БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ 28 страница. Банер наверняка сгущал краски, поскольку армия продолжала действовать

Банер наверняка сгущал краски, поскольку армия продолжала действовать. Он, вероятно, хотел создать впечатление, будто все держится на нем, на его изобретательности и авторитете. В его самооценке была доля истины, Оксеншерна знал это, правительство в Стокгольме боялось остаться наедине с неуправляемыми и буйными бандами и должно было относиться к маршалу с повышенным вниманием. Очень быстро Банер стал для Оксеншерны таким же незаменимым человеком, каким для Ришелье был Бернхард. После смерти Бернхардалишь недостаток денег не позволил Банеру обставить Ришелье и купить и Эрлаха, и оставшуюся без призора армию^[1277]. Банер решил утверждаться другими средствами. В 1639 году он вторгся в Богемию, и, если бы ему не помешали умелые оборонительные действия Пикколомини в Праге, нежелание крестьян поднять восстание^[1278]и нехватка провианта, то маршал мог бы завладеть всей провинцией. «Мне и в голову не приходило, что Богемское королевство столь оскудевшее, опустошенное и разграбленное, – сообщал он Оксеншерне. – На всем пространстве от Праги до Вены полная разруха и вряд ли отыщется хотя одна живая душа»^[1279].

Тем не менее он с толком использовал вторжение в Богемию, и в Стокгольме вскоре узнали, что маршал ведет мирные переговоры и ему якобы предлагают и поместья в Силезии, и титул имперского князя^[1280]. Когда о торгах стало известно, это ему повредило, но в 1640 году Банер предпринял новый впечатляющий бросок на юг к Эрфурту, где он соединился с бернхардской армией французского маршала Гебриана и контингентом из Гессена и Брауншвейга. Хотя в его распоряжении теперь было около сорока тысяч человек, он почему-то стал проявлять нерешительность. Имперцы маневрировали, избегали сражения, а он не пошел к Дунаю и последовал примеру Валленштейна – начал переговоры с эрцгерцогом Леопольдом. Сам император отнесся к его реверансам с большим подозрением^[1281], а в шведско-французском лагере неопределенность намерений Банера привела к отставке гессенского генерала Петера Меландера, который затем оказался командующим в баварской армии. У французского командующего Гебриана было больше оснований для беспокойства: Банер вновь пытался склонить бернхардинцев к тому, чтобы от французов уйти к нему^[1282].

Ничего не добившись, Банер отошел обратно к Везеру. Начало сказываться многолетнее пьянство, подкосила маршала и смерть жены Елизаветы в июне 1640 года. Она постоянно находилась с ним почти во всех кампаниях, изящная и добросердечная женщина, единственный человек, знавший, как справиться с неуравновешенным, тщеславным и капризным маршалом. Солдаты относились к ней с благоговением и любовью, как к матери, а горожане и крестьяне нередко просили защитить их от вымогательств мужа; в одном городе муниципалитет даже посчитал нужным поддерживать добрые контакты с ее служанкой^[1283].

На похоронах жены маршалу приглянулась юная дочь маркграфа Баденского, и, не успев оправиться от горя, он загорелся новой страстью. Венчание было устроено за скандально короткий срок, и маршал, приводя в бешенство своих офицеров, начал новую жизнь со своей молодой женой: три четверти ночного времени проводил в кутежах с общими друзьями, а три четверти светового дня валялся в постели^[1284].

Конечно, брак состоялся по причине сентиментальности и внезапной неодолимой страсти, но отчасти он был вызван и положением, которое молодая леди занимала в Германии. Статус зятя маркграфа Баденского позволял Банеру занять достойное место среди германских князей, которым он мог воспользоваться в случае возникновения претензий со стороны шведской короны. Незадолго до обручения ему пришлось взять в свой лагерь человека, которого он презирал как плохого солдата^[1285], еще осваивавшего науку войны, – одного из младших братьев курфюрста Пфальцского. Поначалу Банер демонстрировал принцу неприкрытое пренебрежение, но после женитьбы, возвысившись до равного, как он считал, социального положения, маршал стал относиться к нему с высокомерной фамильярностью^[1286].

