Масса n первобытна» орда

В 1912 г. я принял предположение Ч. Дарвина, что первобытной формой человеческого общества была орда» в которой неограниченно господствовал сильный самец. Я попытался показать, что судьбы этой орды оставили в истории человеческой эволюции неизгладимые следы и, в особенности, что развитие тотемизма, заключающего в себе зачатки религии, нравственности и социального расчленения, связано с насильственным умерщвлением возглавителя и превращением отцовской орды в братскую общину. Конечно, это только гипотеза, как и столь многие другие, с помощью которых исследователи доисториче­ского периода пытаются осветить тьму первобытных вре­мен,— «just so story», как остроумно назвал ее один отнюдь не недружелюбный английский критик,*—во я думаю, что такой гипотезе делает честь, если? она'оказы­вается пригодной вносить связанность и понимание во всё. новые области.

Человеческие массы опять-таки показывают нам зна­комую картину одного всесильного среди толпы равных сотоварищей, картину, которая имеется и в нашем пред­ставлении о первобытной орде. Психология этой массы, как мы ее знаем из часто приводившихся описаний, а именно: исчезновение сознательной обособленной лич-

нести, ориентация мыслей и чувств в одинаковых с дру­гими направлениях, преобладание аффективности и бес­сознательной душевной сферы, склонность к немедлен­ному выполнению внезапных намерений — все это соот­ветствует состоянию регресса к примитивной душевной деятельности, какая напрашивается для характеристики именно первобытной орды²⁰.

Масса кажется нам вновь'ожившей первобытной ор­дой. Так же как в каждом отдельном индивиде первобыт­ный человек фактически сохранился, так и из любой чело-веческой толпы может снова возникнуть первобытная орда;

поскольку массообразование обычно владеет умами людей, мы в нем узнаем продолжение первобытной орды. Мы должны сделать вывод, что психология массы является древнейшей психологией человечества; все, что мы, прене­брегая всеми остатками массы, изолировали как психоло­гию индивидуальности, выделилось лишь позднее, посте­пенно и, так сказать, все еще только частично, из древней массовой психологии. Мы еще попытаемся установить исходную точку этого развития.

Дальнейшие размышления указывают нам, в каком пункте это утверждение нуждается в поправке. Индиви­дуальная психология, должно быть, по меньшей мере такой же давности, как и психология массовая, ибо с са­мого начала существовало две психологии; одна — пси­хология массовых индивидов, другая—-психология отца, .возглавителя, вождя. Отдельные индивиды массы были .так же связаны, как и сегодня, отец же первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные акты были и в обособленности сильны и независимы, его воля не нужда­лась в подтверждении волей других. Следовательно, мы полагаем, что его Я было в малой степени связано либи-дипозно, он не любил никого, кроме себя, а других лишь постольку, поскольку они служили его потребностям. Сто //не отдавало объектам никаких излишков. , На заре истории человечества он был тем сверхчело-неком, которого Ницше ожидал лишь от будущего. Еще и теиорь массовые индивиды нуждаются в иллюзии, что все они равны и справедливым образом любимы вождем сам же вождь никого любить не обязав, он имеет право быть господского нрава, абсолютно нарцистическим, но уверенным в себе и самостоятельным. Мы знаем, что любовь ограничивает нарциссизм, и могли бы доказать, каким образом, благодаря этому своему воздействию, лю­бовь стала культурным фактором.

Праотец орды еще не был бессмертным, каковым он позже стал через обожествление. Когда он умирал, его надлежало заменять; его место занимал, вероятно, один из младших сыновей, бывший до той поры массовым индивидом, как и всякий другой. Должна, следовательно, существовать возможность для превращения психологии массы в психологию индивидуальную, должно быть най­дено условие, при котором это превращение совершается легко, как это возможно у пчел, в случае надобности вьр ращивающих из личинки вместо рабочей пчелы королеву. В таком случае можно себе представить лишь одно: пра­отец препятствовал удовлетворению .прямых сексуальных потребностей своих сыновей; он принуждал их к воздер­жанию и, следовательно, к эмоциональным связям с ним и друг с другом, которые могли вырастать из стремлений с заторможенной сексуальной целью. Он, так сказать, вынуждал их к массовой психологии. Его сексуальная зависть и нетерпимость стали, в конце концов, причиной

— 21

массовой психологии . .

