Оценка брожений в русской армии в различных мемуарных источниках

Изрядную информацию для объективного анализа дает первый том мемуаров «военного интеллигента» генерал-лейтенанта Антона Ивановича Деникина, написанных в 1921 г. и опубликованных позднее под названием «Очерки русской смуты».

Как представляется, многие свидетельства непосредственного участника событий 1905-1917 гг., являются не чем иным, как предупреждением потомкам. Но предупреждением услышанным ли? Понятным ли? В своем труде Антон Иванович предстает перед на-ми не только как вдумчивый наблюдатель, но и как один из первых... военных социологов России, анализирующий не понаслышке известную ему эмпирическую основу. И хотя мы далеки от мысли о полной аналогии событий, разделенных почти вековым временным интервалом, наблюдения и замечания Деникина кажутся нам во многом созвучными нашим дням, а потому и представляющими интерес для современного читателя.

«Жизнь как будто толкала офицерство на протест в той или иной форме против «существующего строя», - пишет Деникин уже на первых страницах своего труда, анализируя предпосылки «великой смуты». - Среди служилых людей с давних пор не было элемента настолько обездоленного, настолько необеспеченного и бесправного, как рядовое русское офицерство. Буквально нищенская жизнь, попрание сверху прав и самолюбия, венец карьеры для большинства - подполковничий чин и болезненная, полуголодная смерть...» Деникин видит одну из причин трагедии русской армии в разрушении в XIX в. классово-кастового принципа формирования офицерского корпуса, в ротации в него разночинцев и «простолюдин» через школы прапорщиков, работавших в условиях империалистической войны на нужды пополнения армии офицерским составом.

Большие и малые недостатки офицерского корпуса, подчеркивает автор «Очерков...», увеличивались по мере расслоения кадрового состава.

Эти обстоятельства «понизили, несомненно, боевую ценность офицерского корпуса и внесли некоторую дифференциацию в его политической облик, приблизив его более к средней массе русской интеллигенции и демократии (разрядка А.И.Деникина. - О.Х.). Этого не поняли или, вернее не захотели понять вожди революционной демократии», к которой он относил «конгломерат социалистических партий», существовавших в то время в России - от «народных социалистов» (ПНС), социалистов-революционеров (эсеров) до РСДРП, противопоставляя ее «истинной русской демократии», к которой, по его мнению, принадлежали «средняя интеллигенция и служивый элемент».

«Японская война, - как и недавняя «чеченская», добавим мы от себя, - вскрывшая глубокие болезни, которыми страдала страна и армия, Государственная Дума и несколько более свободная после 1905 г. печать сыграли особенно серьезную роль в политическом воспитании офицерства. Мистическое «обожание» монарха начало постепенно меркнуть. Среди младшего генералитета и офицерства появилось все больше людей, умевших отличать идею монархизма от личностей, счастье родины - от формы правления. Среди широких кругов офицерства явились анализ, критика, иногда - суровое суждение.

Появились слухи - и не совсем безосновательные, - свидетельствовал бывший главнокомандующий Добровольческой армии Юга России, - о тайных офицерских организациях. Правда, подобные организации, как чуждые всей структуре армии, не имели и не могли приобрести ни особого влияния, ни значения.

Однако они сильно беспокоили военное министерство, и Сухомлинов (генерал-адъютант, военный министр в 1911-1915 гг. - О.Х.) секретно сообщал начальникам «о необходимости принятия мер против тайного общества, образовавшегося из офицеров, недовольных медленным и бессистемным ходом реорганизации армии и желавших якобы насильственными мерами ускорить ее...».

Настроения в офицерском корпусе, констатирует Деникин, не прошли мимо сознания высшей военной власти: с 1907 г. в «Особой подготовительной комиссии при Совете государственной обороны «обсуждались вопросы улучшения боевой подготовки войск и удовлетворения насущных потребностей армии, в том числе и офицерского корпуса». (Не просматривается ли и в этом факте некоторых параллелей с современностью?) Как следует из секретного журнала заседаний Комиссии, генерал Иванов свидетельствовал, что подготовка офицеров «в общем слаба и в большинстве они недостаточно развиты; кроме того, наличный офицерский состав так мал, что наблюдается, как обычное явление, что налицо в роте всего один ротный командир. (Очевидцы могли также наблюдать абсолютно аналогичную картину в 1995-1996 гг. в ходе боевых действий в Чечне.) Старшие начальники мало руководят делом обучения - их роль сводится по преимуществу к контролю и критике. За последнее время приходится констатировать почти повальное бегство офицеров из строя, причем уходят, главным образом, лучшие и наиболее развитые офицеры...».

