У нас всегда будет Париж

2015-12-04

254

Обсуждений (0)

0.00 из 5.00 0 оценок

⇐ Предыдущая 12

Как-то в Париже, душной июльской ночью с субботы на воскресенье, около двенадцати, я собрался пройтись своим любимым маршрутом, который неизменно начинался от собора Парижской Богоматери, а заканчивался подчас у самой Эйфелевой башни.
Жена в тот вечер легла рано, часов в девять, но словно почувствовала, когда я был в дверях, и сказала:
— Можешь не спешить, но купи мне пиццу.
— Заказ принят: одна пицца, — сказал я и вышел в коридор.
Из отеля мой путь лежал на другой берег Сены, к собору Парижской Богоматери; я заглянул в Шекспировскую книжную лавку и повернул обратно по бульвару Сен-Мишель в сторону уличного кафе «Два маго», где Хемингуэй — поколение с лишним тому назад — угощал своих друзей граппой, перно и Африкой.
Наблюдая за толпами парижан, я немного посидел в кафе, заказал перно, потом пиво и двинулся в сторону набережной.
Улица, идущая от «Двух маго», больше напоминала узкий проезд между рядами антикварных магазинов и художественных салонов.
Здесь я оказался практически в одиночестве, и вдруг вблизи Сены произошло нечто из ряда вон выходящее — пожалуй, никогда в жизни со мной ничего подобного не бывало.
Я понял, что за мной следят. Но слежка велась довольно странно.
Оглянувшись, я не увидел ни одной живой души. Посмотрел вперед — и метрах в сорока заметил молодого человека в летнем костюме.
Вначале мне и в голову не пришло, что это не случайно. Но, задержавшись у одной из витрин, я поднял взгляд — и обнаружил, что он, теперь метров с тридцати, наблюдает за мной через плечо.
Стоило нам встретиться глазами, как он зашагал дальше, но через некоторое время, замедлив шаги, оглянулся.
Когда мы обменялись молчаливыми взглядами еще несколько раз, у меня уже не осталось никаких сомнений. Вместо того чтобы следовать за мной по пятам, незнакомец шел впереди и оглядывался, не теряя меня из виду.
Так мы прошли целый квартал и в конце концов на перекрестке поравнялись.
Это был рослый, стройный блондин, достаточно привлекательный, по всем признакам — француз; спортивная фигура выдавала в нем не то пловца, не то теннисиста.
Я даже не сумел разобраться в своих ощущениях. Приятно, лестно, неловко?
Столкнувшись с ним лицом к лицу, я помедлил и обратился к нему по-английски, но он лишь покачал головой.
И тут же заговорил со мной на французском; теперь уже я покачал головой, и мы оба посмеялись.
— Французский — нет? — уточнил незнакомец.
Я стал мотать головой.
— Английский — нет? — спросил я, и он снова качнул головой, и мы оба расхохотались, потому что стояли одни среди ночи на парижском перекрестке, не могли обменяться даже парой слов и плохо понимали, что нас туда привело.
Наконец он указал рукой в сторону бокового переулка.
При этом он произнес какое-то слово — мне послышалось имя Джим. В растерянности я покачал головой.
Незнакомец повторил, а вслед за тем пояснил:
— Жимназиум, спортзал, — сказал он, еще раз махнул рукой в ту же сторону, сошел с тротуара и оглянулся, чтобы меня не потерять.
Я стоял в нерешительности, пока он переходил через дорогу. На другой стороне он вновь обернулся в мою сторону.
Ступив на мостовую, я направился к нему, спрашивая себя, зачем искать приключений на свою голову. И молча повторил: «Какого дьявола меня туда несет?» Париж, глубокая ночь, духота, случайный прохожий меня поманил — и куда? Какой, к черту, спортзал? А вдруг я оттуда не вернусь? Нет, в самом деле, что за безумие — в чужом городе увязаться за чужим человеком?
Это меня не остановило.
Мы поравнялись в середине следующего квартала, где он меня поджидал.
Кивнув в сторону ближайшего здания, он повторил слово «жимназиум».