Каким бы странным и неадекватным ни выглядело поведение Банера, брак оказал на него благотворное влияние. В нем вновь пробудилась кипучая энергия, и он опять пошел к Эрфурту, в декабре 1640 года соединился там с бернхардинцами маршала Гебриана, предпринял совместный марш-бросок к Регенсбургу и даже обстрелял город с противоположного берега реки. Но плохая погода и острые разногласия с Гебрианом не позволили продолжить кампанию, и он отступил в январе 1641 года сначала к Цвиккау, а потом в Хальберштадт. То проявляя бурную активность, то впадая в спячку и не доводя до конца начатую операцию, Банер вел себя как человек непоследовательный, беспринципный и, очевидно, потерявший интерес к своей профессии. Он не оставлял попыток подчинить себе бернхардинцев и успел даже спровоцировать у них беспорядки^[1287]. Однако, подобно Валленштейну, маршал плохо знал свою армию. Он никогда не пользовался особой популярностью в войсках, а после смерти жены его связь с ними окончательно оборвалась. Он все меньше и меньше обращал внимания на дисциплину, своевременную выплату жалованья, обеспеченность солдат провиантом и оружием, и в армии назревал мятеж^[1288]. Но прежде чем начался бунт, Банер умер в Хальберштадте 20 мая 1641 года, оставив войска на попечение шведского правительства, и властям теперь надо было поправлять то бедственное положение, которое маршал так красочно описывал в своих докладах.

Получив известие о смерти Банера, Оксеншерна назначил на его место Торстенссона^[1289], прошедшего выучку у Густава Адольфа, в полной уверенности, что ему можно доверять. Торстенссону, находившемуся в Швеции, могли потребоваться недели, а то и месяцы на то, чтобы приступить к делам, и пока армию возглавил Карл Густав Врангель, способный, хотя и малоизвестный в войсках генерал. Под его командованием в июне 1641 года шведы отбили атаку имперцев у Вольфенбюттеля^[1290], но вскоре ропот, несколько поутихший после победы, возродился с новой силой. Науськивал мятежников Мортень, один из старших и авторитетных офицеров. Бунтовщики требовали немедленной выдачи денег, угрожая уйти с бернхардинцами в Рейнланд и оставить шведское правительство без армии^[1291]. Конфликт разрешился с появлением Торстенссона.

Он прибыл в середине ноября, нагоняя страх уже только своей суровой и давящей на психику внешностью. Его нисколько не обеспокоили ни мрачные рассказы Врангеля о состоянии армии, ни разыгравшаяся вдруг подагра. Торстенссон привел с собой настоящее шведское войско – семь тысяч человек – и, что не менее важно, привез достаточно денег для успокоения самых шумных бузотеров. Удовлетворив требования наиболее настырных мятежников, разбавив войска свежими шведскими полками и продемонстрировав, что его не так-то легко запугать, Торстенссон усмирил бунт без применения силы^[1292].

Торстенссон, безусловно, оказался гораздо более сильным и надежным командующим, чем Юхан Банер. Шведское правительство могло совершенно не сомневаться в его преданности короне, а сам он обладал организационными способностями, особенно необходимыми в трудных и сложных ситуациях. Французских субсидий всегда было недостаточно, и приходили они, как правило, с перебоями или поздно. Торстенссон придумал, как выйти из этого положения: перестал набирать рекрутов на военную службу за денежное вознаграждение. Обнищавшему крестьянству, которое и пополняло его войска, он обещал еду, одежду, оружие и поживу за счет разумного грабежа. В сущности, Торстенссон узаконил то, что уже давно существовало неофициально. Как бы то ни было, теперь командующий обязывался изыскивать деньги только для ветеранов, пришедших в армию до него^[1293]. Из-за голода, чумы, тяжелых бытовых условий их численность из года в год сокращалась.

Банду патентованных грабителей можно было держать в узде только свирепой дисциплиной, и Торстенссон лучше всего подходил для этой роли. Он не нуждался в популярности. Солдаты ненавидели командующего, а он терроризировал их, отдавая приказы в основном из громоздких носилок, к которым его приковала болезнь. Он вряд ли избежал бы очередного мятежа, если бы был менее жестким человеком, но самый лютый враг не нашел бы ни единого промаха в его кампаниях. Он давал своим людям возможность грабить, они приносили ему победу. Они боялись его виселиц, расстрелов и плетей, но не восставали против него.

