Образы русских князей в «Повести временных лет»

Характеристики князей в летописи бывают как прямые (чаще всего изложенные в посмертных панегириках или в комментариях летописца к отдельным событиям − обширными авторскими ремарками сопровождается, например, повествование о крещении Руси Владимиром), так и косвенные. По большому счету своеобразное представление автора о том или ином князе отразились почти в каждом летописном упоминании о нем. Подчас такие характеристики противоречивы и содержат следы разновременных летописных наслоений.

Поскольку легендарный родоначальник династии Рюриковичей удостоен в «Повести временных лет» лишь нескольких беглых упоминаний, изложение наблюдений начнем с Олега. Первое, что всячески стремился подчеркнуть летописец в связи с этим князем – законность его вокняжения. В небольшую летописную статью вместилось и обозначение статуса этого исторического персонажа – «от рода» Рюрика, и описание некоей церемонии передачи в его руки «княженья» и малолетнего Игоря. В дальнейшем и сам Олег неизменно выглядит у летописца неким скрупулезным законником. Он рассаживает своих наместников по городам, устанавливает для окрестных племен дани, заключает договоры с греками. Отдельного внимания заслуживает история прихода князя Олега в Киев, изложенная в статье под 6390 (882) годом.

С одной стороны, здесь может показаться, что князь ведет себя как коварный обманщик – он прячет в ладьях своих воинов и выманивает из города Аскольда и Дира, представившись купцом и их родственником. Однако, с другой стороны, Олег выступает защитником интересов малолетнего Игоря, по версии летописи, единственного законного претендента на власть, чьи права ущемили бояре Рюрика, завладевшие землей полян. Летописные события вновь обретают характер церемонии: пришедшие на зов самозванцы покорно выслушивают обвинения Олега.

Еще одно обличие Олега в летописи – удачливый воин и жестокий военачальник. Этот князь не только значительно расширил территорию Руси, собирая многообразную дань и военные трофеи. Во главе большой объединенной армии с помощью хитроумного военного плана он вынудил просить о снисхождении непобедимых греков. Правда, Олег был чрезвычайно жесток с греческими пленниками, и летописец объясняет это своеобразными традициями войны. Несколько двойственным выглядит в летописи отношение Олега к религии. С одной стороны, он язычник, сжигавший около Константинополя христианские храмы, чья дружина клялась при заключении договоров языческими богами. Олег обращался с просьбой предсказать судьбу к волхвам и кудесникам и получил от своих соплеменников прозвище «Вещий», возможно, намекавшее на жреческие функции князя. С другой стороны, Олег признавал христианские клятвы греков, которым он, кстати, напомнил святого Димитрия Солунского. Князь не возражал, когда греки учили его послов своей вере и даже заявил своему кудеснику: «То ти неправо глаголють волсъви, но все лжа есть». Правда, за невнимательное отношение к предсказаниям Олег, в конце концов, поплатился жизнью.

Летописный Игорь положительным правителем не выглядит. В большинстве статей, где упомянут этот князь, он кажется слишком пассивным, недостаточно энергичным. Если верить «Повести», будучи наследником Рюрика, Игорь долгое время вообще не правил, за него это делал Олег. Из текста «Повести временных лет» следует, что Игорю на начало его княжения было не менее 24-х лет. Академик Творогов называет и другую цифру – не менее 33-х лет. В последнем случае регентство Олега вообще представляется неким историческим мифом, так что на самом деле Олег и Игорь вполне могли быть самостоятельными князьями. Однако и когда Игорь вырос, он, по словам летописца, только собирал дань после своего опекуна, даже жену ему «привели», тогда, как обычно летопись сообщает про князей − «поя себе жену», т.е. искали себе жену.