Разве не приходилось нам читать об этом в 1992-1997 гг.? А нынешние офицеры не замедлят подтвердить, что именно так и обстоит дело, равно как и то, что выпускники военных училищ пополняют «в значительной мере гражданские учреждения».

Ну разве не все - «что было - то и будет», как предсказывал мудрый Экклезиаст? Начальник Главного штаба генерал от инфантерии Александр Захарович Мышлаевский указывал еще в 1907 г. на такие явления в офицерском корпусе, как «недоумение и беспокойство в верхних и средних слоях офицерского состава, вызванные непопулярностью введенного порядка аттестования, принудительным увольнением по предельному возрасту и неопределенностью и новых требований».

Следует особо подчеркнуть, что военные члены «Особой подготовительной комиссии...» видели главную причину ослабления офицерского корпуса в вопиющей материальной необеспеченности его, а в устранении этого положения - надежнейшее средство разрешения «офицерского вопроса».

Подполковник Генерального штаба князь Волкон-ский во всеуслышание заявил на заседании Комиссии: «Офицерство волнуется. Кроме волнений, оставляющих след в официальных документах, есть течения другого рода: офицеры, преданные присяге, смущены происходящим в армии; иные подозревают верхи армии в тайном желании ее дезорганизовать. Такое недоверие к власти - тоже материал для революционного брожения, но уже справа. Вообще, непрерывное напряжение, травля газет, ответственность за каждую похищенную винтовку, недохват офицеров и бедность истрепали нервы, то есть создали ту почву, на которой вспыхивает революционное брожение, нередко даже наперекор убеждениям...».

Несколько в стороне от общих условий офицерской жизни, - подчеркивал Деникин, - стояли офицеры гвардии. Рознь между офицерами армейскими и гвардейскими (читай: элитных частей), вызывалась целым рядом привилегий последним по службе - более быстрое чинопроизводство и т.д., тормозившее и без того нелегкое движение армейского офицерства.

Как настоящий социолог, Деникин не мог обойти вниманием и непосредственно солдатские массы, которые хорошо знал еще будучи командиром полка.

При этом он признает, что «отношения между офицерами и солдатами не везде были построены на здоровых началах. Нельзя отрицать известного отчуждения между ними, вызванного недостаточно внимательным отношением офицерства к духовным запросам солдатской жизни».

Крайне важна, на наш взгляд, и констатация Деникиным в первых же строках своего труда такого ныне забытого факта, что «религиозность народа, установившаяся за ним веками, к началу XX столетия несколько пошатнулась».

В мировой истории этот процесс. Отмечавшийся в Европе уже в XVIII-XIX вв., как известно, получил название секуляризации.

«Казарма, - отмечал Деникин, - отрывая людей от привычных условий быта, от более уравновешенной и устойчивой среды с ее верой и суевериями, не давала взамен духовно-нравственного воспитания». (Чем, заметим от себя, РККА и Советская армия, - как социальный и государственный институт, - выгодно отличалась как от своих предшественников и современников, так и от нынешней российской армии.) В «старой» русской армии этот вопрос занимал совершенно второстепенное место, заслоняясь всецело заботами и требованиями чисто материального, прикладного порядка.

Казарменный режим, где все - и христианская мораль, и религиозные беседы, и исполнение обрядов - имело характер официальный, обязательный, часто принудительный, не мог создать надлежащего настроения...

Как бы то ни было, - продолжал Антон Иванович, - в числе моральных элементов, поддерживавших дух русских войск, вера не стала началом, побуждающим их на подвиг или сдерживающим от развития впоследствии зверских инстинктов.