Появление Леннарта Торстенссона разрушило надежды императора на лучшее будущее. Новый шведский маршал начал весеннюю кампанию 1642 года, ударив непосредственно по наследственным землям. Он наголову разбил саксонскую армию под Швейдницем, оставив ее почти без артиллерии и боеприпасов^[1294], и беспрепятственно вошел в Моравию. Здесь практически нечего было грабить, но солдаты в одном монастыре вскрыли склепы, отрезали у мертвых аббатов пальцы с кольцами и перстнями, разбили сундуки с церковными одеяниями и направились маршем в Ольмюц, повязав ризы и напрестольные пелены поверх фязных кожаных курток и размахивая знаменами со священными символами^[1295]. Ольмюц пал в июне, и Торстенссон сразу же начал строить фортификационные сооружения. Он приказал вырубить насаждения и соорудить хижины к зиме, выгнать из города студентов, больных и нищих как ненужный балласт^[1296], заставил императорского наместника уйти из города пешком вместе с женой и детьми^[1297]. Заподозрив крестьян в верности императору, Торстенссон сжигал их деревни, пытал и вешал узников, угрожал без пощады казнить всех, кто посмеет украсть что-нибудь в армии^[1298].

Его дозоры уже были в двадцати пяти милях от Вены, прежде чем имперские генералы, сам эрцгерцог и Пикколо-мини успели собрать силы, достаточные для того, чтобы отразить наступление. Но Торстенссон проявил благоразумие. С основным контингентом он отступил через Силезию в Саксонию, намереваясь поставить на колени Иоганна Георга до того, как подойдут имперцы. Шведы осадили Лейпциг, когда эрцгерцог показался на горизонте 2 ноября 1642 года. Торстенссон стал отходить на север, к Брейтенфельду, Леопольд пустился в погоню, надеясь на второй Нёрдлинген. Но получился второй Брейтенфельд.

Эрцгерцог начал сражение, открыв бешеную стрельбу, прикрывая свои позиции, пока кавалерия на флангах готовилась к атаке. Он применил «чейн-шот», стрельбу цепями с ядрами, новшество, по тем временам весьма эффективное для того, чтобы привести в смятение шведскую армию. Торстенссон, уступая в численности войск Леопольду, решил опередить противника и, несмотря на артиллерийский обстрел, нанести удар по его левому флангу, прежде чем он подготовится к бою. Дезорганизованные ряды имперцев не выдержали натиска, и как бы их ни вдохновлял эрцгерцог, скакавший между ними и пытавшийся остановить беглецов, его ругань и угрозы не действовали ни на солдат, ни на офицеров.

На другой стороне сражения имперская кавалерия отбила атаку шведов, а пехота активно наседала на шведский центр. Но конница Торстенссона, рассеяв противника на правом фланге, примчалась на помощь центру и принудила имперскую пехоту к отступлению. Теперь Торстенссон все силы бросил на то, чтобы окружить и уничтожить отсеченный правый фланг имперской кавалерии. Многие сдались сразу, другие – бежали, и шведы преследовали их, добивая или беря в плен. Имперцы сдавались и бросали оружие целыми ротами и охотно переходили на службу к шведам. По самым скромным оценкам, эрцгерцог потерял четверть армии на поле битвы и еще четверть армии сдал врагу. Шведы насчитали у него почти пять тысяч человек убитых и четыре с половиной тысячи пленных. Они, кроме того, захватили сорок шесть пушек, пятьдесят повозок с боеприпасами, а также все документы и деньги эрцгерцога^[1299]. Сам он, чуть не лишившись жизни или свободы, ушел в Богемию. Здесь эрцгерцог предал военному трибуналу командира и офицеров полка, дрогнувшего, по его мнению, первым и потянувшего за собой весь левый фланг. Поражение настолько его разозлило, что он обезглавил всех старших офицеров, повесил младших офицеров, расстрелял каждого десятого солдата, а всех остальных раскидал подругам полкам. Закончив расправу, Леопольд отправился в Пильзен за причащением и помощью^[1300].

Минуло несколько недель, и плохие новости теперь пришли в Вену с другого конца империи. Видерхольд, тот самый независимый протестант, отказавшийся восемь лет назад сдать императору замок Хохентвиль, вдруг обрушился на город Юберлинген на северном берегу озера Констанц и занял его для французов^[1301].