Не вполне героической выглядит и воинская деятельность Игоря. Молодой князь только однажды победил древлян, но не покорил их, как раньше Олег. Порою во время похода дружина принимает решение и диктует князю, что ему делать – брать дань с греков или идти к древлянам. Не походит Игорь на своего предшественника и во время похода на греков. Он мучает пленников, проявляя при этом столь зверскую изобретательность, что летописец даже составил список таких казней. Однако в дальнейшем Игорь, предавший огню значительную часть греческого побережья и имевший в своем распоряжении армию в пять раз большую, чем у Олега, оказывается вынужден отступить. Более того, по сообщению летописца на этот раз князь до византийских земель вообще не дошел, но согласился взять дань, предложенную греками.

Эта последняя подробность раскрывает еще одну черту Игоря Рюриковича, постоянно отмечаемую составителем летописи, – его жадность. И действительно, автор то и дело упоминает, что во время своих поход Игорь пытался собрать как можно больше дани и трофеев. Уже в походе 941 г. Игорь, по словам летописца, «взял именья немало». Второй раз отправившись на греков, он даже не начал военных действий, услышав предложение императора о прибавке к тому, что установил Олег. А еще через год, хотя с греков и была стребована дань, дружина вновь жаловалась Игорю на скудость в оружии и одежде. Тогда князь отправляется к древлянам и начинает творить там, по сути, произвол, к прежней дани он прибавляет новую, а обойдя древлянские земли, внезапно решает походить еще. Такое решение вызвало возмущение древлян, они пытаются образумить князя, а затем убивают и хоронят его где-то «у Искоростеня», т. е. вне городской черты, что считалось для князя позорным.

Княгиня Ольга охарактеризована в летописи как «смыслена» и как «мудрейши всех человекъ». Однако, наряду со сметливостью и хитроумием, летописца, по-видимому, интересовала еще одна черта княгини – её умение соблюсти дипломатический этикет. Ведь большинство поступков Ольги, на которые обратил внимание составитель летописи, имели одну-единственную цель – без мужа, без дружины, ведя тонкую дипломатическую игру, все-таки остаться у власти и тем самым сохранить жизнь сыну Святославу, которого коварные древляне уже мечтали погубить.

Так в летопись попадают три эпизода, которые среди исследователей принято называть «местями княгини Ольги». Здесь рассказывается, как после гибели Игоря в Киев приплыли двадцать лучших древлянских мужей, чтобы просить вдову стать женой их князя Мала. Ольга же при этом ведет себя так, как будто бы она не вдовая княгиня, а сам киевский князь. Летописец постепенно, со всеми подробностями, разворачивает перед ними картину церемонной великокняжеской аудиенции. Заранее уведомленная о происходящем Ольга, сидящая в высоком тереме, призывает послов и начинает вновь расспрашивать их о цели приезда. Грубоватые древляне поступают здесь не слишком дипломатично. Вначале они весьма нелестно отзываются о погибшем Игоре, а затем сразу же начинают расхваливать своего князя. Мудрая Ольга этой бестактности, кажется, не замечает, по крайней мере, отвечает послам неожиданно мягко и, по-видимому, подчиняясь принятому этикету: «Любо ми есть речь ваша…», но тут же ставит им одно условие – наутро им явиться к ней снова, будучи принесенными в ладье, тем самым якобы желая еще раз почтить их. Столь странное требование княгини напоминает ситуацию из волшебной сказки, как мы увидим далее, Ольга на самом деле начинает «говорить клюками», т. е. задавать загадки недалеким древлянам. Смысл первой из них в том, что на Руси в ладьях носили не только особо чествуемых людей, но и покойников, а само слово «почтити» означало не только «оказать честь», но и «похоронить с почетом».

Таким образом, оговаривая подробности появления древлян на княжеском дворе, заносчивые послы и мудрая княгиня с самого начала имели в виду абсолютно разные вещи. При этом мы не можем сказать, что Ольга просто напросто обманула присланных к ней гонцов. Это уронило бы её княжеское достоинство. Ведь она заранее предупредила их о том, что с ними произойдет, но послы были вольны истолковать ее слова так, как им заблагорассудится. Более того, древлянские посланники приняли охотно все условия княгини и наутро улеглись в собственную ладью. Но даже когда злополучное посольство уже оказалось на дне ямы, заблаговременно вырытой киевлянами среди княжеского двора, Ольга еще раз осведомилась у осознавших наконец суть происходящего гонцов, добра ли им честь. «Пуще (т. е. позорнее) ны Игоревы смерти», – ответили древляне, тем самым признавая поступок Ольги достойной местью за смерть мужа. И лишь после того, как злосчастное посольство само произнесло себе приговор, Ольга повелела засыпать яму.