А первая империалистическая «добавила ко всему прочему еще и моральное огрубление и ожесточение». Ну чем не современные нам «вьетнамский», «афганский» или нынешний - «чеченский» синдромы, корежившие и ломавшие не одного человека, а целые поколения, нации и народы? Не менее важна, на наш взгляд, и следующая констатация автора: «В солдатской толще, вопреки сложившемуся убеждению, идея монархизма глубоких мистических корней не имела. Еще менее, конечно, эта малокультурная масса отдавала себе тогда отчет в других формах правления, проповедуемых социалистами разных оттенков. Известный консерватизм, привычка «спокон веков», внушение церкви - все это создавало определенное отношение к существующему строю как к чему-то вполне естественному и неизбежному».

Будучи далекими от мысли напрямую экстраполировать социальный портрет армии, созданный Деникиным, на современную российскую действительность, тем не менее, мы вряд ли должны полностью пренебрегать опытом подобного социального анализа.

Быть может, Деникин был первым, кто констатировал, что армия отражает в себе все недостатки и достоинства народа. Это первоначально гениальная констатация ныне низведена до уровня банальности.

Народ же, по мнению Антона Ивановича, страдал в то время такими пороками, как невежество, инертность, слабая воля к сопротивлению, к борьбе с порабощением, откуда бы оно ни исходило - «от вековой традиционной власти или от внезапно появившихся псевдонимов».

«Потребовалось потрясение слегка подгнивших основ, целый ряд ошибок и преступлений новой власти (то есть Временного правительства в марте-октябре 1917 г.), огромная работа сторонних влияний, чтобы инерция покоя перешла наконец в инерцию движения, кровавый призрак которого долго еще будет висеть над несчастной русской землей. Сторонним разрушительным влияниям в армии не противополагалось разумное воспитание. Отчасти по крайней неподготовленности в политическом отношении офицерского корпуса, отчасти вследствие инстинктивной боязни старого режима внести в казармы элементы «политики» хотя бы с целью критики противогосударственных учений. Этот страх относится, впрочем, не только к социальным и внутренним проблемам русской жизни, но и к вопросам внешней политики».

В то же время «своего рода естественной пропагандой служили неустройство тыла и дикая вакханалия хищений, дороговизны, наживы и роскоши, создаваемая на костях и крови фронта. Но особенно тяжко отозвался на армии недостаток техники и главным образом боевых припасов».

И, как бы подводя итог сказанному ранее, во второй главе, озаглавленной «Состояние старой армии перед революцией», Деникин счел нужным еще раз перечислить ее беды и невзгоды:

крупные недостатки в системе назначений и комплектования командного состава;

ошибки стратегии, тактики и организации;

техническую отсталость;

несовершенство офицерского корпуса, невежество солдатской массы, пороки казармы;

дезертирство и уклонение от военной службы, «в чем повинна наша интеллигенция едва ли не больше, чем темный народ. Но ведь не эти серьезные болезни армейского организма привлекали впоследст-вии особливое внимание революционной демократии. Она не умела и не могла ничего сделать для их уврачевания да и не боролась с ними вовсе. Я, по крайней мере, не знаю ни одной больной стороны армейской жизни, которую она исцелила бы или, по крайней ме-ре, за которую взялась бы серьезно и практически».

А что же армия? Каков народ - такова и армия. И... «старая русская армия, страдая пороками русского народа, вместе с тем в своей преобладающей массе обладала его достоинствами и прежде всего необычайным долготерпением в перенесении ужасов войны; дралась безропотно почти три года; часто шла с голыми руками против убийственно высокой техники врагов, проявляя высокое мужество и самоотвержение; и своей обильной кровью искупила грехи верховной власти, правительства, народа и свои».

Таковы, по мнению автора «Очерков русской смуты», были предпосылки разложения российской армии в первой четверти уходящего века. Предпосылки, дополненные действием иных негативных факторов, которые можно назвать более непосредственными причинами этого разложения.

Первым из них Деникин называет распутинщину у власти: «правда, переплетенная с вымыслом, проникала в самые отдаленные уголки страны и армии, вызывая где боль, где злорадство. Члены романовской династии не оберегли «идею», которую ортодоксальные монархисты хотели окружить ореолом величия, благородства и поклонения»...

