В. фон Гумбольдт. Избранные труды по языкознанию 29 страница

Язык должен сопутствовать мысли. Мысль должна, не отставая от языка, следовать от одного его элемента к другому и находить в языке обозначение для всего, что делает ее связной. В противном случае, если язык покидает мысль, вместо того чтобы сопутствовать ей, между ними возникают разрывы.

Хотя в конце концов дух всегда и всюду стремится к единству и необходимости, и то и другое он может постепенно развить внутри себя при помощи преимущественно чувственных средств. К наиболее полезным для него средствам относится язык, поскольку он, даже преследуя самые простые и ограниченные цели, нуждается в правилах, форме и закономерности. Чем больше из того, к чему стремится сам дух, он находит в языке, тем органичней их связь.

Если рассматривать языки с точки зрения всех предъявленных к ним здесь требований, то языки отвечают этим требованиям вообще или вполне только в том случае, если они располагают подлинными грамматическими формами, а не их аналогами. И в этом состоит вся важность их различия.

Первое, и самое существенное, из того, что дух требует от языка, — это не смешение, а четкое разграничение вещи и формы, предмета и отношения. Если же язык навязывает духу такое смешение или осложняет разграничение, он расшатывает и искажает всю внутреннюю деятельность духа. Однако такое разграничение происходит только при образовании подлинных грамматических форм путем флексии или грамматических слов, как мы определили это выше, при последовательном обозначении грамматических форм. В каждом языке, располагающем только аналогами форм, в грамматическом обозначении, которое должно быть чисто формальным, остается материальный компонент.

В тех случаях, когда слияние формы, описанное выше, происходит не полностью, дух воспринимает ее элементы разрозненно, и язык не достигает необходимого соответствия с законами внутренней деятельности духа.

Дух ощущает разрывы и пытается их заполнить. Дух имеет дело не с умеренным количеством внутренне определенных величин, а с необъятным множеством величин, не имеющих прочной связи. Дух не в состоянии действовать с одинаковыми быстротой и мастерством и испытывать одинаковое удовлетворение, свободно сочетая конкретные понятия с более общими при помощи наиболее приемлемых языковых форм, отвечающих его законам.

Если попытаться проникнуть в существо вопроса, то можно понять, что грамматическая форма, вообще не включающая в себя никакого другого элемента, кроме того, в котором содержится аналог, никогда не заменяющий ее вполне, в своем воздействии на дух представляет собой нечто совершенно иное, и это зависит только от ее единства, несущего в себе отблески той силы мышления, которая ее породила.

В языке, имеющем иное грамматическое строение, дух обнаруживает отличающуюся несовершенством общую схему сочетания частей речи, соответствующее выражение которой в языке является необходимым условием свободно совершающегося мышления. Такая схема не обязательно должна сама проникать в сознание, этого не наблюдается даже у высокоразвитых народов. Так как дух всегда действует в этом направлении бессознательно, то достаточно, если для каждой отдельной части находится такое выражение, которое позволит духу с определенностью воспринимать какое-либо другое выражение.

При воздействии на дух грамматическая форма, даже если внимание не направлено на нее намеренно, производит впечатление формы и вызывает образование форм. Поскольку форма, кроме выражения отношения в чистом виде, не содержит ничего материального, что могло бы отвлечь рассудок, воспринимающий в форме изначальное понятие слова в измененном виде, рассудок сам должен избирать форму. Он не в состоянии сделать это, если налицо не подлинная форма, поскольку понятие отношения не воспринимается в ней достаточно определенно, рассеиваясь к тому же под влиянием побочных понятий. Это происходит в обоих случаях в процессе самой обыденной речи во всех слоях народа. Там, где воздействие языка благотворно, проявляются общая отчетливость и определенность понятий и общая способность легче воспринимать также чисто формальное. Причина того, что такая способность, возникнув однажды, продолжает развиваться, заключается в природе духа, так как если какой-либо язык передает рассудку грамматические формы не в чистом виде и с погрешностями, то чем продолжительнее такое воздействие, тем труднее преодолеть нарушение чисто формального строения.