Тому, кто становился его .наследником, давалась так­же возможность сексуального удовлетворения и выхода тем самым из условий массовой психологии. Фиксация любви на женщине, возможность удовлетворения без от­срочки и накапливания энергии положили конец значе­нию целезаторможенных сексуальных стремлений и до­пускали нарастание нарциссизма всегда до одинакового уровня.

К этому взаимоотношению любви и формирова­ния характера мы вернемся в дополнительной главе.

Как нечто особо поучительное отметим еще то, как конституция первобытной орды относится к организации, посредством которой — не говоря о средствах принуди­тельных —искусственная масса держится в руках. На примере войска и церкви мы видели, что этим средством является иллюзия, будто вождь любит каждого равным и справедливым образом. Это-то и есть идеалистическая переработка условий первобытной орды, где все сыновья звали, чтй-их одинаково преследует отец, и одинаково его боялись. Уже следующая форма человеческого общества, тотемистический клан, имеет предпосылкой это преобра­зование, на котором построены все социальные обязан­ности. Неистощимая сила семьи, как естественного мас-сообразования, основана на том, что эта необходимая предпосылка равной любви отца в ее случае действительно может быть оправдана. :

Но мы ожидаем еще большего от сведения массы к пер­вобытной орде. В массообразовании это должно нам также объяснить еще то непонятное, таинственное, что скрывает­ся за загадочными словами гипноз и внушение. И мне Ду­мается, это возможно. Вспомним, что гипнозу присуще не­что прямо-таки жуткое; характер же этой жути указывает на что-то старое, нам хорошей знакомое,, что подверглось вытеснению. Подумаем, как гипноз производится. Гипно­тизер утверждает, что обладает таинственной силой, похи­щающей собственную волю субъекта, или же, что то же самое, субъект гипнотизера таковым считает. Эта таинст­венная сила — в обиходе еще часто называемая животным магнетизмом,— наверное, та же, что у примитивных наро­дов считается источником табу, та же, что исходит от коро­лей'и главарей и делает приближение к ним опасным. Гипнотизер якобы этой силой владеет, а как он ее выявля­ет? Требуя смотреть ему в глаза, он, что очень типично, гипнотизирует своим взглядом. Но ведь как раз взгляд вождя для примитивного человека опасен и невыносим, как впоследствии взгляд божества для смертного. Еще Моисей должен был выступить в качестве посредника между своим народом и Иеговой, ибо народ не мог бы выдержать лика божьего, когда же Моисей возвращается после общения с богом, лицо его сияет, часть «Мапа» пере­шла на него, как это и бывало у посредника примитивных народов.

Гипноз, правда, можно вызывать И другими способами,. что вводит в заблуждение и дало повод к неудовлетвори­тельным физиологическим теориям; гипноз, например, мо­жет быть вызвав фиксацией на блестящем предмете или монотонном шуме. В действительности же эти приемы слу­жат лишь отвлечению и приковыванию сознательного вни­мания. Создается ситуация, в которой гипнотизер будто бы говорит данному лицу: «Теперь занимайтесь исключи­тельно моей особой, остальной мир совершенно неинтере­сен». Было бы, конечно, технически нецелесообразно, если бы гипнотизер произносил такие речи; именно это вырвало бы субъект из его бессознательной установки и вызвало бы его сознательное сопротивление. Гипнотизер избегает на­правлять сознательное мышление субъекта на свои наме­рения; подопытное лицо погружается в деятельность, при которой мир должен казаться неинтересным, причем это лицо бессознательно концентрирует все свое внимание на гипнотизере, устанавливает с ним связь и готовность к перенесению внутренних процессов. Косвенные методы

гипнотизирования, подобно некоторым приемам шуток, на­правлены на то, чтобы задержать известные размещения психической энергии, которые помешали бы ходу бессозна­тельного процесса, и приводят, в конечном итоге, к той же цели, как и прямые влияния при помощи пристального взгляда и поглаживания²².