Увидев, что он спускается по ступенькам в подвал, я поспешил за ним. А он достал свой ключ и кивнул, приглашая меня в темноту.
Действительно, это был небольшой спортивный зал, оснащенный стандартным инвентарем: тренажеры, гимнастический конь, маты.
Любопытно, подумал я и шагнул вперед; мой провожатый запер за нами дверь.
Сверху доносились приглушенные звуки музыки и чьи-то голоса; не успел я и глазом моргнуть, как почувствовал, что на мне расстегивают рубашку.
Я стоял в темноте; меня прошибла испарина, по лицу стекали ручейки пота. Слышно было, как незнакомец, не двигаясь с места и не произнося ни слова, снимает с себя одежду — и это происходило в Париже, глухой ночью.
У меня в голове опять мелькнуло: «Какого черта?»
Парень шагнул вперед и почти коснулся меня, но в этот миг где-то рядом открыли дверь, кто-то разразился смехом, поблизости отворилась и захлопнулась еще одна дверь, сверху послышался топот, хор голосов.
От неожиданности я вздрогнул; меня затрясло.
Должно быть, незнакомец это почувствовал: вытянув руки, он положил их мне на плечи.
Казалось, нас охватила одинаковая растерянность, и той глухой парижской ночью мы приросли к месту, глядя друг на друга, словно незадачливые актеры, забывшие свой текст.
Сверху долетали раскаты смеха и звуки музыки; похоже, там откупоривали шампанское.
В полумраке я заметил, как с его носа сорвалась капля пота.
Сам я, до кончиков пальцев, тоже был весь в поту.
Так мы и стояли без движения, пока он на французский манер не повел плечами; я тоже пожал плечами ему в ответ, и мы опять негромко посмеялись.
Он подался вперед, взял меня за подбородок и молча поцеловал в лоб. Потом, отступив на шаг, потянулся куда-то в темноте и накинул мне на плечи рубашку.
— Bonne chance, — прошептал он; а может, мне это только послышалось.
На цыпочках мы двинулись к выходу. Незнакомец приложил палец к губам, сказал «тсс» и выбрался вместе со мной на улицу.
А дальше мы шли бок о бок по узкому проезду, который тянулся от кафе «Два маго» в сторону набережной Сены, Лувра и моего отеля.
— Надо же, — выдохнул я. — Провели вместе полчаса — и даже не познакомились.
Он бросил на меня непонимающий взгляд, и что-то подсказало мне ткнуть его пальцем в грудь.
— Ты Джейн, я Тарзан, — сказал я.
Услышав это, незнакомец разразился смехом и стал вторить мне:
— Я Джейн, ты Тарзан.
Мы захохотали, впервые за все это время стряхнув напряжение.
Он приблизился, как в прошлый раз, молча поцеловал меня в лоб, а потом развернулся и зашагал в другую сторону.
Когда нас разделяло метра три-четыре, он выговорил на неуверенном английском, не глядя в мою сторону:
— Как жаль.
Я ответил:
_ Да, очень жаль.
— В другой раз? — спросил он.
— В другой раз, — отозвался я.
И он скрылся из виду; больше некому было вести меня за собой.
Я вышел на набережную Сены и, минуя Лувр, вскоре добрался до отеля.
Было два часа ночи, но духота не отступала; уже в дверях нашего люкса я услышал шорох простыней и голос жены:
— Забыла спросить: ты билеты купил?
— Конечно, — ответил я. — Летим во вторник на «конкорде», дневным рейсом до Нью-Йорка.
Жена явно успокоилась, а потом со вздохом сказала:
— Господи, как я люблю Париж. Давай на будущий год сюда вернемся.
— «У нас всегда будет Париж», — подтвердил я.
Раздевшись, я присел на краешек кровати. Жена, лежа на своей половине, спросила:
— А пиццу принес?
— Пиццу? — рассеянно переспросил я.
— Как ты мог забыть? — расстроилась жена.
— Сам удивляюсь.
Я почувствовал легкое жжение над бровями и коснулся рукой середины лба, куда меня поцеловал на прощанье незнакомый парень, устроивший за мной слежку, чтобы указывать путь.
— Сам удивляюсь, — повторил я, — как меня угораздило. Черт его знает.