Что бы ни говорилось исходя из этого о соответствии языка с иным грамматическим строем развитию идей, всегда очень трудно поверить, что народ, неизменно пользующийся таким языком, в состоянии самостоятельно обрести высокие научные познания. — Дух не испытывает благотворного воздействия языка, язык не получает от духа того, что необходимо им обоим, и плодом их взаимодействия, если таковое должно принести пользу, должно прежде всего стать изменение языка.

Таким образом, насколько это позволяют предметы подобного рода, определены критерии, по которым грамматически развитые языки можно отличить от других языков. При этом, вероятно, ни один язык не может похвалиться полным соответствием общим законам языка, ни один язык не располагает формами для всех своих частей. Даже среди языков с самой низкой степенью развития встречаются черты, приближающие их к высокоразвитым языкам. Тем не менее различия, отчетливо противопоставляющие два класса языков, не являются относительными, существующими постольку поскольку. Эти различия являются абсолютными, так как всегда явственно дает о себе знать наличие или отсутствие господства формы.

Нельзя отрицать и того, что в полном соответствии с развитием идей пребывают только языки с развитым грамматическим строем. Чего могут достичь остальные языки, покажут исследование и опыт. Однако ясно одно, что последние не в состоянии в той же степени и таким же образом воздействовать на дух, как языки с развитым грамматическим строем.

Самый необычный пример литературы, процветающей на протяжении тысячелетий на языке, почти полностью лишенном всякой грамматики, как мы привыкли ее понимать, демонстрирует китайский язык. Известно, что именно в так называемом старом стиле, в котором были созданы труды Конфуция и его школы и который поныне является общепринятым для всех значительных произведений по философии и истории, грамматические отношения выражаются исключительно при помощи порядка слов или при помощи обособленных слов. Часто читатель должен сам определять на основании контекста, является ли то или иное слово существительным, прилагательным, глаголом или частицей Хотя в пекинском диалекте и литературном стиле была предпринята попытка внести в язык большую грамматическую определенность, однако и этот язык не приобрел истинных грамматических форм. Китайская литература, только что нами упомянутая, которая является наиболее известной среди всех национальных литератур, осталась совершенно незатронутой этим новым подходом к языку.

Если коптский язык был действительно языком древних египтян, как это оригинально пытался доказать Этьен Катрмэр [94], то в данном случае необходимо принять во внимание высокий уровень научных знаний, который отличал этот народ. Поскольку грамматическая система коптского языка отличалась, по мнению Сильвестра де Саси \ абсолютным синтетизмом, то есть грамматические обозначения слов, обозначавших вещи, в этой системе выражались обособленно перед словами или после них, Сильвестр де Саси сравнивает эту систему именно с китайским языком.

Таким образом, если два самых необычных народа были в состоянии достигнуть высокой ступени интеллектуального развития, обладая языками совершенно или большей частью лишенными грамматических форм, из этого можно вывести важное возражение против того постулата, что эти формы необходимы. До сих пор никоим образом не было доказано, что литература этих народов обладала именно теми преимуществами, на которые положительно повлияли особенности языка, о которых здесь идет речь. Несомненно, быстрота и острота мышления, порождаемые богатым разнообразием точно и свободно построенных грамматических форм, проявляются во всем своем великолепии в диалектическом и ораторском искусстве, представленном со всей силой и отточенностью в аттической прозе. Касаясь старого стиля китайского языка, даже те, кто благоприятно отзываются о литературе этого народа, признают неопределенность и разобщенность, свойственные этому стилю, Таким образом, стиль, получивший право на жизнь после старого стиля и в большей мере отвечающий потребностям жизни, должен был обрести большую ясность, определенность и разнообразие. Этот пример свидетельствует в пользу нашего утверждения. О древнеегипетской литературе ничего неизвестно. Однако то, что нам известно об обычаях, жизненном укладе, зодчестве и искусстве этих необычных стран, в большей степени свидетельствует о строго научном образовании, чем о непринужденном и свободном обращении духа с идеями. Если оба этих народа достигли именно тех преимуществ, которые по справедливости должно за ними признать, то все же это не опровергает того, что изложено выше. Там, где человеческий дух действует при сочетании благоприятных условий и счастливого напряжения своих сил, он в любом случае достигает цели, пусть даже пройдя к ней трудным и долгим путем. Трудности при этом не уменьшаются оттого, что духу приходится их преодолевать. То, что языки, при отсутствии грамматических форм или располагая очень несовершенными грамматическими формами, отрицательно воздействуют на интеллектуальную деятельность, вместо того чтобы ей благоприятствовать, вытекает, как я попытался показать, из природы мышления и речи. В действительности другие силы могут ослабить или устранить эти препятствия. Однако в научном исследовании для того, чтобы сделать истинные выводы, необходимо оценивать всякое воздействие, взятое само по себе и так, как если бы оно не испытало никакого постороннего влияния, как обособленный момент, то есть так, как мы рассматривали грамматические формы.

