БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 27 страница. Недовольство, назревавшее при Филиппе II, переросло в ропот при Филиппе III и вылилось в

Недовольство, назревавшее при Филиппе II, переросло в ропот при Филиппе III и вылилось в яростное возмущение при Филиппе IV, сопровождавшее все, что бы он ни делал. Неумелое обращение с финансами вызвало такую бешеную инфляцию, что в отдельных районах страны люди перешли на бартерный обмен^[1219]. По некоторым оценкам, в начале сороковых годов три четверти товаров, поступавших в Испанию, доставлялось на голландских кораблях. Несмотря на всю нелепость сложившегося положения – эмбарго на заход вражеских судов никто не отменял, – только нелегальные морские перевозки и спасали Испанию. В 1639 году блистательный и отважный голландский адмирал Тромп вынудил испанскую флотилию, семьдесят семь кораблей, уйти в нейтральные английские воды, и здесь, игнорируя нормы международного морского права и протесты английского правительства, напал на него, пользуясь численным превосходством. Тромп потопил или захватил семьдесят кораблей. Эта грандиозная победа голландцев означала конец морского могущества Испании. Насквозь прогнивший исполин рухнул, чтобы уже никогда не подняться.

Тем временем Ришелье прибрал к рукам крошечное герцогство Савойю в Альпах, которое Габсбурги давно хотели использовать как ворота во Францию. Им тогда управляла за несовершеннолетнего сына вдовствующая герцогиня Кристина, сестра Людовика XIII.

В Германии Оливарес растрезвонил, что курфюрсты Баварии и Кёльна находятся на содержании Франции, и император, так хорошо начинавший, превратился в очередного козла отпущения. Его министры якобы ненадежны, а подданные нелояльны^[1220]. Так ответил Оливарес на попытки Фердинанда спасти свою, а не испанскую монархию.

В самой же Испании обанкротившийся двор вел прежний расточительный образ жизни. Король постарел, здоровье его пошатнулось, он все чаще грустил и молился, однако не жалел денег на маскарады, театры, бои быков, содержание любовниц и внебрачных детей^[1221]. Тем временем французская оборонная политика трансформировалась в наступательные действия во Фландрии и на Пиренеях. На обоих фронтах испанцы пока отбивали атаки интервентов, оттягивая неминуемую развязку, которая рано или поздно наступит, если в Мадриде, конечно, не произойдет какое-нибудь чудо.

Чуда не случилось. В 1640 году восстали Каталония и Португалия. В течение года в Лиссабоне кроткий герцог Жуан Браганса стал Жуаном IV, заключив политический договор с Францией^[1222], перемирие с голландцами^[1223]и торговые соглашения с Англией и Швецией^[1224]. В Каталонии восстание приобрело еще более опасный характер. Ришелье был непричастен к нему, но когда восстание началось, сразу же установил связь с лидерами, поняв его исключительную важность для Франции. В декабре 1640 года кардинал подписал договор с каталонцами, в начале нового года обещал им направить французский военно-морской флот, а они в ответ избрали Людовика XIII герцогом Барселоны, независимой от испанской короны^[1225].

Таким образом, Испанские Нидерланды были покинуты всеми, как тонущий корабль во время шторма. Мадридское правительство от них отказываться не собиралось, но и не помогало. Даже если бы Филипп располагал и деньгами и людьми, он не мог переправить их ни морем, ни по суше: голландцы контролировали малые моря, а французы – Брайзах. Великий путь Габсбургов из Италии во Фландрию был заблокирован, и долина Вальтеллина утратила свое былое значение. Названная «дорогой мира», она была отдана Граубюдену, и теперь бесполезные проходы цинично предложили испанцам^[1226].

Напрасна была победа при Нёрдлингене, напрасны были стратегические труды кардинала-инфанта на границах Фландрии и Брабанта. В 1640 году прекратилась всякая помощь. Вместо нее принц получил запрос, звучавший как приказ, на то, чтобы выслать оружие и боеприпасы в Испанию для борьбы с Португалией^[1227]. Запутавшись в приказах, контрприказах и разноречивых слухах из Португалии и Каталонии^[1228], кардинал-инфант все-таки не сдавался и продолжал отбиваться от голландцев. Он сдерживал их весь 1640 год; в 1641 году им удалось лишь вернуть Геннеп, который они потеряли шесть лет назад. Но как долго он мог выстоять? Моральное переутомление, неопределенность отношений с королевским двором, физическое перенапряжение подорвали и без того некрепкий организм принца. Поздней осенью 1641 года он заболел, 8 ноября проверил и подписал шесть депеш испанскому королю^[1229], а 9 ноября скончался. Он до последнего дня сохранял стойкость духа.