Делится с читателем Деникин и впечатлением о первом случайном посещении думского заседания, когда «первый раз с думской трибуны раздалось предостерегающее слово Гучкова о Распутине: «В стране нашей неблагополучно...» Думский зал, до тех пор шумный, затих, и каждое слово, тихо сказанное, отчетливо было слышно в отдельных углах. Нависало что-то темное, катастрофическое над мирным ходом русской истории...» Впоследствии это, сначала лишь слегка уловимое предчувствие, как свидетельствует Деникин, вкупе с «пассивным противодействием ряда лиц, стоящих во главе военного министерства и генерального штаба, - лиц, неспособных или донельзя безразлично и легкомысленно относящихся к интересам армии», привело в войсках к тому, что «наиболее потрясающее впечатление произвело роковое слово: «Измена».

И оснований для этого было немало:

летом 1915 г. военный министр Владимир Александрович Сухомлинов был отстранен от должности по обвинению в государственном преступлении;

всевозможные слухи о связях «двора» с «германцами»;

череда военных неудач на фронтах.

Все это подрывало боевой дух армии, вело ее к окончательному внутреннему «поражению», завершившемуся ее разложением как единого государственного института...

Кажется невозможным не отметить и следующей его констатации, также имеющей некоторое отношение к событиям начала 90-х годов. Говоря о первом в истории России «параде суверенитетов» 1917-1918 гг., он замечает, что «явление распада русской государственности, известное под именем «самостийности», во многих случаях имело целью только от-городиться временно от того бедлама, который представляет из себя «Советская республика». Но жизнь, к сожалению, не останавливается на практическом осуществлении такого в своем роде санитарного кордона, и поражает самую идею государственности. Даже в землях крепких, как, например, казачьи области».

По-своему любопытно и мнение крупного военного мыслителя, каковым, бесспорно, и является генерал Деникин, о причинах войны: «Если верхи русской интеллигенции отдавали себе ясный отчет о причинах разгоравшегося мирового пожара - борьба государств за гегемонию политическую и главным образом экономическую, за свободные пути, проходы, за рынки и колонии.., то средняя русская интеллигенция, в том числе и офицерство, удовлетворялась зачастую только поводами - более яркими, доступными и понятными...

Офицерский корпус, как и большинство средней интеллигенции, не слишком интересовался сакраментальным вопросом о «целях войны». Война началась... Поражение повело бы к территориальным потерям, политическому упадку и экономическому рабству страны. Необходима победа. Все прочие вопросы уходили на задний план, могли быть спорными, перерешаться и видоизменяться...»

Сопоставим это с оценкой другого генерала, занимавшего противоположную позицию во многом - Брусилова. Он даёт оценку состоянию армии в канун войны, считая, что при таком состоянии неудачи были неизбежны, но они не одни способствовали разложению.

«Скажу лишь несколько слов об организации нашей армии и о ее техническом оснащении, ибо ясно, что в XX столетии одною только храбростью войск без наличия достаточной современной военной техники успеха в широ­ких размерах достигнуть было нельзя.

Пехота была хорошо вооружена соответствующей винтовкой, но пулеметов было у нее чрезмерно мало, всего по 8 на полк, тогда минимально необходимо было иметь на каждый батальон не менее 8 пулеметов, а на дивизию... 160 пулеметов; в дивизии же было всего 32 пулемета. Не было, конечно, бомбометов, минометов и ручных гранат, но в расчете на полевую войну их в начале войны ни в одной армии не было. Ограниченность огнестрельных припасов была ужасающей, крупнейшей бедой...

Что же касается организации пехоты, то я считал - и это оправдалось на деле, - что 4-батапьонный полк и, следовательно, 16-батальонная - части слишком громоздкие для удобного управления. Использовать их в боевом отношении достаточно целесообразно - чрезвычайно трудно... Что касается артиллерии, то в ее организации были крупные дефекты, и мы в этом отношении значительно отставали от наших врагов <...>

Нужно признать, что большинство высших артиллерийских начальников совсем не по своей вине не умели управлять артиллерийскими массами в бою и не могли извлекать из них ту пользу, которую пехота имела право ожидать <...>

Сами по себе кавалерийские и казачьи дивизии были достаточно сильны для самостоятельных действий стратегической конницы, но им недоставало какой-либо стрелковой части, связанной с дивизией, на которую она могла бы опираться. В общем, кавалерии у нас было слишком много, в особенности после того, как полевая война перешла в позиционную.