В какой степени также и американские языки достигли высокого уровня развития, посредством чистого опыта установить нельзя.

Существующие произведения туземцев \ написанные на мексиканском языке, относятся лишь ко времени завоевания и обнаруживают поэтому чужое влияние. Очень жаль, что эти произведения'неизвестны в Европе. В Америке до ее завоевания не было письменности. Уже это можно рассматривать как подтверждение того, что в этой части света ни один народ не пытался привлечь всю силу своего разума, чтобы устранить препятствия на пути создания алфавита. Однако изобретение алфавита вообще имело место лишь ограниченное число раз, поскольку большинство алфавитов возникли один из другого, следуя традиции.

Санскрит среди всех нам известных языков является самым древним и первым языком, обладающим истинным строем грамматических форм, причем в такой полноте и совершенстве единого целого, что в этом плане позднее было добавлено лишь очень немногое. Наряду с санскритом следует назвать и семитские языки. Однако наивысшего совершенства по своему строю, без сомнения, достиг греческий язык. Как эти языки соотносятся друг с другом в рассмотренных здесь аспектах, какие новые явления возникли в результате формирования из классических языков наших новых языков — все это материал для дальнейшего, более точного и сложного исследования.
Приложение

В. А. Звегинцее
Примечания

Наши примечания носят общий характер; они имеют целью выявить лишь лингвистические темы и мотивы в трудах Вильгельма фон Гумбольдта. Однако лиигвистические проблемы так переплетены с его общефилософскимм, культурно- философскими, психологическими и этнолингвистическими проблемами, что подробный комментарий к его произведениям потребовал бы совместных усилий теоретиков нескольких гуманитарных наук. Первый опыт в этом направлении проделал X. Штейнталь, но его попытка была настолько неудачной, что в последующих многократных изданиях сочинений Гумбольдта по языкознанию и философии языка (за исключением предисловия Потта, которое, по общему мнению исследователей, „более туманно", чем текст самого Гумбольдта) издатели не решались давать интерпретации и комментарии. Это в равной мере относится как к академическому изданию трудов Гумбольдта (в 17-ти томах), постепенно издаваемому А. Лейтцманом с 1903 года, так и к известному собранию сочинений в пяти томах, третий том (1963) которого посвящается избранным работам Гумбольдта по философии языка (издатели А. Флитнер и К. Гиль).

Наши примечания прежде всего преследуют цель показать, что интерес В. Гумбольдта к проблемам языка был не случайным, а подлинным, и он приступил к языковедческим исследованиям не в последние, свободные от государственной службы 10–15 лет, как это утверждают некоторые его биографы, а с юношеских лет. Так, в рамках общей антропологии он выработал такой всесторонний фило- софско-лингвистический подход, который в разных вариациях встречается во всех его последующих работах, находя свое высшее завершение и единство в его посмертном сочинении. Составляя сборник, мы руководствовались соображениями именно преемственности, и наши короткие замечания служат этой же цели: мы хотим обратить внимание читателя на темы и мотивы, повторяющиеся в разное время и в разных сочинениях Вильгельма фон Гумбольдта.