Фортуна явно отвернулась от Габсбургов, и курфюрст Майнца решил созвать во Франкфурте-на-Майне имперскую депутацию для обсуждения назревших проблем и путей выхода из войны^[1302]. Фердинанд рассчитывал на то, что ассамблея возьмется за урегулирование германских неурядиц и ему, таким образом, удастся лишить Францию и Швецию возможности вмешиваться в дела империи и мирные переговоры. Но реализации его замыслов помешали шведы. Полномочные представители Швеции в Гамбурге выпустили манифест, приглашая все сословия Германии представить свои претензии и предложения для международной мирной конференции^[1303].

Определились и города, где должны проходить встречи: Оснабрюк – для Швеции, Мюнстер – для Франции ассамблею назначили на 25 марта 1642 года. Фердинанд всячески уклонялся от проведения конференции, затянул ратификацию условий ее организации до того момента, когда прошли все сроки, так и не выдав верительные грамоты своим полномочным представителям.

Увертки Австрии осудили даже католические союзники Фердинанда. Максимилиан Баварский, чья шаткая лояльность наконец стабилизировалась женитьбой на эрцгерцогине, снова потянулся к Франции, увлекая за собой курфюрстов Майнца и Кёльна. Все трое были заинтересованы в том, чтобы ублажить державу, господствовавшую на Рейне. Курфюрсты Майнца и Кёльна нуждались в защите, Максимилиан – в утверждении своих прав на курфюршество и рейнские приобретения.

Разлад в семействе еще больше усугубил положение Фердинанда. После смерти кузена, кардинала-инфанта, Оливарес вначале хотел сделать его преемником эрцгерцога Леопольда^[1304]. Принц ничем не прославился в Германии, но был человеком неглупым и обладавшим некоторой долей обаяния кардинала-инфанта, и его могли бы благожелательно принять высокомерная брюссельская знать и фламандское чиновничество. Филипп Испанский, поначалу согласившийся с его предложением, вдруг переменил свое мнение и, желая якобы учесть традиционные симпатии фламандцев к лицам королевской крови, заявил о намерении назначить наместником собственного сына дона Хуана^[1305]. Этот юнец действительно был сыном короля, но родила его актриса Мария Кальдерой. По всем отзывам, он был умен и добродетелен^[1306], но ему было всего двенадцать лет. Народ – и чиновников и чернь – возмутило то, что ими будет править бастард. В правительственных кругах заподозрили, что, назначая сына, король хочет лишь покрепче привязать к Мадриду их строптивое государство. Поднявшаяся волна протестов вынудила Филиппа отложить на неопределенный срок отправку дона Хуана в Нидерланды и назначить пока регентом дона Франсиско де Мело^[1307].

Но рана была нанесена. Австрийская семья оскорбилась тем, что после стольких лет союзничества король предпочел своего внебрачного сына эрцгерцогу Леопольду, признанному лидеру испанской партии в Вене. Глупая высокомерная выходка Филиппа надорвала моральные узы, связывавшие Вену и Мадрид; оставалось лишь бездарному Мело ввергнуть Испанские Нидерланды в еще одну беду и дать императору дополнительный стимул для того, чтобы оставить тонущий корабль испанской монархии и спасать самого себя.

Война между Францией и Испанией то вспыхивала, то затихала, но чаша весов склонялась в пользу Парижа. Головную боль для Ришелье создавала армия. Лучшие офицеры ему были нужны в Германии, где он видел главную для себя угрозу, и кардинал не доверял дворянам, командовавшим на Пиренеях, во Фландрии и Бургундии. Пока он возлагал надежды на герцога Энгиенского, старшего сына принца де Конде^[1308]. По настоянию Ришелье этого молодого человека, которому было двадцать с небольшим лет, назначили зимой 1642 года главнокомандующим на фламандской границе.

Герцог Энгиенский воспринимался другими людьми совершенно иначе, чем кардиналом Ришелье. В детстве он был необычайно вспыльчив и неуравновешен, и многие сомневались в том, что из него вырастет психически здравый человек. К двадцати двум годам он стал поспокойнее, но сохранил импульсивность, добавив к ней шокирующую манеру поведения и неприятие каких-либо возражений.