Далее, продолжая действовать по правилам брачного церемониала, княгиня отправила гонцов в древлянскую землю с требованием прислать к ней более знатное посольство. Но вновь пришедших лучших древлянских мужей из числа правителей она отправляет помыться в баню. Вторая загадка княгини Ольги основывалась, вероятнее всего, на обычае обмывать покойников, а также на том, что сожжение существовало у полян как погребальный языческий обряд, кстати, подробно описанный в недатированной части «Повести временных лет». В итоге нежеланные древлянские гости, не сумевшие распознать потаенный смысл княгининой просьбы, оказываются сожженными в бане.

Вслед за тем Ольга объявляет о своем желании отправиться в земли соседнего племени, дабы поплакаться над гробом мужа, т.е. устроить ритуальное оплакивание и тризну. Княгиня вновь действует, всецело подчиняясь обычаям. Ведь, с одной стороны, не исполнив всех погребальных обрядов про первому мужу, нельзя было выйти замуж вновь, а с другой, − именно невесты в Древней Руси обычно отправлялись в путешествие к дому жениха.

На могиле Игоря, находившейся, как мы помним, в безвестном месте за городом, Ольга повелела насыпать памятный холм. А вот последовавшую затем тризну по Игорю княгиня превращает в поминки по незадачливым сватам, когда прислуживавшие ей в начале пира отроки пьют уже «в честь» (или – «в память») мертвецки упившихся древлян, которых дружина затем «иссекает».

В летописи помещен рассказ и еще об одной, четвертой, мести Ольги – сожжении главного древлянского города Искоростеня. На сей раз княгиня появляется в земле обидчиков мужа во главе большой дружины в сопровождении варяжских воевод. Упомянута здесь и трогательная подробность – участие в битве юного Святослава. Однако постепенно внимание летописца вновь оказывается сосредоточено на Ольге. Именно с ней ведут переговоры жители осажденного города. Именно благодаря её хитроумному плану Искоростень в конце концов оказывается не только взят, но и сожжен дотла.

Интересна речь княгини, обращенная к древлянам, ибо «смысленая» киевская правительница продолжает и здесь говорить «клюками», всячески стремясь развеять опасения жителей Искоростеня, накрепко затворившихся в городе из опасения страшной мести. Ольга в то же время с подозрительной настойчивостью повторяет: «Мало у вас прошю… сего прошю у вас мало. Вы изнемогли в осаде, да сего прошю у вас мало». Подобная игра слов, к сожалению, не всегда сохраняемая в переводах княжеской речи на современный русский язык, как-то уж очень напоминает имя древлянского князя, ранее упоминавшееся в летописи. И ведь действительно, после сожжения главного из своих городов и пленения старейшин, обложенные тяжкой данью древляне навсегда теряют независимость и оказываются ровно в таком положении, как если бы они выдали Ольге своего князя в качестве дани.

В дальнейшем летописном повествовании разумная Ольга изображается и как устроительница порядка в государстве. Обходя все свои земли, она устанавливает налоги и дани, сначала у древлян, а затем в Новгороде и Пскове.