Ференчи правильно установил, что гипнотизер, давая приказание заснуть, что часто делается при вводе в гипноз, занимает место родителей. Он думает, что следует разли­чать два вида гипноза: вкрадчиво успокаивающий, припи­сываемый им ^материнскому прототипу, и угрожающий, приписываемый прототипу отцовскому. Но ведь само при­казание заснуть означает в гипнозе не что иное, как отключение от всякого интереса к миру и сосредоточение на личности гипнотизера; так-это субъектом и понимается, потому что в этом отвлечении интереса от окружающего мира заключается психологическая характеристика сна, и на ней основана родственность сна с гипнотическим состоянием. '

Гипнотизер, таким образом, применяя свои методы, бу­дит у субъекта часть его архаического наследия, которое проявлялось и по отношению к родителям, в отношении же отца снова индивидуально оживало: представление о сверх­могущественной и опасной личности, по отношению к кото­рой можно было занять лишь пассивно-мазохистскую по­зицию, которой нужно было отдать свою волю и быть с которой наедине,, «попасться на глаза», казалось рискован­ным, предприятием. Только так мы и можем представить себе отношение отдельного человека первобытной орды к праотцу. Как нам известно из других реакций, отдельный человек сохранил в различной степени способность к ожив­лению столь давних положений. Однако сознание, что гипноз является всего лишь игрой, лживым обновлением тех древних впечатлений, может все же сохраниться и повлечь за собою сопротивление против слишком серьез­ных последствий гипнотической потери воли. <

Жуткий, принудительный характер массообразования, проявляющийся в феноменах внушения, можно, значит, по праву объяснить его происхождением от первобытной орды. Вождь массы — все еще праотец, к которому все преисполнены страха,.масса все еще хочет, чтобы ею упра­вляла неограниченная власть, страстно ищет авторитета;

она, по выражению Ле Бона, жаждет подчинения. Пра­отец—идеал массы, который вместо Я-идеала владеет человеческим Я. Гипноз ..по праву может быть назван

«массой из двух»; внушение же можно только определить как убеждение, основанное не на восприятии и мыслитель­ной работе, а на эротической связи²³.

ХГ

Одам ступень • »ческом Я

Если рассматривать жизнь отдельного человека нашего времени, пользуясь дополняющими друг друга описани­ями массовой психологии, то ввиду множества осложнений можно потерять мужество и не решиться на обобщающее изложение. Каждый отдельный человек является состав-' вой ^частью многих масс, он с разных сторон связан идентификацией и создал «вой Я-идеал по различнейшим образцам. Таким образом, отдельный человек—участник многих массовых душ: своей расы, сословия, церковной общины, государственности и т. д,, и сверх этого может подняться до частицы самостоятельности и оригинально­сти. Эти постоянные и прочные массовые формации со своим равномерно длящимся воздействием меньше броса­ются в глаза, чем наскоро образовавшиеся текучие массы, на примере которых Ле Бон начертал блестящую психоло­гическую характеристику массовой души, ив этих шум-' ных, эфемерных массах, которые будто бы наслоились на первых, как раз и происходит чудо: только что признанное нами как^ индивидуальное развитие бесследно, хотя и вре­менно, исчезает.

Мы поняли это чудо так, что отдельный человек отказывается от своего Я-идеала и заменяет его массовым идеалом, воплощенным в вожде. Оговоримся, что это чудо не во всех случаях одинаково велико. Отграничение Я от Я-идеала у многих индивидов не зашло слишком далеко, оба еще легко совпадают, Я часто еще сохраняет прежнее нарцистическое самодовольство. Это обстоятельство весьма облегчает выбор вождя. Нередко ему всего лишь нужно обладать типичными качествами этих индивидов в особен^ но остром и чистом чекане и производить впечатление большей силы и либидинозной свободы, и сразу на это откликается потребность в сильном властелине и наделяет его сверхсилой, на которую он и де^стал бы претендовать. Другие индивиды, идеал которых не воплотился бы в нем без Дальнейших поправок, вовлекаются «внушением», т. е. путем идентификации.

То, что мы смогли добавить для объяснения либи-

динозной структуры массы, сводится, как мы видим, к различию между Я и Я-идеалом и возможному на этой почве двойному виду связи — идентификации и замещению Я-идеала объектом. Предположение такой ступени в Я в "качестве первого шага к анализу Я должно постепенно подтвердить свою обоснованность в различней­ших областях психологии. В моем труде «К введению нарциссизма» я объединил в поддержку этого тезиса преж­де всего то, что можно было почерпнуть из патологиче­ского материала. Можно, однако, ожидать, что при даль­нейшем углублении в психологию психозов его значение окажется еще большим. Подумаем о том, что Я становится теперь в положение объекта по отношению к развившемуся из него Я-йдеалу; возможно, что все взаимодействия между внешним объектом и совокупным Я, о которых мы узнали в учении о неврозах, снова повторяются на этой новой арене внутри человеческого Я. ,

Здесь я п.рослежу лишь один из выводов, возможных, исходя из этой точки зрения, и продолжу пояснение проблемы, которую в другом месте должен был оставить неразрешенной.