Еще менее счастливо сложилась судьба кузена, императора Фердинанда III. В то время как рушилась испанская монархия, он всеми силами старался уберечь от краха австрийскую династию. Несмотря на брюзжание Мадрида^[1230], Фердинанд почти достиг успеха, и его провал кажется особенно трагичным. Будучи венгерским королем, он заложил основы мирного урегулирования, отвечавшего интересам империи, добившись подписания Пражского договора. Став императором, он должен был лишь руководствоваться уже известными принципами. Постепенно Фердинанд завлек на свою сторону и настроил против Ришелье и Оксеншерны практически всех германских князей, кроме трех. Об одном из них – курфюрсте Пфальцском – он вообще мог не беспокоиться, поскольку у того за душой не было ничего, кроме звания. Вторым оппозиционером был неисправимый эгоист Георг Брауншвейг-Люнебург, с самого начала вступивший в альянс с Густавом Адольфом и связавший все свои расчеты на успех и обогащение со шведами. Третьим был ландграф Вильгельм V Гессен-Кассельский.

Смерть ландграфа дала Фридриху надежду на то, что вдова, регентша своего сына, будет стремиться к миру. Однако он не учел ее строптивый и независимый нрав. Внучка Вильгельма Молчаливого и сама графиня Ханау, Амалия Елизавета отличалась решительным и сильным характером. У нее были и свои принципы. Она была страстным приверженцем кальвинизма, всей душой болела за свою династию и твердо настроилась на то, чтобы передать сыну владения отца, не потеряв ни одного акра земли, а может быть, и прирастив их.

С самого начала войны правящие семьи Гессен-Дармштадта и Гессен-Касселя относились друг к другу с ревностью. В Дармштадте поддержали императора, а в Касселе – потянулись к его оппонентам, и этот процесс ускорился, когда значительная часть их земель отошла к кузенам по решению собрания курфюрстов в Регенсбурге в 1623 году. Важность семейства в Касселе для протестантской партии, голландцев и для французов в особенности обусловливалась не столько землями вокруг Касселя, а тем, что ему также принадлежала значительная часть Восточной Фрисландии. Вдобавок ко всему Вильгельм V был способным генералом и уважаемым государственным деятелем, умевшим сохранять самостоятельность, будучи в то же время союзником короля Швеции. Его вдова в равной мере не желала заключать позорный мир и стремилась проводить независимую политику в альянсе с Францией. Ришелье, полагала она, скорее всего попытается воспользоваться ее вдовством для того, чтобы втянуть ее в зависимость от Франции и применить в своих целях небольшую, но крепкую и профессиональную гессенскую армию.

Амалию Елизавету вряд ли можно было бы отнести к числу дальновидных государственных людей. Она не могла претендовать и на то, что ее волнуют проблемы целостности Германии. Принципы у нее были здравые и правильные, но она не терзалась угрызениями совести, если вдруг их приходилось нарушать. Что касается Гессен-Кесселя и его наследования сыном, то она решала все вопросы с присущей ей практичностью, благоразумием и последовательностью.

Она поддалась на уговоры императора и согласилась на перемирие, но ставку делала на Ришелье, а не на Фердинанда. Уловка удалась. Кардинал, не желая лишиться ее денег, владений и армии, предложил ей даже более выгодные условия альянса, чем те, которыми пользовался супруг. Подписав договоры об альянсе отдельно с королем Франции и герцогом Брауншвейг-Люнебургом, регентша без церемоний порвала с Фердинандом. На маленьком шахматном поле гессенской политики Амалия Елизавета сделала ход конем и обыграла императора.