Характерно, что в описываемых в «Повести» многочисленных событиях Ольга никак не проявляет себя и даже почти не упоминается. Теперь она старая матерь Святослава, бабушка троих внуков. Такая перемена в характеристике героини объяснима как общественным укладом Древней Руси, так и религиозными воззрениями княгини, а возможно, и повествовавшего о ней летописца. С одной стороны, с началом княжения Святослава княгиня из всесильной регентши превращается в фигуру юридически не самостоятельную, лишенную всякой власти, своеобразную королеву-мать. Не случайно даже рассказ о попытках Ольги склонить сына к принятию христианства составитель летописи помещает ранее известия о том, что сын Игоря возмужал и начал череду удачных походов на соседние племена. С другой стороны, пожилая княгиня (даже при всех нестыковках летописного летосчисления), к 968 году перешагнувшая свой 60-летний рубеж, только однажды в своей жизни бывшая замужем, воспитавшая сына и неукоснительно следовавшая со времени своего крещения требованиям христианского благочестия, отныне соответствовала тем критериям истиной вдовицы, которые были сформулированы еще в послании апостола Павла. Летописец не мог не знать, что во времена возникновения первых христианских общин благочестивые вдовы находились на их иждивении и попечении, возможно, поэтому дожившая до преклонного возраста киевская княгиня в его повествовании бездействует, ожидая опеки и защиты повзрослевшего сына.

Сын Ольги Святослав, не послушавший уговоров матери принять крещение, был, очевидно, весьма несимпатичен составителям летописи. Поэтому печальную кончину этого князя автор предрекает в самом начале рассказа о нем. А наряду с героическими чертами Святослава – многочисленными завоеваниями и умением довольствоваться в походах лишь самым необходимым, безудержной храбростью − в «Повести временных лет» упоминаются и негативные. Сын Игоря в летописном повествовании проявляет своеобразную алчность. Его главным аргументом при перенесении столицы в Переяславец-на-Дунае было удобство доставления туда дани. Да и греческие подношения, картинно продемонстрировав иноземным посланцам небрежение ко всему, кроме оружия, Святослав все-таки повелел свои отрокам принять. Княжеская храбрость под пером летописца порой весьма напоминает неоправданное безрассудство. Именно самонадеянность подвела князя, когда в последний раз, не вняв совету воеводы, он направился прямо навстречу поджидавшим его печенегам.

Кроме того, Святослав коварен. Так договор с греками был нужен ему лишь для того, чтобы проследовать мимо их земель с небольшой дружиной. Не слишком заботился князь и о судьбе своей земли. Довольно равнодушно рассадив сыновей по разным городам, Святослав лишь незадолго до своей гибели с сожалением вспомнит о том, что русская земля далече.

Одним из центральных персонажей «Повести временных лет» является Владимир I Креститель. Летописный рассказ об этом князе содержит множество разнородных наслоений и, очевидно, неоднократно перерабатывался летописцами, так что известные предания: об обстоятельствах женитьбы Владимира на полоцкой княжне Рогнеде или радимичах, бегающих от волчьего хвоста, − соседствуют здесь с христианской легендой о киевских первомучениках-варягах, обширными книжно-дидактическими рассуждениями автора и даже конспективным изложением всего Ветхого и Нового Завета в знаменитой «речи философа». В итоге образ Владимира в летописи получился неоднозначным. Так, словно перед нами не один, а два или три разных князя.

Владимир-язычник напоминает здесь несколько своего отца – это воинственный и удачливый, но коварный князь. Он совершает многочисленные походы, с легкостью покоряя окрестные племена. При этом, в отличие от излишне самонадеянного Святослава, летописный Владимир с самого начала проявляет себя как осторожный и осмотрительный дипломат. Уже имея в своем активе такой список побед, от которого вполне могла бы закружиться голова, он предпочитает заключить крепкий мир с богатыми и воинственными болгарами. По крайней мере, так можно истолковать совет воеводы Добрыни поискать данников-«лапотников», которому и последовал князь.

Еще несколькими годами ранее киевский правитель находчиво избавляется от наемников-варягов, при этом не причинив им никакого вреда. Правда, в самом начале своего княжения Владимир убивает своего родного, (причем старшего!) брата, Ярополка и делает это совершенно осмысленно, сначала наняв для похода на Киев варяжскую дружину, затем подкупив братнего воеводу Блуда. Однако отношение летописца к этому факту было, по-видимому, двойственным. Будучи не в силах совершенно оправдать Владимира, он все-таки пытаясь снять с него как можно большую часть ответственности.