Если в отношении более ранних работ В. фон Гумбольдта мы ограничились лишь несколькими замечаниями, то в примечаниях к его главному сочинению („Введению") мы посчитали возможным коснуться ряда проблем, которые не были оговорены в нашем Предисловии. Итак, начнем с главного сочинения Вильгельма фон Гумбольдта.

* * **

О РАЗЛИЧИИ СТРОЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЯЗЫКОВ И ЕГО ВЛИЯНИИ НА ДУХОВНОЕ РАЗВИТИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Работа „UeberdieVerschiedenheitdesmenschlichenSprachbauesundihrenEinflussaufdiegeistigeEntwicklungdesMenschengeschlechts" напечатана в ака- лсмнческом издании: „W'ilhelmvonHumboldtsGesammelteSchriften". Hrsg. vonAlbertLeitzmaun, VII(1907).

Этому сочинению Вильгельм фон Гумбольдт посвятил последние годы своей жизни. Оно было задумано как введение к его работе „О языке кавп на о-ве Ява". Это введение рассматривается обычно в качестве самостоятельного произведения, подытоживающего все денное и существенное, что было высказано автором в разное время в разных публикациях, а также в серии докладов в Берлинской Академии наук.

Связь введения с фрагментарными исследованиями автора по малоизвестному в тогдашней Европе языку кави (классический литературный яванский язык народов, населяющих о-в Ява) некоторые издатели рассматривают как случайную, вследствие чего "Введение", как правило, издается отдельно (впервые отдельным изданием оно было опубликовано его братом Александром фон Гумбольдтом) и нередко с опущением главы, в которой говорится о месте обитания и культурных отношениях малайских племен (с. 37–46 нашего издания).

Вильгельм фон Гумбольдт не случайно остановил свое внимание на языке именно малайского народа. Это объясняется в основном те. м, что культурный мир архипелага находился под перекрестным влиянием трех больших центров древней цивилизации: индийского, арабского и китайского, — что и представляется особенно важным с точки зрения его планов универсального сопоставительного языковедения. Можно указать, по-видимому, и на более глубокий мотив: В. фон Гумбольдт считал, что его время имеет определенные привилегии — нести цивилизацию в отдаленнейшие части земли путем множества внешних средств передачи. В колониях греков н римлян это не имело места не только из- за отсутствия множества внешних средств сообщения; им недоставало, по мнению Гумбольдта, и „внутреннего начала": хотя они обладали ясным понятием благородства личности, но в их сознании не укоренилась идея уважения к человеку просто за то, что он человек, не говоря уже о понимании вытекающих отсюда прав и обязанностей. В отличие от греков и римлян, индийцы совершенно исключительным образом умели стимулировать именно собственную духовную силу народов, с которыми вступали в общение. И остров Ява — лучшее тому доказательство: культура аборигенов здесь не угасла, а стала более мощной и творчески самобытной.

Эскиз истории человечества, который дан в последующих параграфах этого сочинения (с. 37–67), пронизан идеей нравственного совершенствования человека: «с появлением человека закладываются и ростки нравственности…», притом это «очеловечение» «происходит с нарастающим успехом» (с. 49), так что «дальнейшее совершенствование едва ли можно существенно задержать» (с. 50).

Всемирная история и ее поступательное развитие, прогресс («При всяком обозрении всемирной истории выявляется какое-то движение вперед; мы здесь тоже говорим о прогрессе». (См. с. 49)) рассматривается им на фоне взаимодействия внешних (материальных) и внутренних (духовных) факторов. Язык как главное проявление действия (Hauptwirksamkeit) человеческой духовной силы — не только «орган внутреннего бытия человека», но и «само внутреннее бытие».

