можете вообразить, доктор? Мы только что похоронили нашего третьего ребенка, а он стоит с кружкой пива и говорит мне, что у него хорошие новости. «Сегодня меня направили в Брно, — сказал он, — так что можешь начинать собираться. Тебе надо сменить обстановку, Клара, и у тебя там будет новый доктор».
— Пожалуйста, не разговаривайте больше.
— Скажите, вы — тот новый доктор?
— Да.
— Я боюсь, доктор.
— Постарайтесь не волноваться.
— Каковы шансы теперь у этого, четвертого?
— Вы должны перестать думать об этом.
— Я не могу. Я уверена, что наследственность губит моих детей. Обязательно должно быть что-то такое.
— Чепуха, перестаньте!
— Доктор, знаете, что сказал мне муж после рождения Отто? Он вошел в комнату, заглянул в колыбель, где лежал Отто, и сказал: «Почему все мои дети должны быть такими маленькими и слабыми?»
— Я уверен, что он не говорил этого.
— Он смотрел в колыбель Отто, как будто разглядывая крошечное насекомое, и рассуждал: «Я говорю, почему бы им не быть крупнее. Вот и все». А через три дня после этого Отто умер. Мы поспешили окрестить его, и в тот же вечер он умер. А потом умер Густав. А потом Ида. Они все умерли, доктор, и сразу в доме стало пусто…
— Не думайте теперь об этом.
— А этот тоже очень маленький?
— Это нормальный ребенок.
— Но маленький?
— Ну, может быть, чуть-чуть маленький. Но эти малыши зачастую крепче тех, кто побольше. Только вообразите, фрау Гитлер, через год, в это же время он будет учиться ходить. Подумайте, как это прекрасно!
Она промолчала.
— А через два года он будет вовсю разговаривать и сводить вас с ума своей болтовней. Вы уже придумали ему имя?
— Имя?
— Ну да.
— Не знаю. Я не уверена. Кажется, муж говорил, что если будет мальчик, то мы назовем его Адольфус.
— То есть, его будут звать Адольф?
— Да. Мужу нравится имя Адольф, потому что оно сходно с Алоисом. Моего мужа зовут Алоисом.
— Превосходно.
— Нет, нет! — она вдруг села в кровати и зарыдала. — Этот же вопрос мне задали, когда родился Отто! Это значит, что и он умрет! Нужно немедленно окрестить его!
— Ну-ну, — проговорил доктор, нежно положив ладонь ей на плечо, — это все ерунда. Говорю вам: все это ерунда. Я просто интересуюсь, вот и все. Мне нравится говорить об именах. Я думаю, что Адольфус чрезвычайно хорошее имя. Одно из моих любимых. Ага, взгляните, вот и он!
Хозяйка гостиницы плавно прошествовала к кровати, бережно неся ребенка у своей огромной груди.
— Вот он, красавец-малыш, — воскликнула она, сияя. — Хотите подержать его, дорогая? Положить его с вами рядом?
— Его хорошо запеленали? — спросил врач. — Здесь очень холодно.
— Ну, разумеется, хорошо.
Ребенок был крепко-накрепко спеленут в большой шерстяной платок, торчала только крохотная головка. Хозяйка нежно положила его на кровать рядом с матерью.
— Ну вот, — сказала она, — теперь лежите и любуйтесь на него сколько душе угодно.
— Я думаю, он вам понравится, — улыбаясь, сказал доктор. — Прекрасное дитя.
— Какие у него красивые ручки, — воскликнула хозяйка. — Какие благородные пальчики!
Мать не двигалась. Она даже не повернула головы.
— Ну же! — воскликнула хозяйка, — он вас не укусит!
— Я боюсь смотреть. Я не смею верить, что у меня есть еще один ребенок и что он здоров.
— Ну не будьте же такой упрямой.
Мать медленно повернула голову и посмотрела на маленькое, удивительно спокойное личико, лежащее перед ней на подушке.
— Это мой ребенок?
— Естественно.
— Но… но он такой красивый…
Доктор повернулся, отошел к столу и начал собирать свой чемоданчик. Мать лежала на кровати, любуясь ребенком; улыбалась, тиская его. Она была счастлива.
— Здравствуй. Адольфус, — шептала она. — Здравствуй, мой маленький Адольф.
— Шшш! Послушайте, кажется идет ваш муж, — сказала хозяйка.
Врач подошел к двери и, открыв ее, выглянул в коридор.
— Герр Гитлер!
— Он самый.
— Заходите, пожалуйста.
Невысокий человек в темно-зеленой форме аккуратно вступил в комнату и огляделся.
— Поздравляю, — сказал доктор. — У вас сын.
Усы у вошедшего были тщательно ухожены на манер императора Франца-Иосифа; от него сильно пахло пивом.
— Сын?
— Именно.
— Ну и как он?
— Отлично. Так же, как и ваша жена.
— Ладно, — отец обернулся и семенящим, неловким шагом важно прошествовал к постели, где лежала его жена.
— Ну, Клара, — сказал он, улыбаясь сквозь усы. — Как оно?
Он посмотрел на ребенка, потом нагнулся ниже. И так, резкими и быстрыми движениями, он нагибался все ниже, пока его лицо не приблизилось к младенцу почти вплотную. Жена лежала на боку, глядя на него со страхом и мольбой.
— У него замечательные легкие, — объявила хозяйка гостиницы, — послушали бы вы, как он голосил, едва появившись на свет.
— Но, Боже мой, Клара…
— Что, милый?
— Этот еще меньше Отто!
Доктор сделал несколько быстрых шагов вперед.
— С ребенком все в порядке, — проговорил он.
Мужчина медленно выпрямился и оглянулся. Он выглядел огорошенным и смущенным.
— Не хорошо обманывать, доктор, — сказал он, — Я знаю, что это значит. Все снова повторится.
— Ну-ка, послушайте меня… — начал доктор.
— А вы знаете, что было с остальными?
— Забудьте о них, герр Гитлер. Дайте шанс этому.
— Этому маленькому и слабому?!
— Он ведь только появился на свет.
— Даже если так…
— Что это вы хотите сделать? — закричала хозяйка гостиницы. — Похоронить его загодя?!
— Ну, хватит! — резко сказал доктор.
А мать тем временем рыдала. Тяжелые стоны сотрясали ее тело.
Доктор подошел к мужу и положил руку ему на плечо.
— Будьте добры с ней, — прошептал он. — Пожалуйста. Это очень важно.
Затем он сильно сжал плечо мужчины и начал незаметно подталкивать его к краю кровати. Тот колебался. Доктор сжал плечо еще сильнее, настойчиво сигнализируя всеми пальцами. Наконец муж наклонился и неохотно поцеловал жену в щеку.
— Ладно, Клара, — сказал он. — Хватит плакать.
— Я так молилась, чтобы он выжил, Алоис.
— Ага.
— Каждый день все это время я ходила в церковь и на коленях молилась, чтобы этому ребенку было дано выжить.
— Да, Клара, я знаю.
— Три смерти — четвертую я уже не перенесу, ты что, не понимаешь?
— Понимаю, конечно.
— Он должен жить, Алоис. Он должен жить, должен… О Господи, будь милосердным…