Каждая из психических дифференцировок, с которыми мы ознакомились, представляет новую трудность для пси­хической функции, повышает ее лабильность и может быть исходной точкой отказа функции, т. е. заболевания. Родив­шись, мы сделали шаг от абсолютного нарциссизма к вос­приятию изменчивого внешнего мира и к началу нахожде­ния объекта; а с этим связано то, что мы длительно не выносим этого нового состояния, что мы периодически аннулируем его и во сне возвращаемся в прежнее состояние отсутствия раздражении и к избеганию объекта. Правда, при этом мы следуем сигналу внешнего мира, который своей периодической сменой дня и ночи временно огра­ждает нас от большей части действующих на нас риадраже-ний. Второй пример, имеющий большое значение для пато­логии, не подчинен подобному ограничению. В процессе нашего развития мы производили разделение нашего ду­шевного мира на связное Я и на часть, оставленную вне его, бессознательно вытесненную^ и^ мы знаем, что устойчи­вость этого достижения подвержена постоянным потрясе­ниям. Во сне и при неврозе эта изгнанная часть снова ищет доступа, стуча у врат, охраняемая сопротивлениями, в состоянии же бодрствующего здоровья мы пользуемся особыми приемами, чтобы временно допустить в наше Я, обходя сопротивления и наслаждаясь этим, то, что нами

• 469

было вытеснено. В этом свете можно рассматривать остро-' ты и юмор, отчасти и комическое вообще. Каждый знаток психологии неврозов припомнит похожие примеры мень­шего значения, но я спешу перейти к входившему в мои намерения практическому применению.

Вполне представимо, что и разделение на Я и Я-идеал не может выноситься длительно и временами должно проходить обратный процесс. При всех отречениях и огра­ничениях, налагаемых на Я, периодический прорыв запре­щений является правилом, как на это указывает установле­ние праздников, которые ведь, по сути своей, не что иное, как предложенные законом эксцессы; это чувство освобож­дения придает им характер веселья. Сатурналии римлян и современный карнавал совпадают в этой существенной чер­ти с празднествами примитивных народов, которые обычно завершаются всякого рода распутством при нарушении священнейших законов. Но Я-идеал охватывает сумму всех. ограничений, которым должно подчиняться Я; поэтому от­мена идеала должна бы быть грандиозным празднеством для Я, которое опять могло бы быть довольным самим собой²⁴

Если что-нибудь в Я совпадает с Я-идеалом, всегда будет присутствовать ощущение триумфа. Чувство винов­ности (и чувство неполноценности) может также быть по­нято как выражение напряженности между Я и идеалом.

Как известно, есть люди, у которых общая настроен­ность периодически колеблется; чрезмерная депрессия че­рез известное среднее состояние переходит в повышенное самочувствие, и притом эти колебания проходят в очень различных больших амплитудах, от еле заметного до тех крайностей, которые в качестве меланхолии и мании в высшей степени мучительно и вредоносно нарушают жизнь таких людей. В типичных случаях этого циклического расстройства внешние причины, по-видимому, не имеют решающего значения; что касается внутренних мотивов, их мы находим не больше, и они не иные, чем у всех других. Поэтому образовалась привычка рассматривать эти случаи как непсихогенные. О других, совершенно похожих случа­ях циклического расстройства, которые, однако, легко вы­вести из душевных травм, речь будет ниже.

Обоснование этих спонтанных колебаний настроения, следовательно, неизвестно; механизм, сменяющий мелан­холию манией, нам непонятен. Это, наверное, как раз те больные, по отношению к которым могла бкГ оправдаться наша догадка, чтоих Я-идеал на время растворяется в Я,

после того, как до того он властвовал особенно сурово,

Во избежание неясностей запомним следующее: на ос­нове нашего анализа Я достоверно выяснено, что в случаях манив Я и Я-идеал сливаются, так что в настроении три­умфа и довольства собой, не нарушаемом самокритикой, данное лицо может наслаждаться устранением задержек, устранением учета чужих интересов и упреков самому себе. Менее очевидно, но довольно вероятно, что несчастье ме­ланхолика есть выражение острого раскола между обеими инстанциями Я, при котором чрезмерно чувствительный идеал беспощадно проявляет свое осуждение Я в виде самоунижения и мании неполноценности. Остается лишь вопрос, следует ли искать причину этих измененных отно­шений между Я и Я-идеалом в вышеустановленных пери­одических возмущениях против новой институции или же за это ответственны иные обстоятельства.