Гумбольдт включил науку о языке в исследование проблематики человеческого бытия. Он называет ее «сравнительным языковедением» (с. 47). Следует различать, по-видимому, две возможности: 1. Общее свойство языковой способности, охватывающее все человечество, является фактором его внутреннего единства, существенным образом отличающим человеческое бытие от других форм бытия (биологического и т. п.). Но это до Гумбольдта было более или менее осознано лучше всего, разумеется, Гердером. 2. Своеобразие Гумбольдта следует усматривать в его философском осмыслении факта многообразия языков. Хотя языковая способность едина для всех, однако она не реализуется в едином общечеловеческом языке, а осуществляется в многоликом воплощении многообразия языков, благодаря чему человечество выглядит (помимо других делений) и в виде многочисленных языковых сообществ. В Предисловии (к настоящему сборнику трудов Гумбольдта) мы попытались показать, что между делением человечества на м н о г о о б р а з и е языковых сообществ и о б щ е й целью постижения истины Гумбольдт усматривает определенную корреляцию; осмысление этого даст нам возможность понять назначение, глубину и широту перспективы «сравнительного языковедения», Также станет ясным и предупреждение автора (с. 47) — не смешивать эту науку с той дисциплиной, которая тоже именуется «сравнительным языкознанием» и которая преследует, однако, более узкую и конкретную цель — доказать историко-сравнительным методом генетическое родство языков внутри одной семьи.

Гумбольдт считает, что сравнительное языковедение в его понимании не только обеспечит возможность «разглядеть исконную связь всех фактов», раскрывая перед нами язык как «внутренне цельный организм», но и подведет к «тщательному исследованию разных путей, на каких бесчисленные народы решают всечеловеческую задачу создания языка» (с. 47). Лишь с учетом этого следует прочесть первые главы „Введения", касающиеся истории человечества (оправдывая тем самым их наличие в книге, посвященной обоснованию теории и философии сравнительного языковедения), и понять смысл заключения, к которому Гумбольдт пришел после глубокого осмысления всемирной истории: «Мы достигли, таким образом, понимания того, что с самого начала образования человеческого рода языки представляют собой первую и необходимую ступень, отталкиваясь от которой народы впервые только и оказываются способными следовать высшим человеческим устремлениям» (с. 67). Весьма поучительно знать, как Гумбольдт достиг этого результата, небезынтересного и для историка, тем более, что теория исторического языкознания почти полностью умалчивает о таких многосторонних и взаимопроникающих формах связей истории языков с говорящими на них народами. Это, разумеется, куда шире, чем обычный курс «истории языка». Характер языка в связи с формированием духовной организации и характером нации — это тема, которая занимала Гумбольдта с юных лет до самого конца его жизни. Она и стала главной темой, рассматриваемой в последних главах «Введения».

Свой обзор всемирной истории В. фон Гумбольдт начинает таким заявлением: «Рассмотрением того, как языковые различия и национальные разделения связаны с работой человеческого духа, непрестанно развертывающего с разной степенью силы все новые и новые образования, — поскольку оба эти явления способны взаимно прояснить друг друга, — я и займусь в настоящей работе» (с. 47).

Здесь демонстрируется одновременно метод Гумбольдта как историка, автора знаменитого сочинения „О задачах историка", и теоретика новой науки об универсальном сравнении языков. Ход его рассуждения таков. Хотя при исследовании истории телеологический подход не оправдан, однако и принцип каузальности недостаточен, ибо в истории человечества мы «временами как бы наталкиваемся на узлы, упорно не дающие себя распутать» (с. 48). Хотя в стремлении к гуманистическому идеалу человечества и в создании форм культуры «скрыта несомненная планомерность», проявление «человеческой духовной силы» в его многоликом разнообразии и во всех своих конкретных формах едва ли предсказуемо. Рождение, например, незаурядной индивидуальности в отдельных личностях и в народных массах необъяснимо одной лишь исторической преемственностью. В отличие от телеологического рассмотрения, ориентирующего нас на какую-то заранее назначенную цель человеческой истории, Гумбольдт призывает к самому естественному методу, ведущему нас к «внутреннему, свободно развивающемуся во всей своей полноте» «жизненному началу» (Lebensprinzip). Этим он обращает наше внимание на более стабильные факторы истории. Чем глубже проникаем мы в древние эпохи, говорит он, исторически значимые фигуры, чьи внешние жизненные обстоятельства известны, «встречаются нам все реже, теряют отчетливость» (с. 48). Становится неясно, только ли ими создано то, что им приписывают, или одно имя объединяет многих… Мы доходим до той стадии древности, в которой «не видим на месте культуры ничего, кроме языка» (с.49). Нам приоткрываются здесь, пусть «крайне туманно и мерцающе», очертания той эпохи, когда «индивиды растворены для нас в народной массе и единственным произведением интеллектуальной творческой силы предстает непосредственно сам язык» (с. 49).