Однако неудача с Амалией не остановила попытки Фердинанда разрушить противостоящие ему альянсы. Призыв к Георгу Брауншвейг-Люнебургу был с пренебрежением отвергнут^[1231], но еще оставалась возможность оторвать Оксеншерну от Ришелье. И в 1639-м, и в 1640 году послы императора вели переговоры в Гамбурге. Предложив шведам Штральзунд и Рюген, Фердинанд почти достиг цели: их договоренности с французами заканчивались, и в Стокгольме утвердилось мнение, будто Ришелье не оправдал их надежд. Шведские дипломаты потребовали от французов прямого военного вмешательства в Центральной Германии, заявляя: такие союзники, которые интересуются только Рейном и заставляют других защищать Эльбу и воевать на наследственных австрийских землях, ничего не стоят. Ришелье привел их в чувство, прекратив все поставки. Поняв, что без Ришелье они не могут даже договариваться о мире, шведы возобновили альянс^[1232].

Ничего не добившись от шведов, Фердинанд мог рассчитывать теперь только на то, чтобы освободиться от обязательств перед испанцами, которые, собственно, и были причиной враждебности французов. К этому его побуждал и самый доверенный советник Траутмансдорф, но ему надо было сначала побороть собственные предубеждения и пристрастия. Союзничество с Испанией горячо поддерживали и любимая жена, и брат Леопольд, да и сам он был привязан к Мадриду не только кровными узами.

Поддавшись их настояниям, он согласился назначить Леопольда главнокомандующим^[1233]. Фердинанд совершил необдуманный поступок, поскольку эрцгерцог был никудышным солдатом. Он совершенно не разбирался в людях и не обладал ни стратегическим, ни тактическим чутьем. Только появившись в ставке, Леопольд сразу же подпал под влияние вечно хмельного и скорбного Галласа. Генерал довел до ручки и себя и армию. Эрцгерцог тем не менее сообщил в Вену, что во всем виноваты офицеры: из-за их недоброжелательного отношения генерал якобы и спился^[1234]. Такая субъективная оценка положения в армии уже говорила о неадекватности Леопольда на посту командующего, и вряд ли стоило удивляться тому, что он терпел поражение за поражением. Будучи в принципе человеком неглупым и добродушным, он все же очень много мнил о себе, и, когда от неудач и разочарований начало страдать самолюбие, эрцгерцог озлобился и стал невероятно мстительным. Леопольд, безосновательно считавший себя более достойным на трон императора, чем брат, оказался к тому же и никчемным генералом.

Обстоятельства для всех складывались не лучшим образом. Выработка какой-либо ясной стратегии была бессмысленна. Обеспеченность провиантом на разоренных землях стала главной заботой командующих. Перемещение войск больше не определялось стратегическими соображениями. Значительные контингенты войск на той и другой стороне овладевали каким-нибудь районом и оставались там от посева до сбора урожая, зачастую сами же сеяли и убирали зерно, так как крестьяне были слишком напуганы и отказывались и обрабатывать землю, и поставлять продовольствие.

Снижение финансирования из Испании привело к тому, что выплата денежного содержания в имперской армии стала нерегулярной. Интендантская служба разладилась, ни Галлас, ни эрцгерцог не обладали организационными способностями. «Нам пришлось самим заботиться о себе», – писал английский наемник^[1235]. И командование вынуждено было отпустить вожжи. Командиры вели роты в рейды добывать еду. Офицер, способный организовать успешный рейд, мог в одночасье превратиться в «Валленштейна» и пренебрегать любыми указаниями. За переходом солдат из одного полка в другой всегда было трудно уследить, а теперь они совершенно свободно меняли роты, выискивая, где лучше кормят и где легче грабить, и не интересуясь, на чьей стороне рота воюет. «Я был в полном смятении… Мне было все равно, где я и за кем мне идти»^[1236], – признавался английский наемник Пойнц. По всей Германии бродили банды оборванцев, им не было никакого дела до войны, они хотели лишь поживиться чем-нибудь и избежать сражений. Они дрались только за еду со своими конкурентами, не обращая внимания на их принадлежность к той или другой армии.