Переход к мании не является необходимой чертой в истории болезни меланхолической депрессии. Бывают про­стые, единичные, а также периодически повторяющиеся меланхолии, никогда такого дохода не имеющие. С другой стороны, существуют меланхолии, в которых повод, по-ви­димому, играет этиологическую роль. Таковы меланхолии после утраты любимого объекта, будь то вследствие его смерти или вследствие обстоятельств, вынудивших отсту­пление либидо от объекта. Такая психогенная меланхолия также может перейти в манию, и цикл этот может много­кратно повториться, как и при якобы спонтанной меланхо­лии. Итак, соотношения здесь довольно неясны, тем более, что до сих пор лишь немногие формы и случаи мелан­холии подвергались психоаналитическому исследованию. Пока мы понимаем лишь те случаи, в которых от объекта отказались ввиду того, что он оказался недостойным любви. Путем идентификации он затем снова в Я утверждается и подвергается строгому суду со стороны Я-идеала. Упреки и агрессии против объекта выявляются в виде меланхоли­ческих упреков самому себе²⁵.

И при такой меланхолии возможен переход к мании;

следовательно, эта возможность является чертой, не зави­сящей от остальных признаков картины болезни.

Я не вижу затруднений для того, чтобы момент пери­одического возмущения Я против Я-идеала принять во вни­мание при обоих видах меланхолия, как психогенной, так и спонтанной. При спонтанной можно предположить, что Я-идеал склонен к особой суровости, которая затем автома­тически, влечет за собой временное его упразднение. При

психогенной меланхолии Я подстрекается к возмущению дурным обращением с ним его идеала, которому Я под- | вергается в случае индейтификации с" отвергнутым | объектом. .

XII

Дополнения

В процессе исследования, временно заканчивающемся» нам открылись различные, побочные пути, которых мы сна чала избегали, но на которых мы нередко находили возмож ности распознавания. Кое-что из упущённого мы теперь наверстаем.

А) Разница между идентификацией Я и заменой Я-иде-ала объектом находит интересное пояснение в двух боль­ших искусственных массах, которые мы недавно изуча­ли—в войске и христианской церкви.

Очевидно, что солдат своим идеалом делает своего начальника, т. в., собственно, говоря, полководца, иденти­фицируясь одновременно с себе равными и выводя из этой общности Я обязательства товарищества — для взаимной помощи и распределения имущества. Но он становится сме­шон, когда хочет идентифицироваться с полководцем. Стрелок в лагере Валленштейна насмехается по этому по­воду над вахмистром:

Ив покашливании, и в плевке Удачно ему подражаете!..

Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа, как свой идеал, и, кроме того, чувствует себя связанным идентификацией с другими хри- ' стианами. Но церковь требует от него большего. Он, сверх того, должен идентифицироваться с Христом и любить дру^ гих христиан так, как любил их Христос. Таким обра­зом, церковь в обоих случаях требует восполнения либи-динозной позиции, данной массообразованием. Иден­тификация должна присоединяться в случаях, где произо­шел выбор объекта; а объектная любовь — в случаях, где уже имеется идентификация. Это «большее» явно выходит за пределы конституции массы. Можно быть хорошим христианином и все-таки быть далеким от мысли поставить себя на место Христа, любить подобно ему всех людей. Не-обязательно ведь слабому смертному требовать от себя ве-

личия души и силы любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие распределения либидо в массе является, вероятно,-тем моментом, на котором церковь основывает свои притя-, зания на достижение высшей нравственности.

Б) Мы говорили о возможности указать в психическом развитии человечества тот момент, когда и для отдельного индивида состоялся прогресс от массовой психологии к психологии индивидуальной^⁶.