Воздушные силы в начале кампании были в нашей армии поставлены ниже всякой критики. Самолетов было мало, большинство их были довольно слабые, устаревшей конструкции. Между тем они были крайне необходимы как для дальней и ближней разведки, так и для корректирования артиллерийской стрельбы, о чем ни наша артиллерия, ни летчики понятия не имели. В мирное время мы не озаботились возможностью изготовления самолетов дома, у себя в России, и потому в течение всей кампании значительно страдали от недостатка в них. Знаменитые «Ильи Муромцы», на которых возлагалось столько надежд, не оправдали себя. Дирижаблей у нас в то время было всего несколько штук, купленных по дорогой цене за границей. Это были устаревшие, слабые воздушные корабли, которые не могли принести и не принесли нам никакой пользы. В общем, нужно признаться, что по сравнению с нашими врагами мы технически были значительно отсталыми, и, конечно, недостаток технических средств мог восполняться только лишним пролитием крови, что имело свои весьма дурные последствия. <...>

Мы выступили с удовлетворительно обученной армией. Корпус же офицеров страдал многими недостатками, и к началу войны мы не могли похвастаться действительно отборным начальствующим составом».

А вот ещё один видный автор, на этот раз профессиональный историк.

Николай Николаевич Головин (1875-1944) - профессор, генерал-лейтенант русской армии, участник Первой мировой войны. Работая в 1907-1914 гг. профессором Николаевской академии Генерального штаба, он сформировался как серьезный, широко известный военный ученый. Уже в это время у него сложился свой, особый подход к изучению военной науки, подготовке и воспитанию военных кадров. Все годы мировой войны Н.Н. Головин не только воевал, но и изучал боевые действия. В 1914 г. Головин назначается в штаб 9-й армии, в 1915 г. исполняет обязанности начальника штаба 7-й армии. В этот период генерал руководил разработкой и непосредственно участвовал в осуществлении боевых операций, в том числе знаменитого Брусиловского прорыва. С апреля 1917 г. он начальник штаба Группы армий в Румынии.

Летом 1919 г. Головин принимает приглашение адмирала Колчака возглавить штаб его армии. В августе этого года Головин прибывает в Омск, где успешно рудил обороной города. Как начальник штаба Верховного главнокомандующего Головин в этот период проявил себя и как грамотный политик, “сильно повлияв на решение Колчака созвать Государственное Земское совещание”, призванное консолидировать политические течения Урала и Сибири. Однако уже через месяц, в октябре, Н.Н. Головин неожиданно покидает ставку А.В. Колчака, по официальной версии по болезни эвакуирован в госпиталь в Токио. Ко всему нужно добавить сложившуюся у него конфликтную ситуацию с Главнокомандующим Восточным фронтом генералом М.К. Детериксом и его окружением, так, что по-видимому, существовало несколько причин, вызвавших отъезд Головина: “ как умный и предусмотрительный человек, он сейчас же понял, что ошибся (в смысле оценки сибирской обстановки), и сразу отошел правда, не без благожелательного содействия своего “друга” - генерала Детерихса и других”.

Оказавшись после революции и гражданской войны в 1920 г. в эмиграции, генерал Головин становится одним из создателей Высших военных курсов в Париже и Белграде, работавших по программе Николаевской военной академии, преподает историю Первой мировой войны во Французской военной академии, читает лекции в Вашингтоне и Стэндфордском университете. При этом он не приемлет новый общественный строй на родине, но остаётся её истинным патриотом, активно выступает в своих научных работах против принижения и искажения западными историками роли России в Первой мировой войне.

Н.Н. Головин написал более 30 монографий и 100 научных работ и статей по военной истории, которые в разные годы выходили за границей, и только в 2001 г. в нашей стране вышла его большая работа “Военные усилия России в мировой войне”. Именно в этой работе Головин одним из первых в мировой практике приступает к изучению такой области знаний как социология войны. Книга дает теоретический анализ военных и политических действий России в ходе мировой войны.

История мировой войны в отечественной и зарубежной научной литературе в основном представлена работами, как считает военный историк И.В. Образцов, “анализирующими военно-политическую, стратегическую и социально-экономическую составляющие, Н.Н. Головин подверг впервые историю войны социологическому анализу”.

Приведем несколько фрагментов из исследования Н.Н. Головина, представляющих, определенный научный интерес и с позиций сегодняшнего дня.