С одной стороны, еще задолго до похода на Киев младший Святославич рыцарственно посылает гонцов к брату с предупреждением о своих намерениях, а чуть позже летописец вкладывает в его уста фразу, весьма созвучную той, что произнес впоследствии Ярослав Владимирович, отправляясь на Святополка Окаянного: «Не язъ бо почалъ братью бити…». Несравнимо большее осуждение летописца вызывает предавший Ярополка воевода, не только удостоенный обширного обличения, но и изображенный в летописи наиболее активным участником заговора.

С другой стороны, летописец все-таки изображает Владимира закоренелым язычником. Обосновавшись в Киеве, князь ставит там целый пантеон идолов, и, возвращаясь из военных походов, иногда приносит им жертвы. А самым большим княжеским пороком оказывается женолюбие. Летопись упоминает не только нескольких языческих супруг Владимира, но и 800 его наложниц, а также то, что князь вообще был «несытъ блуда». Правда, историческая основа подобных сообщений остается для нас весьма туманной. По восточным представлениям, например, размер гарема призван свидетельствовать прежде всего о могуществе правителя, а из дальнейшего летописного повествования упоминания о судьбе наложниц Владимира вообще чудесным образом выпадают.

Другой образ Владимира в летописи – это образ князя, занятого испытанием вер, выбором для Руси новой, объединяющей разрозненные племена религии. При чтении этого отрывка, начинающегося статьей 6494 (986) года, ясно ощущается, что написан он православным книжником, совершенно точно знающим, чем все окончилось. Выбор князя, словно был предрешен. Основная же идея повествования о выборе веры заключается в том, чтобы сделать принятие Русью православия делом максимально независимым от Византии, и поэтому Владимир предстает здесь непредсказуемым собеседником, тонким и осведомленным дипломатом. Показательно, что отношения князя к представителям различных религий существенно различается.

Так, сладко заслушавшись болгар-магометан, он находит затем весьма бытовой поверхностный предлог для непринятия ислама и отвечает миссионерам чуть ли не пословицей. А в ответ на весьма похожие требования хазар князь вдруг проявляет вдруг столь тонкое знание основ иудаизма, каким обладали лишь умудренные опытом многовековой полемики христианские книжники. И в итоге иудеи уходят из Киева посрамленные. В то же время в разговоре с посланцами папского престола Владимир вынужден был довольствоваться лишь туманной ссылкой на традицию: «Отцы наши сего не приняли суть», в которой можно усмотреть намек на западные миссии, прибывавшие, согласно германским источникам, еще ко двору Ольги.

Дипломатичность княжеского ответа понятна – официальный разрыв между западной и восточной ветвями христианства, о котором уже хорошо знал составитель «Повести временных лет» в начале XII столетия, состоялся лишь через семь десятков лет после описываемых событий.

В отличие от всех предшествующих посланцев греческий философ произносит в летописном повествовании огромнейшую речь, по ходу которой Владимир лишь иногда вставляет точные, но бесстрастные вопросы. Так что летописный текст весьма начинает походить на катехизис, т. е. сборник, содержащий изложение основ христианского вероучения, которое, согласно средневековой традиции, обычно строится в форме вопросов и ответов.

Итог беседы Владимира с философом предопределен общим замыслом повествования о выборе веры. Князь не дает окончательного ответа, решив подождать «еще мало».

Третий Владимир «Повести временных лет» – это князь-христианин градо- и храмостроитель. Неожиданно в этой части повествования киевский правитель оказывается довольно слабым полководцем. Правда, он воюет с печенегами и даже побеждает их, но все же большинство военных успехов Владимира в этот период оказываются связанными с какими-то дополнительными обстоятельствами, будь то храбрость и сила юноши-кожемяки, находчивость белгородцев, или княжеский обет построить церковь в Васильеве.

Не слишком удается летописному Владимиру и поддержание порядка в государстве. Составитель летописи упоминает законодательные эксперименты князя, пытавшегося отменить вначале смертную казнь, а затем денежные штрафы. Впрочем, этот эпизод «Повести временных лет», где активную роль играют епископы и старцы, то и дело пытающиеся указывающие князю, как ему поступать, можно интерпретировать и как сатирический выпад летописца против вмешательства церкви в дела государства. Ведь ни до, ни после этого случая законодательная деятельность русских князей в поле зрения летописи не попадали, а порядок на Руси, если верить «Повести», водворился лишь после того, как Владимир принял решение вернуться к законодательным основам, существовавшим еще задолго до крещения.