Итак, В. фон Гумбольдтом полностью преодолено одностороннее толкование языка лишь как «зеркала истории», ибо языки тоже относятся к тем «основным силам», которые строят всемирную историю человечества. В этом диалектическом взаимоотношении факторов языка и истории кроется перспектива возможной интеграции двух наук — истории и языкознания — на новых началах.

В последующих главах рассматриваются проблемы, составляющие ядро теории лингвистического учения Гумбольдта. Это комплекс проблем (энергейа, внутренняя форма), который мы уже рассматривали в предисловии.

Идея внутренней формы языка в энергейтическом освещении даст нам возможность понять, почему сущность языка не исчерпывается внешней структурой (с. 162) и почему «мы опять должны отличать» внешнюю структуру «от внутреннего характера» («который живет в языке, как душа живет в теле, и придает ему то яркое своеобразие, которое захватывает нас, едва мы начинаем его осваивать») (с. 163). По Гумбольдту, хотя и вся внешняя форма, «все звуковые элементы» пронизаны индивидуальной самобытностью языка, однако надо «всегда помнить, что царство форм — не единственная область, которую предстоит осмыслить языковеду». По мнению автора, языковед «не должен, по крайней мере, упускать из виду, что в языке есть нечто еще более высокое и самобытное, что надо хотя бы чувствовать, если невозможно познать» (с. 163). А в чем все-таки сказывается характер того или иного языка? Противопоставляя характер внешней форме, Гумбольдт усматривает его наличие «в способе соединения мысли со звуками» (с. 167).

Мы должны сказать здесь пару слов и относительно очень важной проблемы синтеза, где, на наш взгляд, и лежит ключ к энергейтической теории языка.

Раньше, в § 22, Гумбольдт говорил о сочетании внутренней мыслительной формы со звуком, видя в таком сочетании синтез, который производит из двух связуемых элементов третий, где оба первые перестают существовать как отдельные сущности (с. 107). В последней части „Введения" он посвятил акту синтеза в языках несколько глав. Хотя реальное присутствие синтеза обнаруживается в языке «как бы нематериальным путем» (с. 197), конкретная задача автора сводится к тому, чтобы выявить «в языковом строе не просто мысленное (идеальное) действие синтетического акта, но такое, при котором реально намечается переход последнего в звуковое образование» (с. 198). Мы особо подчеркиваем, что здесь речь идет о «реальном переходе», и это не чисто формальная процедура выведения понятия путем дедукции (и затем закрепления его звуковым отпечатком), а акт подлинного синтеза, где мысль «покидает свою внутреннюю обитель и переходит в действительность» (с. 199). Иллюстрацией этому служит глагол, так как «ему одному придан акт синтетического полагания в качестве грамматической функции». Глагол, хотя сам возник так же, как и склоняемое имя, путем слияния своих элементов с корнем в результате синтетического акта, однако он вновь воспроизводит этот акт по отношению к предложению. Все остальные слова предложения подобны «мертвому материалу», ждущему своего соединения, и лишь глагол является связующим звеном, «содержащим в себе и распространяющим жизнь» (с. 199). С помощью глагола осуществляется очень важная задача: «в одном и том же синтетическом акте он посредством полагания бытия скрепляет воедино предикат с субъектом, при этом так, что бытие, с каким-либо энергичным предикатом переходящее в действие, прилагается к самому субъекту» (с. 199).