Так, в первой главе своего исследования “Русские законы о всеобщей воинской обязанности” автор сравнивает закон 1874 г. с аналогичным законом Германии. Из сравнения положений двух законов Н.Н. Головин приходит к выводу, что Германия готовилась к проявлению большего напряжения на войне, нежели Россия “Германия считала нужным для своей защиты иметь в распоряжении армии 28 возрастов, в то время как Россия - только 22”.

Во второй главе “Затруднения России в использовании её многолюдья” автор анализирует труд Менделеева “К познанию России”, где на большом цифровом материале показывает неподготовленность России в военном отношении к мировой войне. Так, в каждых двух хозяйствах страны участвовало “в добыче заработков только 3 человека, а 8 жили на счет производительной работы первых трёх”. Получается, что из 128 млн. населения империи только 24% лиц участвовали в производственной и хозяйственной жизни страны, против 38-40% в Америки, Франции и Германии. Одной из причин, как считает автор, является “большая численность детей в России”. Согласно переписи 1897 г. в стране процент населения моложе 10-летнего возраста достигал 27,3%, в то время как США он был равен 23,8%, в Германии 24,2%, а во Франции только 17,5%, причем ситуация не изменилась вплоть до 1917 г. Из этих данных Н.Н. Головин делает очень интересный вывод, который имеет большое значение в военном отношении: ”хозяйственная жизнь страны разрушается призывом в войска тем быстрее, чем меньший процент населения участвует в производительной работе страны”.

Следующим, на мой взгляд, интересным фактом, который рассматривает автор, является проблема освобождения от призыва в армию по различным льготам. Так, согласно устава о воинской повинности 1874 г. около 48% ежегодного призыва в империи освобождались по семейному положению в мирное время, а половина из них кроме того освобождались также от службы в военное время, для сравнения этот показатель во Франции 0%, в Германии 2%, в Австро-Венгрии 3% и только в Италии 37%. Из вышеизложенного генерал делает вывод: ”Россия стремилась в каждом крестьянском хозяйстве сохранить рабочие руки”. Таким образом, наш закон не только обеспечивал в мирное время народное хозяйство нужными рабочими руками (один работник на семью), а даже переходил пределы этой необходимости. Но эта “роскошь покупалась дорогой ценой в военное время”.

Сегодня одной из острых проблем современной армии является “физическая готовность” новобранцев. Перед Первой мировой войной процент лиц призывного возраста, освобождавшихся по причинам физической негодности от службы у воюющих стран выглядел следующим образом Австро-Венгрия - 50%, Германия - 37%, Италия - 27%, Франция - 21% и Россия - 17%. Но причину того, что Россия стоит на последнем месте Головин видит не в высоком уровне здоровья населения страны, а то что нашему уставу дававшему большое развитие льгот по семейному положению “приходилось понижать уровень требований к физической годности новобранца”.

В третьей главе “Затруднения в надлежащем устройстве и оборудовании российской вооруженной силы” автор подвергает анализу проблемы “дешевизны” содержания русской армии в мирное время. Так, в зависимости от численности армии в мирное время Германия тратила 17,3%, Австро-Венгрия 17,6%, Россия 24,3% и Франция 28,6% своего годового бюджета на военные расходы. Следовательно, перед русским военным ведомством стояла дилемма: либо сократить численность армии, либо гнаться за дешевизной содержания. Выбран был второй путь. “Дешевизна” содержания имела своим первым следствием, как пишет Головин “слабость профессиональных кадров, как раз то, в чем, при общем недостатке культурности народных масс, Русская Армия особенно нуждалась”. И как следствие к июлю 1914 г. некомплект в офицерском составе русской армии составлял 3000 офицеров.

Недостаток в средствах автор видит и в развитии российского железнодорожного транспорта, которое сказалось на мобилизационных возможностях русской армии. Так, по подсчетам генерала Редигера “средний переезд новобранцев в России равнялся 900-1000 верстам, для Франции, Германии и Австро-Венгрии этот показатель не превышал 200-300 верст”. Приведенные автором работы данные показывают очень большую отсталость России по сравнению с западными соседями в протяженности железнодорожной сети. Особенно, как считает ученый, отрицательное влияние в этом отношении имело для России заключение союза с Францией. Её генеральный штаб “панически боялся остаться в начале войны один на один с главными силами германской армии”. Поэтому, по словам Головина, он требовал от России сосредоточения армии у западной границы, и даваемые Францией займы “обуславливались строительством железнодорожных линий, идущих от меридиана Петербурга к германской границе”. Стеснение в финансовых средствах отразилось не только на начертании и развитии сети, но отразилось и на техническом оборудовании железных дорог. Среднесуточный пробег наших “воинских поездок” не превышал 300 верст, это в два раза медленнее движения воинских поездов во Франции.