За последние годы французская армия претерпела существенные изменения. Ришелье из экономии и стремления ограничить власть командующих, особенно дворян, сосредоточил свое внимание на технической оснащенности войск, а не на их численности^[1309]. При поддержке короля он ввел в армии жесточайшую дисциплину, применяя драконовские меры против любых нарушений, в том числе и сквернословия^[1310], пытался сократить число людей, идущих с войсками, особенно женщин; правда, это ему не всегда удавалось^[1311]. Поощряя продвижение по службе талантов, а не бездарей со связями, Ришелье открыл дорогу для способных и честолюбивых детей крестьян, ремесленников, лавочников и обедневших аристократов. За одно десятилетие он создал высокоэффективные вооруженные силы, всецело подготовленные в том числе и для ведения осадных военных действий. Кардинал не разбавлял их дезертирами и военнопленными, и его армия была такой же национально однородной, как и когда-то шведская. Военнопленные незамедлительно обменивались или отправлялись на корабли военно-морского флота гребцами^[1312].

Ришелье не дожил до того дня, когда смог бы увидеть плоды своих многолетних усилий, увенчавшихся блестящей победой его протеже. В 1642 году взорвалась последняя и самая страшная мина на его жизненном пути, усеянном опасностями. Поднял бунт Сен-Map, красавец фаворит короля, втянув в мятеж несколько аристократов, – слишком мало для достижения успеха, но достаточно для того, чтобы возмутить кардинала^[1313]. Ришелье отправил его на эшафот, но и сам пережил Сен-Мара менее чем на три недели. 28 ноября 1642 года он тяжело заболел и по прошествии четырех дней попросился в отставку. Кардинал уже давно чувствовал недомогание, и наконец его ослабленный организм уступил недугу. Король не принял отставку, пришел навестить министра, сидел у его постели и угощал яичными желтками, в своей обычной сдержанной манере выказывая всю нежность, на какую был способен^[1314]. Их отношения всегда были чисто духовными и свободными от каких-либо эмоций. Для короля Ришелье был становой жилой государства, для Ришелье король служил опорой в наращивании и поддержании собственного могущества. Правда, их союз иногда посещали те страстные чувства, которые испытывает больная вялость к чему-то более молодому, здоровому и пылкому. Ришелье, не находя эмоционального счастья в браке и во власти, получал его от общения с Людовиком. Так или иначе, несмотря на неуравновешенность страстей, разум в поступках Ришелье обычно побеждал чувства, и его доминирование в отношениях с королем было очевидным.

Король приходил к Ришелье 2 декабря, а вечером следующего дня после помазания кардинал впал в кому. Около полудня 4 декабря он скончался, и парижане больше из любопытства, а не от горя толпами шли попрощаться с человеком, которого в народе не очень любили, но уважали, боялись и во времена кризисов призывали на помощь.

Весной герцог Энгиенский с двумя искушенными в военном деле командующими, Лопиталем и Гассионом, начал кампанию на фламандской границе. Ее омрачала печаль, охватившая королевский двор: заболел Людовик, и врачи не предвещали ничего хорошего. Место Ришелье занял человек, которому он доверял, его «правая рука» кардинал Мазарини. В случае смерти короля его преемником становился ребенок, которому еще не исполнилось и пяти лет. Фактически над ним должны будут взять шефство регентша-мать и совет. Пока король жив, дворянство и парижская толпа могли еще стерпеть Мазарини, но после его смерти они вряд ли согласятся с тем, чтобы ими управляли королева-испанка и кардинал-итальянец.

В постоянном ожидании тяжелых вестей из Парижа герцог Энгиенский и выдвинул войска на линию по реке Мёз. А в Лувре король днями не вставал со своей огромной постели, но его тело, уже несколько лет казавшееся почти безжизненным, никак не хотело умирать. Сердце не переставало биться в этом полумертвом человеке. Он лежал почти без движения, иногда засыпал тревожным сном, иногда терял сознание, иногда что-то бормотал, а супруга громко рыдала, денно и ношно сидя возле его ложа. Входили и выходили придворные и доктора, неподалеку играл со своими маленькими друзьями дофин, а герцог Анжуйский^[1315], сидя на коленях незнакомой графини, истошно звал няню, которой было запрещено переступать через порог^[1316]. Незадолго до кончины король пробудился и увидел Конде, стоявшего рядом. «Месье Конде, – тихо сказал он. – Мне приснилось, что ваш сын одержал величайшую победу»^[1317]. Утром 15 мая 1643 года он умер.