Основное внимание летописца в этот период жизни князя привлекают широкие пиры Владимира, во время которых пища также раздавалась всем больным и убогим Киева. Сам же князь, сидящий за пиршественным столом вместе со своей дружиной и совещающийся с ней об устройстве страны и военных делах, здесь чрезвычайно напоминает былинного Владимира Красное Солнышко, воплощавшего собой идеальные черты русского князя.

А вот деятельность Ярослава Владимировича, впоследствии прозванного Мудрым, получила в «Повести временных лет» весьма неоднозначную оценку. Возможно, составление летописи слишком долго находилось в руках противников князя, например, при дворе его брата Мстислава Владимировича, и поэтому летописный Ярослав приобретает знакомые летописные черты мудрого и просвещенного правителя лишь в некоторые последние годы своего княжения.

Гораздо чаще летописец обрисовывает этого исторического персонажа гротесково-сатирически. Так, молодой Ярослав, посаженный Владимиром на княжение в Новгороде, изображен здесь как жадный, непокорный князь. В 6522 (1014) году он отказывается отослать в Киев дань, как делали до этого все новгородские посадники, а на следующий год даже нанимает варягов, чтобы воевать против собственного отца. Далее он представлен повествователем и как слабый, немудрый, коварный воевода. Сидящие без дела в Новгороде варяги начинают творить насилие горожанам и их женам. В ответ новгородцы избивают часть варяжской дружины, но и сами оказываются убиты Ярославом, обманом заманившим их в ловушку. Однако буквально в ту же ночь оставшийся без дружины незадачливый новгородский властитель получит от сестры известие о смерти отца и гибели братьев – Бориса и Глеба и вынужден будет со слезами просить прощение у вече.

Позднее в портрете Ярослава появятся черты праведного мстителя за смерть братьев, исполнителя Божьей воли. Летописец даже вкладывает в его уста знакомую фразу: «Не я почах избивати братию, но он. Да будет отместник Бог крови братья моя». Однако в целом отношение летописи к этому князю изменится далеко не сразу. Так, например, летописец сообщает, что отправившись в поход на Святополка Ярослав целых три месяца не решался вступить в битву, так что расположившиеся по разные берега Днепра дружины двоих князей достояли там да самых заморозков, т. е. до времени года, когда конным воинам, державшим лошадей на подножном корме, необходимо было либо немедленно вступать в бой, либо расходиться, как говорится, по зимним квартирам. Более того, по версии «Повести временных лет», первое сражение Ярослава со Святополком вполне могло вообще не состояться, если бы не заносчивость Святополкова воеводы, «выехавшего на берег укоряти новгородцев». После этого оскорбленная дружина якобы заявила своему предводителю, что она может вступить в битву и без его участия. Наконец победа, одержанная Ярославом, увязывается в летописи с таким количеством оговорок и обстоятельств, что финальное водворение князя на киевском престоле совсем не кажется справедливой наградой за проявленную доблесть.

Положение не меняется и через два года. Теперь уже Ярославов воевода при очередном военном столкновении укоряет и дразнит польского короля. Поступок запредельной дерзости, если учесть свято почитаемую в средние века разницу между монархом и любым из его подданных. Даже упомянутые выше распоясавшиеся дружинники Святополка такого себе не позволяли и обращались в первую очередь к своим новгородским коллегам, задевая князя лишь косвенно. Однако оскорбленный монарх немедленно переправляется на другой берег, и Ярославу не остается ничего другого как с позором бежать. Причем, добравшись до родного Новгорода, князь собирался бежать и далее за море, но новгородцы останавливают его, затем собирают деньги и приводят из-за моря варягов, т. е. фактически и создают ту княжескую армию, с которой он год спустя одержит победу на Альте.