Еще одним слабым местом, по сравнению со всеми великими державами начала ХХ в., было то что, “Россия имела меньше всего доступов к морю”. Подтверждением этого стало вступление в войну Турции, когда Россия уподобилась “заколоченному дому, в который можно было проникнуть только через дымовую трубу”. Автор наглядно иллюстрирует это цифрами: с осени 1914 г. наш вывоз падает сразу на 98% , а ввоз на 95%, таким образом, империя оказалась “блокированной” в большей степени, нежели Германия.

Другой, не менее важной темой, которую затрагивает генерал является “мираж” многолюдья в России. Н.Н. Головин, подчеркивает, что из 15,5 млн. мобилизованных в армию за годы войны (или 47,4% трудящихся мужчин), это составляло всего 9,3% от общей численности населения империи. Для Франции, Великобритании и Германии исчерпание половины, населения участвующего в производственном процессе, наступало только тогда, как пишет ученый, когда “процент призванных в армию достигал 18-20% от общей численности населения”.

Целый раздел работы русского генерала посвящен интендантскому снабжению армии, в котором анализируется подготовка и снабжение армии в ходе Первой мировой войны. Автор приходит к выводу, что перед войной в стране прочно бытовало мнение, что “естественные богатства России считались столь большими, что все пребывали в спокойной уверенности, что получать для Армии все нужное для войны не представит никаких трудностей”. C началом войны благополучие в интендантском снабжении закончилось очень скоро. Уже в 1915 г. правительству пришлось сделать крупные заказы на различные предметы снабжения в Англии и Америке. Хотя предположительно за мировую войну было израсходовано 65 млн. пар сапог, 15 млн. валенок, 12 млн. полушубков, 51 млн. комплектов теплого белья, 782 тыс. штук седел и 217 млн. подков ”богатые источники средств России не были исчерпаны до конца войны, но использовать их не умели”.

К наиболее интересным выводам приходит генерал Головин изучая ход самих боевых действий. Так, на мой взгляд представляет особый интерес изучение такого вопроса, как “сдаваемость” в плен в результате вспыхнувшей революции. “Сдаваемость” в плен у солдат увеличивается в 1917 г. по сравнению с 1916 г. почти в семь раз, у офицеров она увеличивается меньше чем в два раза. Ещё одним характерным примером является “возвращаемость” личного состава в действующую армию после выписки из госпиталей и лазаретов. По подсчетам автора для офицеров он достигал 91%, в то время как для солдат он равняется всего 37%. И как вывод сделанный уже после окончания гражданской войны, звучит у Головина: “Линия, разделившая впоследствии в гражданскую войну борющиеся стороны на “белую” - по преимуществу офицерскую, и “красную” - по преимуществу солдатскую, ярко здесь намечается”.

Из анализа конкретных событий мировой войны Головин выводит “закон распространения разложения армии в тылу фронта”, проявившийся в стране в том, что “быстрее всего процесс разложения шел в солдатских массах Северного фронта, в непосредственном тылу которого находился главный очаг революции - Петроград. Второе место по своей “разлагаемости” занимают армии нашего Западного фронта, в тылу которого находился второй центр революции - Москва. Наконец, в наилучшем моральном состоянии находились наши армии Румынского фронта; пребывание на территории чужого государства значительно задерживало проникновение заразы”.

Интересной является проблема “взаимоотношение кровавых потерь и пленных среди призывников различных губерний России” этот показатель, как замечает автор характеризует и различную степень их “моральной упругости”. Так, из 100% потерь, понесенными контингентами, призванными из Ковенской губернии, при 33% кровавых потерях потери пленными составляют 67% (максимальный показатель по стране). Людские потери призывников из Ставропольской губернии составляют 67% убитыми и ранеными и 43% пленными, области Войска Кубанского 85% и всего лишь 15% пленными (наименьший показатель по империи). Другой, не менее важный пример, количество русских пленных - 260 тыс., пытавшихся бежать из германского плена. Такого большого процента бежавших военнопленных не давала ни одна из воюющих армий. Заметим, что факт побега из плена отмечался особыми нашивками на рукаве кителя и часто служил основанием для выдвижения на вышестоящую должность.