Для этого мы должны снова коротко вернуться к научному мифу об отце первобытной орды. Позже он был возвеличен как творец мира и имел на это право, так как породил всех сыновей, которые образовали первую массу. Для каждого из них он был идеалом, его одновременно боялись и почитали, что позднее создало понятие «табу». Как-то раз эта толпа объединилась, убила отца и растер­зала. Никто из массовых победителей не мог занять его место, а если кто-либо и пытался, то борьба возобновлялась до тех пор, пока они не поняли, что все они должны от отцовского наследия отказаться. Тогда они основали тоте­мистическое братство, где все обладали равными правами и были связаны тотемистическими запретами, которые должны были сохранить память об убийстве и его иску­пить. Но недовольство достигнутым осталось и положило начало новому развитию событий. Постепенно объединение и братство пришло к некоему восстановлению прежнего положения на новом уровне: мужчина снова стал главой семьи и сломил привилегии женского господства, устано­вившегося в безотцовские времена. В виде возмещения бы­ли, может быть, тогда признаны материнские божества; для ограждения матери их жрецы кастрировались, по примеру, который когда-то давался отцом первобытной орды; новая семья была, однако, лишь тенью прежней, отцов было мно­го, и каждый из них был ограничен правами другого.

Страстная тоска, связанная с уроном, побудила тогда отдельного индивида отделиться от массы и мысленно вос­становить себя в роли отца. Совершивший этот шаг был первым эпическим поэтом; он достиг этого в области фантазии. Поэт подменил действительность в соответствии со своей мечтой. Он положил начало героическому мифу. Героем был убивший отца один на один, отца, который в мифе фигурирует еще в виде тотемистического чудовища. Как раньше отец был первым идеалом мальчика, так поэт теперь создал в герое, которому надлежит заменить отца, первый Я-идеал. Звеном'с новосозданным героем был, ве­роятно, младший сын, любимец матери, которого она обе-

регла от отцовской ревности и который во времена пер бытной орды стал преемником отца. В ложном опоэтизир» вании, изображающем первобытное время, женщин являвшаяся наградой за победу и соблазном к убийству, стала, вероятно, совратительницей и подстрекательницей к злодеянию.

Герой претендует на единоличное совершение поступ­ка, на что отважилась бы, конечно, только орда в целом Однако, по замечанию Ранка, сказка сохранила отчетливые следы скрытого истинного положения вещей... Ибо там ча­сто случается, что герой, которому предстоит трудное задание, чаще всего это младший сын, который в присутст­вии суррогата отца притворяется дурачком, т. е. неопас­ным — может выполнить эту задачу только с помощью^ стайки маленьких зверьков (муравьев,, пчел). Это —1 братья первобытной орды; ведь и в символике сновидений насекомые и паразиты означают сестер и братьев (из пре­зрительного отношения, как к маленьким детям). Кроме? того, каждое из заданий мифа- и сказки легко распознать' как замену героического поступка. .

Миф, таким образом, является тем шагом, при помощи которого отдельный индивид выходит из массовой психоло­гии. Первым мифом, несомненно, был миф психологиче­ский, миф героический; пояснительный миф о природе возник, вероятно, много позже. Поэт, сделавший этот шаг ц отделившийся таким образом в своей фантазии от массы, умеет, по дальнейшему замечанию Ранка, в реальной жиз­ни все же к ней вернуться. Ведь он приходит и рассказы­вает этой массе подвиги'созданного им героя. В сущности, этот герой не кто иной, как он сам. Тем самым он снижается до уровня реальности, а своих слушателей воз­вышает до уровня фантазии. Но слушатели понимают по­эта: на почве того же самого тоскующе-завистливого от­ношения к праотцу они могут идентифицировать себя с героем.

Лживость'мифа завершается обожествлением героя. Обожествленный герой был, может быть, прежде бога-отца, являясь предшественником возвращения праотца в качест­ве божества. Хронологически прогрессия божеств была бы тогда следующей: богиня материнства — герой — бог-отец. Но лишь с возвышением незабвенного праотца божество

<• ~^~97

приобрело черты, знакомые нам и поныне .

В) В этой статье мы много говорили о прямых и за­торможенных в отношении цели сексуальных первичных позывах и смеем надеяться, что это разграничение не вы-

зовет больших возражений. Однако подробное рассмотре­ние будет нелишним, даже если оно большею частью по­вторяет уже заранее изложенное.