Этот феномен определял сумбурный характер военных действий, происходивших в последнее десятилетие. Сражения были некоординированными и эпизодическими, в передвижениях войск отсутствовала четкость и целенаправленность. Фронт борьбы шведов с имперцами и саксонцами проходил по Эльбе, углубляясь в земли Габсбургов, линия противостояния французов, имперцев и баварцев пролегала через Верхний Рейн и Черный Лес. Спорадические стычки возникали повсюду, мешали сконцентрировать силы для решающего наступления и оттягивали завершение войны. Как бы ни была тяжела участь солдата, но только она могла дать средства для существования огромной массе населения, бравшейся за оружие. Когда же все-таки наступил мир, чрезвычайно трудно оказалось распустить эту человеческую массу и найти ей применение.

В то время как армии, подобно саранче, опустошали империю, Фердинанд искал пути к миру. На собрании курфюрстов в Нюрнберге в начале 1640 года он даже предложил модифицировать Пражский договор, если это поможет убедить правителей Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга сложить оружие. Курфюрсты поддержали его, даже Максимилиан сквозь зубы пообещал вернуть часть земель, захваченных в Пфальце^[1237]. Заручившись согласием курфюрстов, император решил до конца года созвать рейхстаг.

Фердинанд III открыл рейхстаг в Регенсбурге 13 сентября 1640 года и закрыл 10 октября 1641 года. В этот период он дошел до той отметки в своем властвовании, которая означала одновременно верх достижений, поворотный пункт и отправную точку для неуклонного скатывания вниз.

Все шло хорошо до января 1641 года. Призывы императора к миру и проявлению доброй воли были восприняты благожелательно^[1238]. 9 октября рейхстаг согласился выпустить охранные грамоты послам Гессен-Касселя и Брауншвейг-Люнебурга^[1239]. 4 ноября депутаты ввиду шведской угрозы разрешили императору расквартировать войска поблизости и в самом городе. Такое решение было принято впервые за пятьдесят лет. Раньше подобный запрос императора был бы расценен как попытка запугать высокое собрание^[1240]. 21 декабря рейхстаг одобрил финансирование и численность имперской армии по состоянию на текущий момент^[1241]. 30 декабря депутаты приняли решение объявить по всей империи амнистию, обсудить проблему удовлетворения шведских притязаний и условия всеобщего мирного урегулирования на основе Пражского договора^[1242]. Они даже изъявили готовность выдать охранные грамоты Елизавете Богемской и ее дочерям, на случай если им потребуются рента и приданое, достойные вдовы германского князя и его детей^[1243]. Никто и не вспомнил об охранных грамотах для ее сына, курфюрста Пфальцского^[1244], и его братьев. Один из них служил в голландской армии, другой – у шведов, третий находился в Париже, а четвертый уже более двух лет томился в заточении у императора и надоедал своим тюремщикам разговорами о правоте отца^[1245].

В первой половине января 1641 года к Регенсбургу подошла шведская армия Банера и потребовала сдачи города. Дунай покрылся льдом, и генерал угрожал перейти реку и осадить Регенсбург^[1246]. Проявив хладнокровие и выдержку, Фердинанд не отменил рейхстаг, сессии продолжались. К тому же император догадывался, что шведы блефуют, хотят сорвать ассамблею и помешать его триумфу, и у них нет достаточных сил для взятия города. Фердинанд распорядился усилить оборону Регенсбурга и ближайших гарнизонов. Он не ошибся. Когда лед на реке растаял, противник отступил, оставив после себя среди прочих трофеев скелеты двадцати императорских соколов: шведы, приняв их за фазанов, поймали, сварили и съели5. Самообладание и решительность, проявленные императором, окончательно укрепили веру в него князей. Это были дни и триумфа, и назревавшего кризиса.

Пражский мир поставил крест на прежней конституционной партии: Иоганн Георг Саксонский замолчал навсегда, Максимилиан Баварский – на несколько лет. После вторжения в Германию Франции и ухода от шведов почти всех германских князей внутренняя гражданская война превратилась во внешнюю, и любая оппозиция императору после Пражского мира означала непорядочность, если не предательство. Получалось так, что именно император защищает целостность Германии от посягательств Франции и Швеции.