Описание альтинского сражения выделяется из окружающего повествования героической патетикой, однако, еще через несколько лет, рассказывая о столкновении Ярослава с родным братом Мстиславом, летописец не найдет детали более достойной упоминания, чем золотой плащ варяжского князя Якуна, который этот наемник к тому же еще и потерял, убегая с поля боя.

Отношение летописца к Ярославу меняется в лучшую сторону лишь после 1026 года, когда князь заключает со своим братом договор о мире и разделе русской земли. С этого времени Ярослав Владимирович приобретает наконец черты привычные для хорошего, положительно оцениваемого летописцем князя. Он побеждает поляков и печенегов, распределяет между дружинниками земли, основывает города.

Лишь после смерти Мстислава Владимировича, фактически в одной только статье 1037 года «Повести временных лет» показывает Ярослава соответственно тому имени, с которым он остался в отечественной истории и памяти потомков. Летописец отмечает любовь князя к монашеским уставам и книгам. Нашла отражение в русской летописи и градостроительная деятельность Ярослава, причем в приведенном здесь простом перечне киевских храмов скрывается очевидный для летописца княжеский замысел о новом статусе русской столицы. Действительно, возводя в Киеве храм святой Софии и Золотые ворота, Ярослав тем самым превращал свой город в некое подобие заморского Константинополя.

Необходимо отметить, что греки, в свою очередь, заимствовали идею Золотых ворот из Иерусалима. Именно через них, по преданию, Иисус Христос въехал в город за неделю до Воскресения. С тех пор подобными элементами священной топографии старался обзавестись всякий город, претендовавший на звание столицы православного государства. Символика храмов претерпела впоследствии изменения, но вот Золотые ворота были несколько веков спустя во Владимире, а в Москве их роль во время определенных церемоний выполняли ворота Спасской башни Кремля.

Таким образом, князь представлен в летописи не просто заказчиком новых храмов, он основывает в Киеве метрополию. И целенаправленно перестраивает город, подчеркивая его столичный статус. В дальнейшем в поле зрения летописца будут регулярно попадать сведения о церковно-государственной деятельности Ярослава, будь то сообщения о его покровительстве монастырям, постановление первого митрополита русича, или несколько курьезный, с точки зрения христианских канонов, случай посмертного крещения ярославовых племянников – Ярополка и Олега.

Однако в общей канве летописи подобные сообщения перемежаются с повествованиями о не совсем, по-видимому, удачных военных походах князя. Создается странное впечатление, что суть деятельности Ярослава Мудрого летописец так и не понял, по крайней мере, изображенный им князь растерял уже часть черт, присущих бывшим до него варяжским конунгам – правителям–военачальникам, в первую очередь, воинам и оборонителям Руси. А вот сведения о дипломатических успехах киевского правителя, чьи дочери и внучки стали супругами многих европейских монархов, в русскую летопись странным образом не попали, отчего весь летописный облик Ярослава выглядит несколько расплывчатым и двойственным.

В «Повесть временных лет» включены исторические сказания. Ярким примером подобного включенного в текст летописи сказания является повесть об ослеплении князя Василька Ростиславича Теребовльского, помещенная здесь под 1097 годом. Судя по упоминаниям в тексте «Повести», автором её был очевидец и участник событий некий Василий, в котором разные исследователи склонны были видеть то священника-духовника ослепленного князя, то светское лицо. Объем литературного наследия Василия специалисты также оценивают по-разному. Одни считают его автором лишь нескольких отрывков, другие приписывают перу этого автора всю статью 1097 года и ряд других фрагментов летописи. Существует даже гипотеза, объявляющая этого книжника составителем одной из редакций «Повести временных лет».

При этом, по всей видимости, повествование о Васильке Теребовльском не могло быть создано раньше 1112 года, поскольку в нем упомянута смерть князя Давида Игоревича, пришедшаяся на этот 1112 год. По своему идейному содержанию и образному составу рассказ об ослеплении Теребовльского князя отчетливо перекликается со «Сказанием о Борисе и Глебе». Так, основной идеей обоих повествований становится необходимость соблюдения княжеского вассального долга.