*«У нас всегда будет Париж» — цитата из «Касабланки» (1942)

Секрет мудрости

Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого пламени и притом уютно.
Лениво поглядывали оранжевыми зрачками несколько тлеющих угольев в камине.
В этих стенах медленно разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка.
Единственная лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето.
Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой глади плыли коврики, ярким оперением - ослепительной голубизной, белизной, сочной зеленью джунглей - подобные птицам Южной Америки. Тут и там на четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными щедрыми кострами свежесрезанные оранжерейные цветы.
И со стены над камином смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того же цвета, что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью жизни.
Войди кто-нибудь украдкой в эту комнату, и он, пожалуй, не заметил бы, что в ней есть два человека, так были они тихи и неподвижны. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на коленях у первого. Глаза его тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался дождь.
Музыка умолкла.
И тотчас что-то слабо заскреблось у двери.
Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не скребутся, а стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом вскочил, бросился к двери, окликнул:

- Есть там кто?
- А как же! - отозвался стариковский голос.
- Дедушка!
Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом комнату невысокого кругленького старичка.
- Том, малыш, Том, до чего же я рад тебя видеть!
Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил.
Том круто повернулся, протянул руку.
- Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт!
Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал - теперь он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик, задрав голову, крикнул ввысь:
- Так, стало быть, Фрэнк?
- Да, сэр - отозвался с вышины Фрэнк.
- Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед.
- Целых пять минут? - тревожно воскликнули оба.
- ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая она есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не видать... вот провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а?
- Никакой девчонки тут нет, дедушка, - Том обвел руками комнату.
- Но... - Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие цветы, зоркие портреты на стенах.
- Вы что ж, у нее временные жильцы?
- Жильцы?
- Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на такие в витринах полжизни любовался.
- Ну мы... - начал Фрэнк.
- Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. - Мы сами тут все устроили. Отделали заново.
- Отделали заново? - Старик даже рот раскрыл от изумления. Круглыми глазами опять оглядел комнату. - Это вы вдвоем такое сотворили? Боже милостивый! Он потрогал синюю с белым керамическую пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду.
- Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо посмотрел на них обоих. Том покраснел.
- Понимаешь ли, мы...
- Нет-нет, молчи! - крикнул старик и поднял руку. Что ж это я, только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а лисы никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что затеял, а? И кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной галерее еще одним Зверем?
- Такой Зверь найдется! - отозвался Том.
Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку ирландского виски - старик коснулся ее осторожно и нежно, как новорожденного младенца.

- Вот так-то лучше, - сказал он. - За что пьем?
- Как за что? За тебя, дедушка!
- Нет, нет. - Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его друга.
- Бог ты мой, - вздохнул он, - До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за то, что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет - приходи и бери. Верно я говорю?
- Верно! - дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили.
И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице старика, хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно в голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что и в глазах портрета на стене, - глаза эти останутся молоды, пока не закроются веки под тяжестью смертных монет. И в уголках стариковских губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на лице Тома, и руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое пили, наклонялись друг к другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в другом как в зеркале, каждый - в восторге от того, что старый старик и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью встретились в эту дождливую ночь.
- Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, - сказал дед. - Тошно было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я помираю. Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто было, и стукнул меня такой вот новостью по башке. Я и порешил, чем родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться со старой клячей, съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью с ними на прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги отложены, так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я...
- Дедушка! - вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом обнял за плечи.
- Ну-ну, спасибо, малыш, - сказал старик, встретив взгляд юноши, затуманенный слезами. - Все по глазам вижу, и хватит, - он мягко оттолкнул внука, - Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно что родная кровь.
- Простите, - Фрэнк метнулся к двери. - У вас много всего есть, о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить...
- Обожди!
Фрэнк остановился.
Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином, подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу.
- Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал?
- Да, сэр, - отозвался от двери Фрэнк.
- И давно?
- Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила загадку, над которой он ломал голову.
- А знаешь, Том, на кого это похоже?
- Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же.
- Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день, когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек.
- Делаю, что умею, - Фрэнк тихо отошел от двери и теперь стоял посреди комнаты, - Делаю, что знаю и умею.