Морально никто из германских князей не мог выступить против решений императора, не подвергая себя риску быть обвиненным в мятеже. Но на восемнадцатой сессии рейхстага внезапно разразился скандал, инициированный коллегией курфюрстов. Представитель Бранденбурга вдруг заявил, что его хозяин не считает Пражский договор основой для переговоров о мирном урегулировании. Сразу же, несмотря на яростные возражения курфюрстов Баварии, Кёльна и Саксонии^[1247], на сторону Бранденбурга переметнулись другие, хотя и менее влиятельные протестантские князья, и в рейхстаге образовалась довольно значительная конституционная протестантская оппозиция императору^[1248]. Страхи по поводу иностранной интервенции возродили подозрительность, и рейхстаг, вместо того чтобы упрочить единство и силу империи, вскрыл ее разобщенность и слабость.

Фердинанд открывал рейхстаг, когда в Бранденбурге все еще правил Георг Вильгельм, во всем слушавшийся главного министра Шварценберга, католика и ярого приверженца императорского двора. Но Георг Вильгельм, в сорок с небольшим лет ставший полным инвалидом, скончался 1 декабря 1640 года. Его наследнику Фридриху Вильгельму было двадцать лет, и он разительно отличался от отца во всем, кроме роста и импозантной внешности. Если рослый, внушительного телосложения Георг был кроток и непредприимчив, то не менее дюжий Фридрих обладал натурой отважной, решительной и дерзкой. Рожденный и взращенный войнами, он подходил к любым проблемам только с точки зрения практической целесообразности, и принципы для него в общем-то ничего не значили^[1249]. Фридрих Вильгельм мог пойти на все ради блага своей династии и, надо отдать ему должное, своих подданных. Можно сказать, талеры для него были дороже принципов. Впоследствии он выпустил примечательный манифест, провозглашавший, что водные пути Германии должны и принадлежать Германии. Естественно, он преследовал прежде всего свою корысть – утверждал право на собственный водный путь. Тем не менее Фридрих Вильгельм не стеснялся тайно получать субсидии от французов, обменял Померанию на Магдебург и обманным путем возвратил ее себе. Его внутренняя политика была жесткой и непопулярной, но целительной и эффективной, он сумел создать прусское государство из того, что ему оставил в наследство отец, и за это его прежде всего ценит потомство.

Когда Фридрих Вильгельм вошел во власть, о личности нового курфюрста никто ничего не знал. Он довольно долго рос и воспитывался в Гааге, проводя время в основном среди своих кузенов и кузин, детей Фридриха Богемского. Он пренебрег приказом отца вернуться домой, но когда ему все-таки пришлось это сделать, Фридрих Вильгельм возненавидел Шварценберга, подозревая министра в том, что он собирается его отравить^[1250].

Поскольку старший курфюрст подписал Пражский мир, то и его войска сражались за императора против шведов. Для Фердинанда, понятно, была важна его поддержка, тем более во время рейхстага, который должен был продемонстрировать хотя бы видимость единства. Фридрих Вильгельм повел себя совершенно иначе. Для своей страны он хотел прежде всего подлинного мира. Курфюрст унаследовал земли, опустошенные и оккупированные иностранными войсками и собственной разнузданной армией, существовавшей только за счет грабежей^[1251]. Он лишился лучших владений, распроданных или заложенных, ему достался доход, составлявший в лучшем случае восьмую часть того, что имел когда-то отец^[1252]. Фридриху пришлось вначале жить в прусском Кенигсберге из-за того, что в берлинском замке обвалилась крыша и провинция не могла обеспечить продуктами двор курфюрста^[1253]. «Померания потеряна, Юлих потерян, нам едва удается удерживать Пруссию, как угря за хвост, и нам придется заложить Марку», – сокрушался один из его советников^[1254].

Фридрих Вильгельм не собирался ни закладывать Марку, ни терять земли и деньги ради императора. Он сразу же отдал приказ войскам ограничиваться лишь оборонительными действиями. Когда шведы вторглись, он запросил у них условия, на которых они готовы гарантировать ему нейтралитет. Шварценберг попытался поднять бунт, но в январе был уволен и вскоре умер – вероятно, от расстройства^[1255].