На примере глагола мы можем улови 1Ь специфический характер синтетического процесса в языке. Обычно в грамматиках того или иного языка, как повествует В. фон Гумбольдт, перечисляют различные виды глаголов, указывают, сколько времен, наклонений и спряжений имеет в том или в другом языке глагол, пытаясь показать специфику того или иного языка. Хотя все это важно, но этим еще ничего не сообщают об истинной сущности глагола: нужно выявить, «выражается ли и насколько выражается в глаголе данного языка его синтетическая сила, функция», ибо глагол — это «нерв самого языка».

С особой силой синтез выявляется при построении предложения. Некоторым исследователям идея языкового синтеза в учении Гумбольдта напоминает аналогичную проблематику философии Канта.

Систематическое сопоставление „Введения" В. фон Гумбольдта не только с тремя „Критиками", но и с „Антропологией" кенигсбергского философа (о важности этого последнего сочинения для понимания философии Канта см. А. Г у л ы- г а. Кант. М., 1981) создало бы новые возможности для ответа на вопрос: как соотносится «акт самостоятельного полагания через соединение (синтез)», который, по Гумбольдту, «в языке встречается на каждом шагу» (с. 198), с проблемой синтеза, являющейся центральной в трансцендентальной философии И. Канта. Одно бесспорно: гумбольдтовская идея активности языка (энергейа) раскрывается через синтетический акт, находит свой методический аналогон и безусловно теоретическое оправдание в кантовской идее активности сознания, осуществляемой через синтез. Именно принцип языкового синтеза, выставленный Гумбольдтом, полностью освобождает науку о языке не только от позитивизма эмпирической лингвистики, но и от мощной традиции логической универсальной грамматики: в силу познавательной активности человека мир превращается в язык, который, «встав между обоими», со своей стороны, «связывает мир с человеком и позволяет человеку плодотворно воздействовать на мир» (с. 198; разрядка наша. — Г. Р.).

Это — высшее проявление синтетического действия языка, выражающее одновременно и его сущность.

Очевидна идея диалектической связи из вышеприведенной цитаты: мир и человек, объект и субъект не оторваны полностью друг от друга, а между ними устанавливается определенная корреляция, они взаимоотносимы. Еще в 1806 г. в работе „Ланий и Эллада" он писал: «Язык должен поглощать в своей собственной, вновь созданной стихии… реальность субъекта и объекта, сохраняя только их идеальную форму» (с. 305). Эта соотносимость, если можно так выразиться, человека с миром (Weltbezogenheit) и мира с человеком (Menschenbezogenheit) отражена даже в самом термине языковое „миропонимание" (Weltansicht): как нет понимания (Ansicht) без мира, так и не будет дан человеку мир (Welt) без возможности его понимания, в данном случае — без языкового миропонимания.

Отсюда явствует, что, поскольку язык — своего рода миропонимание, слово как его элемент не может быть лишь только звуковым отпечатком внеязыкового факта или готового понятия. Если это до некоторой степени оправдано в отношении имени (пошел proprium), где путем простого анализа можно безболезненно отделить обозначающее (звуковую форму) от обозначаемого, то в отношении слова (nomenappellativum) это не так легко осуществить. Слово является единством выражения и содержания, и из-за наличия между ними синтетической связи ана- ««ттйтическая процедура разложения слова на два компонента — звук и мысль — ие даст желаемого результата. Собственные имена и термины сравнительно легко терёдаются от языка к языку, а острые проблемы передачи смысла на другой язык возникают, как это общеизвестно, именно в отношении слов — этой огромной, в каждом языке исторически по-разному сложившейся смысловой организации. Эта сеть смысловых соотношений создает определенный слой между говорящим и тем, о чем он говорит. Слова поэтому — не ряд этикеток, прикрепленных к вне- языковым предметам и явлениям, а (по излюбленному выражению Гумбольдта) „мир" языковых значений.

Следовательно, слово «между» в вышеуказанной цитате Гумбольдта не выражает пространственного соотношения: язык — это не третий мир «между двумя», а посредник между человеком и миром. В главе о характере языков у него прямо об этом сказано; язык — «вечный посредник (Vermittler) между духом и природой» (с. 169).