- А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, - старик с улыбкой обернулся, - Что, Том, каково это - глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый мир только тебя и ждет?
Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за ними.
- Еще по стаканчику, - старик налил всем виски, - И тогда мы дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне надо с тобой потолковать.
- О чем? - спросил Фрэнк.
- О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк?
- Этого достаточно, дедушка, - начал Фрэнк и запнулся, пораженный словом, которое сорвалось с языка, - То есть, простите, мистер Келли.,.
- И дедушки довольно.
- Мне надо бежать, - Фрэнк залпом выпил виски, - Я тебе позвоню, Том.
Дверь затворилась. Фрэнк исчез.
- Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? - Том подхватил чемодан старика. - Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели.
Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены: "Только ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим."
Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины по стенам.
- Здорово нарисовано.
- Это все Фрэнк.
- И та лампа очень красивая.
- Ее сделал Фрэнк.
- А этот ковер на полу тоже...?
- Фрэнк.
- Чтоб мне провалиться, прошептал старик. - Ну и работяга этот Фрэнк!
Он медленно ходил по комнате, словно по музею.
- Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. - В Дублине ты ни на какие такие искусства был не мастер.
- Поживешь вдали от дома - всему научишься, - смущенно сказал Том.
Старик закрыл глаза и допил свой стакан.
- Тебе что, нехорошо, дедушка?
- Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. - Пожалуй, еще вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш.
И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег сам, и долго спустя оба уснули.
Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам, мягкие кресла, лампу и коврики - все, что смастерил Фрэнк, - и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь, кинулся к двери.
Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на злейшего врага.
А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, - на миг вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала. Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови.
- Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид, будто просыпается.
- Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед.
- Отдохну, когда кончу пить. И думать!
- О чем думать, дед?
Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в камине источали последний призрачный свет.
- Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это тоже было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то.
Старик допил виски.
- Дед, - сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет наказания и прощения за еще не названный грех, - я тебя огорчил?
- Нет, - сказал старик. И прибавил: "Но каково тебе придется в жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что мне спать не давало."
Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и наконец сказал, будто прочитал его мысли:
- Я счастлив, дедушка.
Старик наклонился к нему.
- Правда счастлив, малыш?
- Как никогда в жизни.
- Вон что? - в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. - Да, вижу. Но надолго ли твое счастье, Том?
- А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете проходит, правда?
- Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло!
- Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы - одно, а потом уже другое.
Старик закрыл глаза, затем крепко потер лицо.
- Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет.., четыре жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем особенная. Помню, один раз...
Старик запнулся и умолк.
- Что один раз, дед?
Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил. Кажется, даже не с самим собой.
- О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе...

...На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне сравнялось!
Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь - это ненадолго.
И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно, что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и рад бы новому человеку.
Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз, не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он...
Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва рассказать, что было еще того прежде. Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин, и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся - какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка, малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая, щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная, что после всех тех калек глядишь - не оторвешься. Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как ТАМ был больной зверинец, и только эта малютка - милый, славный доктор - возвращала жизнь.
Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что твой жеребенок.
Он был не черный, как его отец с матерью.
Волосы - золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот двенадцатилетний паренек, как и я сам - только нынче родился на свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете побережьям.
Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал, просто засмеялся. И по смеху понятно было - это он рад, что живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за руку.
Бог ты мой, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали друг другу: "Чудно, правда?"
Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь мир для нас - отличная, небывалая шутка.
Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал - ух ты, будто я пьяный, а отчего? Мне уже случалось отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого, что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть!
А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит:
- У нас не очень-то много времени.
- Не очень много? - спрашиваю.
- Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно?
От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом.
Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился.
Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю:
- А почему это времени мало?
- Вот потому, - говорит Джо. - Мы тут пробудем только шесть дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии.
- Шесть дней? Да это все равно что ничего! - возмутился я и сам на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал о конце.
- День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, - сказал Джо. - Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго. Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй!
Джо осалил меня и побежал.
Я бежал за ним и смеялся - ведь глупо, бегу со всех ног догонять мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо - и я сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он захохотал.
- Ого, Тим, - говорит, - мы с тобой будем настоящие друзья.

Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось двенадцать, было лето - каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую башню и перекликались - один сверху, другой от подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись, ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем, под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками - нет, не яблоками, только буйным дыханием того парнишки.

Долгие годы спустя мне подумалось - если б можно старику сызнова омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть!
Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый, затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать? С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда.

А потом неделя кончилась и он уехал.
Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла.
Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал - за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти.
И моя мудрость подсказала мне: теперь плачь. И я заплакал.
Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят, ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней впереди?

Старик умолк. Потом прибавил:
- Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал.
- Зато я понимаю, - отозвался Том из полутьмы.
- Ой ли, паренек? - переспросил старик. - Ладно. Когда-нибудь ты мне это растолкуешь.
- Да, - сказал Том. - Когда-нибудь.
Они прислушались к дождю, что стучал в окна.
- Ты счастлив, Том?
- Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.
- И опять спрашиваю. Ты счастлив?
- Да.
Молчание.
- Так значит, это - лето на морском берегу, Том? Волшебные семь дней? И ты пьян?
Том долго не отвечал и наконец только и сказал:
- Дед...
И молча кивнул - один только раз.
Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и промолвил:
- Том?
- Да, сэр?
- Ах, черт! - вдруг закричал старик. - Черт, дьявол! Пропади оно все пропадом!
Тут он умолк и задышал ровно, спокойно.
- Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш.
И наконец под шум ливня оба уснули.

С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся, подхватил свой чемодан и, наклоняясь, ладонью коснулся щеки спящего юноши.
- Прощай, Том, - шепнул он.
И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно, неустанно лил дождь, и вдруг увидел - у нижней ступеньки ждет друг Тома.
- Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?
- Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. - Я ночевал у приятеля.
Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.
Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле - и замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся зарей лицо молодого человека - того, кто написал портрет над камином, там, в комнате наверху.
- Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.
Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:
- Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь богом, я тебе все кости переломаю! Понял?
Фрэнк протянул руку.
- Не тревожьтесь.
Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для пожатия человеческой руки. И вздохнул.
- А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, ты такой молодой, что посмотришь - глазам больно. Прочь с дороги!
Они пожали друг другу руки.
- Ого, и хватка же у тебя! - удивился старик.
И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.
Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье - и пяти минут не прошло - легла рука старика. Тронул ладонью золотистую, как лето, щеку.
Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его отца, и из глубины сна позвал старика.
И еще раз позвал.
И снова спокойно уснул.

1977 г.

Пойдем со мной

Почему Джозеф Керк так поступил, что им двигало — он и сам толком не разобрался. У него в памяти лишь промелькнула череда подобных случаев из прошлого, когда он точно так же приходил в бешенство.

К примеру, на званом ужине для узкого круга один самодовольный кинопродюсер стал бравировать своим двурушничеством, давая понять, что все остальные ничем не лучше; тогда Джозеф Керк, отложив нож и вилку, приказал, чтобы продюсер убирался из-за стола. Тот вынужден был подчиниться.

Был еще другой эпизод: некая актриса полчаса распекала своего мужа в присутствии гостей. Керк вскочил, высказал без обиняков все, что о ней думал, и ушел в другую комнату читать книгу. Позднее, перед уходом, она извинилась, но он даже не посмотрел в ее сторону.

Вот и сегодня случилось нечто похожее. У него с языка слетели немыслимые слова. Можно подумать, ему в ладонь сунули ручную гранату, а он машинально выдернул чеку, не сообразив отбросить эту адскую штуковину, и стал ждать, когда же она рванет.