Либидинозное развитие ребенка дало нам первый и вместе с тем лучший пример заторможенных в отношении цели сексуальных первичных позывов. Все те чувства, которые ребенок питает к своим родителям и опекающим его лицам, находят свое беспрепятственное продолжение в желаниях, выражающих его сексуальные стремления. Ребенок требует от этих любимых лиц всех нежностей, ко­торые ему зиайомы; он хочет их целовать, прикасаться к ним, разглядывать, хочет видеть их гениталии и при­сутствовать при интимных действиях экскрементации; он обещает жениться на матери или няне, что бы он под этим ни подразумевал; он намеревается родить отцу ребенка и т. д. Прямое наблюдение, как и дальнейшее психоанали­тическое проникновение в рудименты детства, не оставля­ет никакого сомнения в непосредственном слиянии неж­ных в ревнивых чувств с сексуальными намерениями, а также показывает нам, сколь основательно ребенок делает любимое лицо объектом всех своих еще неверно напра­вленных сексуальных стремлений.

Этот первый вид детской любви, типически подчинён­ный Эдипову комплексу, с началом латентного периода уничтожается, как известно, толчком вытеснения. Остаток любовных чувств проявляется в чисто нежной эмоциональ­ной связи, направленной на те же самые лица, во эта связь уже не может быть описана как «сексуальная». Психоанализ, который просвечивает глубины психической жизни, без труда может доказать, что и сексуальные связи первых детских лет продолжают- существовать, яо уже в вытесненном и бессознательном виде. На'основе психоанализа мы имеем смелость утверждать, что везде, где мы встречаем нежное чувство, оно является преемни­ком вполне «чувственной» объектной связи с данным лицом или же со взятым за его прототип. Правда, без особо­го исследования нельзя установить, является ли это пред­шествующее полнокровное сексуальное стремление в дан­ном случае вытесненным или же оно уже себя истощило. Чтобы еще отчетливее .выразить сказанное: установлено, что это сексуальное стремление еще имеется как форма и возможность и путем регресса может быть снова заряжено, активировано; остается еще вопрос, на который не всегда можно ответить,—какую заряженность и действенность оно еще имеет в настоящее время. При атом в равной степе-

ни надо остерегаться двух источников ошибок: как Сци^ лы — недооценки вытесненного бессознательного, так Харибды — склонности измерять нормальное обязательи масштабами патологического. /

Психологии, которая не хочет или не в силах прони­кнуть в глубины вытесненного, нежные эмоциональные? связи во всяком случае представляются выражением стре-1 млении, не направленных к сексуальной цели, хотя бы они|

и оя '" i

и произрастали из стремлении, эту цель имевших . »

Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от| этих сексуальных целей, хотя и трудно удовлетворить тре­бованиям метапсихологии при изображении такого откло-j нения от цеди. Впрочем, эти заторможенные в отношении! цели первичные позывы все еще сохраняют некоторые из непосредственно сексуальных целей; и нежно любящий, и,

друг, и поклонник ищут телесной близости или возможно* сти видеть любимого человека, любимого хотя бы только в| «паулинистическом» смысле. Если нам желательно, мы мо-| жем признать в этом отклонении начало сублимации сек­суальных первичных позывов или же раздвинуть границы последних еще более. Заторможенные в смысле цели сек­суальные первичные позывы имеют перед незаторможен­ными большое функциональное преимущество, так как они, собственно говоря, неспособны к полному удовлетво­рению; они особенно пригодны для создания длительных, связей, в то время как прямо сексуальные при удовлетворе-1 нии каждый раз теряют свою энергию и должны ждать eel возобновления путем нового накопления сексуального ли­бидо, причем заэто время может произойти смена объекта.! Заторможенные первичные позывы способны к любой мере смешения с незаторможенными, могут опять в них пре­вратиться так же, как они от них изошли. Известно, как легко из эмоциональных отношений дружеского характера, основанных на признании и восхищении, между учителем и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей, особенно у женщин, возникают эротические желания (у Мольера: Embrasser — moi pour I 'amour du Grec). Да, возникновение таких, сначала непреднамеренных, эмоци­ональных связей напрямик приводит к проторенной до­рожке сексуального выбора объекта. В статье «Frommig-keit des Grafen von Zinzendorf» Пфистер показал явный, конечно не единичный, пример, как легко даже интенсив­ной религиозной связи превратиться в пылкое сексуальное возбуждение. А с другой стороны, и переход прямых, са­мих по себе непродолжительных, сексуальных стремлений