К началу марта 1641 года Фердинанд в Регенсбурге уже предостаточно наслышался о сепаратном мире между Бранденбургом и шведами. В мае курфюрст отправил послов в Стокгольм, в июле шведское правительство согласилось приостановить военные действия и рассмотреть возможность более длительного перемирия^[1256]. 24 июля в частном порядке были согласованы условия бессрочного прекращения огня^[1257]. В начале сентября представитель курфюрста в Регенсбурге сообщил о том, что Бранденбург и Швеция договорились о полном прекращении военных действий^[1258].

Фридрих Вильгельм выкручивал Фердинанду руки. Император тоже добивался мира, но на таких условиях, чтобы не потерять слишком много из того, что Австрийский дом приобрел за столько лет войны. Он по-прежнему опирался на Пражский договор, не понимая, очевидно, что урегулирование, казавшееся великодушным до вмешательства Ришелье в 1635 году, уже выглядело бескомпромиссным ультиматумом в 1640-м. Новый курфюрст Бранденбурга сорвал все маски. Будучи формально союзником императора, он пренебрег переговорами в Регенсбурге и сам заключил перемирие. Выходило так, будто не кто иной, а император не хотел искать пути к мирному согласию.

Объяснение поступку Фридриха Вильгельма можно найти в книге, изданной незадолго до этих событий под заглавием «Dissertatio de ratione status in Imperio nostro Roma-no-Germanico»^[1259]. Этот труд был написан с таким пафосом, драматизмом и логикой, что сразу же приобрел необычайную известность. Автор скрыл свое настоящее имя под псевдонимом Ипполит Лапид. Реально им был Богислав фон Хемниц, впоследствии историограф шведской короны. В этом исследовании убедительно показано то, как династия Габсбургов манипулировала имперской конституцией в своих интересах, прибегая где к хитрости, а где к силе, пользовалась чрезвычайными обстоятельствами для наступления на права германских князей.

Фердинанд открывал рейхстаг в сентябре 1640 года, держа в руках, как он думал, оливковую ветвь. К маю 1641 года в Европе ни у кого не было сомнений в том, что ему была нужна только война^[1260], а переговоры в Регенсбурге были таким же спектаклем, какой он разыграл с Пражским миром, нацеленным на то, чтобы удержать союзников и одурачить оппонентов.

Фердинанд был человеком далеко не глупым. Он предвидел, чем все может закончиться, и хотел предотвратить невыгодный для себя исход. Он протянул оливковую ветвь, но ему сказали, что это обнаженный меч. В такой ситуации император мог сохранить свое лицо единственным способом – доказать, что он тоже прав. Узнав о перемирии между шведами и Бранденбургом, Фердинанд поступил благоразумно: изобразил радость подлинного миротворца. Этот ловкий ход помог ему обезоружить брюзгливых сторонников Бранденбурга^[1261]. Воспользовавшись благоприятным моментом, он предложил им пересмотреть свое отношение к Пражскому договору исходя из интересов всеобщего мира. Только оппозиция Бранденбурга и некоторых экстремистов, утверждал он, мешает созыву всеобщей мирной конференции. Ему таким образом удалось переложить ответственность и обвинить в обструкционизме бранденбургского курфюрста. Делегатам Бранденбурга ничего не оставалось, как согласиться с планом императора^[1262]. 10 ноября 1641 года Фердинанд распустил рейхстаг с таким решением: незамедлительно избрать полномочных представителей для выработки мирных соглашений и с бунтовщиками, и с интервентами на основе Пражского договора и всеобщей амнистии^[1263].

Кризис был предотвращен, но лишь на время. Рано или поздно Фердинанду придется договариваться о мире с Фридрихом Вильгельмом, и эти переговоры с человеком, ищущим дружбы со Швецией и Францией, вряд ли пойдут на пользу империи. Рано или поздно кто-то из них возьмет в руки меч, который они временно отложили в сторону.

30 ноября 1641 года в Кёльне на Шпрее, на земле курфюрста Бранденбурга, появился императорский указ об амнистии. Дождь и ветер превратили его в клочья и раскидали по улице^[1264]. Это чисто природное явление полностью соответствовало мнению людей о мирных намерениях Фердинанда.