Дело было под вечер: стоя у газетного киоска, он разглядывал стойку с журналами и вдруг услышал чью-то перебранку. Голоса приближались: один громкий, беззастенчивый, издевательский; другой сдавленный, глухой, обреченный. Киоск находился неподалеку от Голливудского бульвара; с той стороны и доносились голоса.

Джозеф Керк покосился. По тротуару широким шагом двигался молодой красавец, который осыпал оскорблениями своего спутника, причем с таким видом, будто бросал нищему подачки с барского стола. Можно было подумать, на нем запахнут невидимый плащ. Можно было подумать, его лицо спрятано под невидимой маской. Ничего подобного: просто у него была такая осанка, а на физиономии застыла гримаса высокомерия, из-под которой вылетали оскорбления.

За ним едва поспевал его друг, невысокий, скромный и куда более сдержанный, но при этом тоже с красивыми чертами лица — без невидимого плаща, без маски, словно внезапно застигнутый ливнем и не ожидавший грозы.

— Черт побери, — выкрикивал первый, гневно глядя перед собой, — хоть бы раз что-нибудь сделал по-человечески!

— Что я опять не так сделал?

— И вчера вечером, и сегодня утром, да только что. Ведешь себя как плебей. Тебя вежливости учили? Ты что, не знаешь, как положено держаться? На этой вечеринке, мать честная! Что, трудно было улыбнуться, посмеяться, анекдот рассказать? Нет, стоял всю дорогу как истукан!

— Но ведь я…

— А сегодня за обедом — Тедди из кожи вон лезет, чтобы нас повеселить, сыплет шутками, а ты сидишь с каменной рожей. Господи! Бывают же такие…

Они прошли мимо: первый — рослый, самоуверенный, с мягкими кошачьими повадками, второй — уже сломленный, угнетенный, потерянный. У Керка по шее и спине побежали мурашки. Он невольно стиснул зубы и зажмурился.

— А после обеда. Ты сам-то понимаешь, как облажался?

— Да что я такого сделал, что я такого сделал?

— Ты…

— А ну заткнись! — выкрикнул Керк.

Мир оцепенел. Остановились и двое незнакомцев. Самоуверенного так и развернуло, будто в него угодила пуля. Невысокий застыл на месте, а потом медленно поднял голову, и в его глазах мелькнуло отчаяние, смешанное с любопытством и облегчением.

— Что? — взревел парень в невидимой маске.

У Керка сами собой зашевелились губы, и он, не отдавая себе в этом отчета, повторил:

— Сказано тебе: заткнись.

— А ты кто такой, баклан? — заорал первый.

— Я никто, но это не твое дело!

«А дальше что?» — спросил себя Керк. Ответ подсказало лицо невысокого паренька. На нем отразился проблеск надежды на чудо и на спасение.

— Слушай внимательно, — сказал ему Керк. — Сейчас ты пойдешь со мной.

— Что? — растерялся второй.

— На что тебе сдался этот хам? — продолжал Керк. — Не нужен он тебе. Пошли. Со мной тебе будет лучше. Для начала я просто оставлю тебя в покое. А там видно будет, договорились? Ну? Он или я?

Второй парень, раздираемый сомнениями, переводил взгляд со своего партнера на Керка, а потом на землю, не решаясь сделать выбор.

— Послушай, — заговорил первый, и его маска начала таять. — Разве ты…

— Нет. — Керк протянул руку, чтобы тронуть второго парня за локоть. — Тебя ждет свобода. Это же здорово, правда? Ну-ка, прочь с дороги. А ты иди за мной.

Он решительно вклинился между ними, оттер второго паренька и повел его прочь.

— По какому праву? — Первый был поражен.

— Да пошел ты! — прокричал в ответ Керк.

Он быстро увел своего пленника за угол, провожаемый криками пострадавшей или, точнее сказать, потерпевшей стороны.

— Не останавливайся, — приказал Керк.

— Я не останавливаюсь.

— Не оглядывайся.

— Ни за что.

2015-12-04

254

Обсуждений (0)

0.00 из 5.00 0 оценок

⇐ Предыдущая 12

Обсуждение в статье: У нас всегда будет Париж

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