в прочную, чисто нежную связь представляет собой нечто весьма обычное, и упрочение брака, заключенного но влюбленной страсти, имеет большею частью своей под­основой этот процесс. -

Мы, конечно, не удивимся, если услышим, что затор­моженные в отношении цели сексуальные стремления возникают из прямых сексуальных в тех случаях, когда к достижению сексуальной цели имеются внутренние или внешние препятствия. Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее —- или лучше сказать ставшее внут­ренним—препятствие. Относительно отца первобытной орды мы предположили, что своей сексуальной нетер­пимостью он принуждает всех своих сыновей к воздержа­нию и этим путем толкает их к заторможенным в отноше­нии цели связям; за собой он оставляет право свободного сексуального наслаждения и тем самым остается несвя­занным. Все связи, на которых основана масса, имеют при­роду заторможенных в отношении цели первичных позы­вов. Но этим самым мы приблизились к разбору новой темы, которая обсуждает отношение прямых сексуальных целей к массообразованию.

Г) Последние два замечания уже подготовили нас к признанию, что прямые сексуальные стремления неблаго­приятны для массообразования. Правда, и в истории раз­вития семьи существовали массовые отношения сексуаль­ной любви (групповой брак), но чем важнее становилась для Я половая любовь, чем больше развивалась в ней влюблённость, тем настоятельнее эта любовь требовала сво­его ограничения двумя лицами—una cum una,—ограни­чения, предписанного природой генитальной цепи. Полига­мические склонности были вынуждены довольствоваться последовательной сменой объектов.

Оба лица, сходящиеся в целях сексуального удовлетво­рения, ища уединения, демонстрируют против стадного инстинкта, против чувства массовости, они ищутодиноче-ства. Чем больше они влюблены, тем менее они нуждаются в ком-либо, помимо друг друга. Отказ от влияния массы выражается в чувстве стыдливости. "Крайне пылкое чувст­во ревности возникает как охрана сексуального выбора объекта от вторжения массовой связи. Только в том случае» когда нежный, т. е. личный, фактор любовного отношения совершенно стушевывается перед чувственным, возможно любовное общение пары в присутствии других лиц или же, наподобие оргии, одновременные сексуальные акты внутри группы. Но это регресс к более раннему состоянию

половых отношений, при которых влюбленность еще играла никакой роли и все сексуальные объекты рассмат ривались как равноценные. Примерно в духе злого выраже| ния Бернарда Шоу, что быть влюбленным значит неподо-* бающим образом переоценивать разницу между одной жен­щиной и другой. . :

Имеется достаточно указаний, что в сексуальные отно­шения между мужчиной и женщиной влюбленность вошла лишь позже, так что соперничество между половой лю­бовью и массовыми связями также позднего развития* Теперь может показаться, что это предположение не вяжет­ся с нашим мифом о прасемье; ведь предполагается, что толпу братьев толкает на отцеубийство их любовь к мате­рям и сестрам; и трудно представить себе эту любовь иначе, как цельной, примитивной, т. е. как глубокое соединение нежной и чувственной любви. Однако при дальнейшем размышлении это возражение становится подтверждением. Одной из реакций на отцеубийство было ведь установление тотемистической экзогамии, запрещение каких бы то ни было сексуальных отношений с женщинами семьи, которые были нежно любимы с детства. Этим был загнан клин меж­ду нежными и чувственными стремлениями мужчины, клин, и по сей день глубоко внедрившийся в любовную жизнь мужчины. Вследствие этой экзогамии чувственные потребности мужчин должны были довольствоваться чужи­ми-и нелюбимыми женщинами.

В больших искусственных массах — церкви и войске — для женщин как сексуального объекта места нет. Любов­ные отношения мужчины и женщины находятся за преде­лами этих организаций. Даже там, где образуются массы смешанные; состоящие из мужчин и из женщин, половое различие не играет роли. Едва ли имеет смысл задавать вопрос о гомосексуальной или гетеросексуальной природе либидо, соединяющего массы, так как оно не дифференци­руется по полу и, что особенно важно, совершенно не предусматривает целей генитальной организации либидо.

Для отдельного индивида, который в других отношени­ях растворяется в массе, прямые сексуальные стремления все же частично сохраняют какую-то индивидуальную деятел