В Гамбурге имперские, шведские и французские представители тем временем обговаривали предварительные условия проведения мирной конференции. Фердинанд поочередно отправил трех послов, и ни один из них не убедил ни шведов, ни французов в серьезности намерений имперского правительства. «Они заменили Лютцова Курцем и Аверсберга Лютцовом. Люди разные, а разговоры те же самые»^[1265], – жаловался французский посол. На самом деле такое положение его вполне устраивало. В Париже были убеждены: промедление принесет лишь новые неприятности Габсбургам. Под различными предлогами переговоры постоянно откладывались или переносились. Французы потребовали для герцогини Савойской особый титул, австрийцы отказались, и обе стороны были чрезвычайно недовольны, когда датчанин предложил им разумный выход из затруднительного положения^[1266]. Австрийцы придумали еще одно затруднение: ратифицируя предварительные условия созыва конференции, они представили такой путаный документ, что французы отказались его принимать. И эта игра в жмурки продолжалась и продолжалась, и каждая из сторон обвиняла оппонента в затягивании мирного урегулирования^[1267].

Уже тогда австрийское правительство излучало тот оптимизм, которым впоследствии всегда славилась Австрия, основывая свои надежды на лучшее даже на самых незначительных обстоятельствах. Вскоре после рейхстага умер непокорный герцог Брауншвейг-Люнебурга, а его наследники покинули шведов, чтобы договориться о мире с императором^[1268]. Последовательными противниками императора остались только ландграф Гессен-Кассельский и изгнанник курфюрст Пфальцский. Фердинанд мог рассчитывать также на вражду между Швецией и Данией и уже определил Кристиана IV посредником на мирных переговорах, хотя и знал, что это вызовет неудовольствие Стокгольма^[1269].

В отношениях между Швецией и Бранденбургом возникли определенные трудности. Молодая королева не захотела выходить замуж за курфюрста, разошлись союзники и во мнениях относительно принадлежности Померании. Фердинанд вполне мог рассчитывать на то, что никакой дружбы между ними не будет^[1270].

Действительно, Вену приободрила враждебность между Швецией и Данией и напряженность в отношениях между Швецией и Бранденбургом, которая отчасти проявлялась и на театре военных действий. За два года, после смерти Бернхарда Саксен-Веймарского, ситуация на шведской стороне конфликта значительно ухудшилась. Маршал Юхан Банер служил королеве Швеции, но он был еще аристократом из древнего дворянского рода и сыном человека, преданного смерти Карлом IX за бунтарство. Как и большинство военных командующих, и не обязательно шведских, он хотел получить в Германии земли, а его поведение в последние годы убедительно свидетельствовало о том, что ему не чуждо и властолюбие. Перед людьми типа Мансфельда, Валленштейна и Бернхарда обычно открываются такие возможности, перед которыми трудно устоять. Банер был, безусловно, человеком тщеславным и не особенно обремененным угрызениями совести. Более того, уничтожение значительной части армии Горна при Нёрдлингене сразу же выдвинуло его на видное место и очень сильные позиции. В продолжение не одного года он был единственной надеждой шведского правительства. Банер служил бастионом и против имперцев, и против саксонцев, и против бранденбуржцев в Северной Германии. Он обеспечивал линию коммуникаций между Швецией и Рейном или Центральной Германией; его уход мог привести к тому, что Ришелье потерял бы интерес к альянсу с Оксеншерной, а Швеции пришлось бы заключать позорный мир.

Его армия, безденежная и вынужденная располагаться на постой там, куда ее загонял противник, утеряла все признаки воинской организованности и дисциплины, в чем признавался и сам Банер в докладах Оксеншерне. «Квартирмейстер Рамм остался в Мекленбурге, не получив от меня разрешения. Не понимаю, что с ним произошло»^[1271], – писал он канцлеру. И затем: «Я могу давать им только обещания (заплатить)… ручаясь именем ее величества и приводя всевозможные объяснения»^[1272]. Немного спустя он сообщал: «У нас не было бы серьезных проблем с численностью войск, если бы не бродяжничество, мародерство и грабежи… ничто не может остановить их и привести к порядку»^[1273]. Он писал о полном отсутствии дисциплины^[1274], о том, что пехотинцы взяли за привычку обменивать оружие на еду^[1275], предупреждая: положение настолько скверное, что армия вот-вот развалится^[1276].