Дезертирство в армии - один из показателей, который характеризует “моральный дух” этой армии. Н.Н. Головин на обширном материале рассматривает и эту проблему и приходит к выводу, что если до революции русскую армию в среднем в месяц оставляло 6300 человек, то после революции в пять раз больше (30900 чел). “Таким образом, к концу войны на каждые три чина Действующей Армии приходилось не менее одного дезертира”.

И наконец, интегрированным показателем настроения солдатских масс генерал считал содержание солдатских писем, по которому можно дать общую картину изменения настроений на фронте. Так, в феврале 1916 г. ”корреспонденция, посланная из Армий Западного Фронта, была распределена следующим образом: 2,15 % - писем в угнетенном настроении, 30,25% - писем бодрых, 67,6% - писем уравновешенных, но содержащих в себе спокойную веру в конечный успех Русской армии”.

Даже эти фрагментарные данные, полученные ученым, позволяют взглянуть на историю Первой мировой войны под определенным углом зрения, позволяющим за черствыми цифрами количества войск и вооружения увидеть русского солдата и офицера в перипетиях военной стихии и оценить его моральные качества.

Одной из форм разложения дисциплины в армии, как отмечают исследователи, было братание на фронте.

Первая мировая война началась для России так же, как и все войны предшествовавшего cтoлeтия - с патриотического подъема. Успешно прошла мобилизация, было немало и добровольцев. Однако воевать пришлось не кадровой армии, как было до этого, а всему народу, так как уже в первые месяцы войны в ходе кровопролитных сражений довоенная профессиональная армия понесла невосполнимые потери, особенно ее офицерский и унтер-офицерский состав. И осенью 1914 г. в действующую армию стало вливаться наспех обученное пополнение. Это была главным образом малограмотная сельская молодежь, а также рабочие необоронных профессий, не проходившие до войны службу в армии. Они были недисциплинированны, распущены и легко подвергались любой негативной пропаганде (в первую очередь революционной и антигосударственной). К тому же уже к началу военной кампании 1915 г. война приобрела позиционный характер. Резко ухудшилось материально-техническое и продовольственное снабжение фронта, поскольку Россия не была готова к длительной войне. Все это, а также тяготы и лишения фронтовой жизни, явилось причиной зарождения антивоенного движения среди солдат. Это проявилось в виде дезертирства, добровольной сдачи в плен, саморанений, отказа исполнять боевые приказы и в других нарушениях воинской дисциплины, но наиболее ярко - в форме братания.

Первое братание случилось в апреле 1915 г. перед Пасхой. Все последующие вспышки этого явления были достаточно редки и происходили спонтанно. И о нем почти забыли и солдаты, и командование. Однако волна братания снова напомнила о себе ровно через год, а именно 10 апреля 1916 г., в день Святой Пасхи. Именно тогда снова состоялись братания, но уже более массовые, чем были до этого. Они-то и привлекли внимание высшего командования. Так, главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал от кавалерии А.А. Брусилов в приказе № 643 от 18 апреля 1916 г. не только сделал упор на том, что братание является наиболее злостной формой нарушения воинской дисциплины, но и указал на, так сказать, нерыцарское поведение со стороны командования противника. В приказе особо обращалось внимание на то, что «враг еще раз, как и следовало ожидать, проявил присущее ему вероломство, а в поведении некоторых, к сожалению, наших офицеров и стрелков сказалась недопустимая праздничная распущенность и проглянули славянская незлобивость, беспечность и добродушие, совершенно неуместное в боевой обстановке... Некоторые прапорщики, лишенные должного руководства, растерялись, допустили ряд крупных упущений, чем дали возможность противнику безнаказанно увести наших пленных». Любопытно, что в том же приказе говорилось, что «командующему 4-й стрелковой дивизией, генерал-майору Деникину за отсутствие должного руководства и требовательности объявляю выговор». Сам же А.И. Деникин, описывая этот случай братания, не придавал ему в то время серьезного значения. Он, в частности, писал: «Братание ... имело даже традиционный характе<