В основе обоих сюжетов оказываются истории о преступлениях князей, коварством устраняющих возможных соперников с политической арены. Более того, подобно «Сказанию о Борисе и Глебе», повесть об ослеплении Василька оказывается наполнена многочисленными речам и диалогами, мастерски воссозданы здесь психологические портреты князей. Подобно Борису из «Сказания», теребовльский князь здесь стремится на встречу к старшему брату, даже не смотря на предостережение слуг о том, что его хотят захватить. Прочно верить в собственную безопасность князя заставляет не только надежда на Бога, но совершенное князьями незадолго до того на Любеческом съезде крестоцелование. Впоследствии Василько не только яростно сопротивляется своим ослепителям, так, что совладать с ним еле смогли четыре человека, но и дважды мстит своим врагам, чего, по мнению автора, делать совсем не следовало.

Литературное мастерство автора вполне проявляется и в изображении противников Василька. Вопреки своей роковой роли в сюжете повести князья, захватившие своего двоюродного брата, совершенно не выглядят здесь хладнокровными злодеями. Так, один из них, Давыд, решается на преступление только после настоятельных уговоров брата. Оставшись наедине с будущей жертвой во время совместного завтрака, от напряжения он и вовсе лишается дара речи. Другой преследователь теребовльского князя, Святополк Киевский, не решается сам распорядиться о казни Василька. Для принятия окончательного решения прибегает к совету киевского вече. Впоследствии братья постоянно будут перекладывать вину за преступление друг на друга.

Исследователи видят глубокий смысл в том, что единственным положительным героем повести о Васильке оказывается Владимир Мономах. В пространной авторской характеристике этот персонаж наделяется многими чертами, традиционными для княжеских панегириков. Здесь упоминается, например, что Мономах очень любил своего отца «и не ослушася его ни в чем же» «и в животе и по смерти». Кроме того, этот князь чрезвычайно почитал священнический чин, необычайную благожелательность проявлял князь также и к мирянам. Не удивительно, что именно к этому князю обращаются в итоге жители Киева с просьбой примерить враждующих князей. Стремление автора прославить в своем сочинении великодушие и государственную мудрость Владимира Мономаха позволило исследователям сделать предположение, что вся повесть об ослеплении была создана именно по поручению этого князя.

Одним из памятников древнерусской литературы этого периода является «Поучение Владимира Мономаха», главная идея которого лежит несколько в стороне от религиозной тематики. «Поучение» призвано служить наставлением будущих князей. Мономах включает в рамки произведения рассказ о собственной жизни, где указывается, что сам он был всегда послушен старшим и самых юных лет без промедления выполнял поручения отца и братьев, практически вся его жизнь прошла в больших и малых военных походах: ведь древнерусский князь, в отличие от монархов более позднего времени, − это, прежде всего, военачальник и защитник своей земли.

Не имея возможности говорить более подробно о других памятниках этого периода, назовем их. К древнейшей русской агиографии можно отнести «Сказание о Борисе и Глебе». Житийная литература представлена «Житием Феодосия Печерского». Большую роль сыграл и «Киево-Печерский патерик». Жанр патериков (от греческого πατεριχόν – собрание рассказов о монахах или отцах, от чего происходит также русское название этого вида сборника − «Отечник») стал известен на Руси из переводной литературы. И надо отметить, что повествования, вошедшие в состав «Киево-Печерского патерика» различны по своему характеру. Древнерусское торжественное красноречие представлено «Словом о Законе и Благодати» митрополита Илариона. В этот же период творил известный писатель и церковный деятель Кирилл Туровский. Развивался и жанр хождений, возникший именно в этот изучаемый нами период, и представлен он на этом этапе «Хождением игумена Даниила». Но, безусловно, центральное место в этом и не только в этом периоде, но и во всей древнерусской литературе занимает «Слово о полку Игореве», сочинение, оказавшее огромное влияние на развитие не только древнерусской литературы, но и русской литературы нового времени. Поэтому «Слову о полку Игореве» будет посвящена отдельная лекция.