Герцог Энгиенский получил печальные известия вечером 17 мая. Он находился в это время где-то между Обертоном и Рюминьи^[1318], на равнине к западу от реки Мёз, направляясь к Рокруа, мощной приграничной крепости, осажденной войсками Мело. Он решил, что будет разумнее пока ничего не сообщать, дабы не посеять панику в армии, а на следующее утро в Рюминьи собрал офицеров и ознакомил их с планом операции. Рокруа располагалась на возвышенности, но местность между крепостью и Рюминьи была плоская, песчаная, пересеченная низкорослыми перелесками и заболоченными речушками. Перед самим городом пространство было открытое и безлесное. Мело, имевший восемь тысяч всадников и восемнадцать тысяч пехотинцев, разместился между войском герцога Энгиенского и городом и основательно окопался. План принца заключался в том, чтобы по узким лесным дефиле выйти к Рокруа, оставив обозы и артиллерию позади. Если Мело, увидев его выдвижение, покинет свои позиции, то французы обогнут его с фланга и подойдут к Рокруа с тыла. Если же им не удастся выманить его из укреплений, то они вынудят Мело вступить в схватку перед городом. Изложив свой план – Гассион с ним согласился, а Лопиталь категорически возражал, – герцог сообщил офицерам о смерти короля и призвал продемонстрировать верность новому суверену и регентству^[1319].

На следующий день, 18 мая, первая часть плана была успешно реализована. Мело позволил французской армии – пятнадцать тысяч пехотинцев и семь тысяч всадников – выйти на открытую равнину. Он решил, что будет гораздо лучше окружить и захватить всю французскую армию, нежели принуждать ее к бегству. Мело располагал численным преимуществом, хотя и не столь значительным, как он полагал, и хорошо подготовленными войсками. Под его командованием оказались лучшие испанские пехотинцы и полки кардинала-инфанта, наследники традиций Спинолы. Когда же Мело увидел идущие навстречу колонны герцога Энгиенского, он оторопел. Принц расставил своих людей так, что пехоту скрывала кавалерия, шедшая впереди и с обеих сторон. Мело тщетно пытался отвлечь конницу и оценить реальную численность пехоты, разведчики либо не возвращались, либо давали разноречивые сведения.

К шести вечера герцог Энгиенский вывел войска на равнину на расстояние пушечного выстрела от испанцев. Его правый фланг, которым он сам и командовал, оказался на слегка поднимавшемся вверх склоне, и его отделяла от кавалерии герцога Альбукерке узкая лесная полоса, в которой Мело спрятал мушкетеров. Левое крыло Сеннетерра и Ло-питаля располагалось в низине, и с фланга его защищало болото. Мело командовал испанским правым флангом, противостоявшим Сеннетерру, а старый фламандский генерал Фонтен возглавлял пехоту, занимавшую позиции в центре испанских построений тоже на небольшом склоне. Здесь, конечно, не было ни холмов, ни оврагов, только пологие складки местности. Но армии разделяла небольшая впадина, и атакующим надо было сначала идти вниз, а потом подниматься выше.

Шесть вечера в прекрасную майскую погоду еще не самое позднее время для того, чтобы начать сражение. И герцог Энгиенский так бы и поступил, если бы Сеннетерр внезапно, без приказа, не отправил половину своей конницы с заданием обойти испанцев и прорваться к Рокруа. Это было очень неудачное решение: всадникам надо было пересечь болото на виду испанских войск. Мело уже собирался воспользоваться промахом Сеннетерра, но герцог поспешил к нему на помощь с подкреплениями, переброшенными с другого фланга, приказал Сеннетерру повернуть обратно и прикрыл его отход. Мело не стал ввязываться в ненужную схватку. Наступила ночь, и армии отдыхали до утра.

На рассвете герцог Энгиенский выдвинулся к лесной полосе, отделявшей его от испанцев, и очистил ее от мушкетеров. Это произошло прежде, чем Альбукерке понял, что лишился защитного барьера, а на него уже одновременно обрушились Гассион с фланга и герцог – по прямой линии. Испанцы вначале держались стойко, а потом сломались и начали отходить. Поручив Гассиону преследование беглецов, герцог все внимание обратил на центр сражения. На дальнем левом фланге Мело отбил атаку Лопиталя, и его кавалерия, беспорядочно отступавшая, могла вообще покинуть поле битвы, если бы вовремя не подоспели резервы. Тем не менее положение на левом фланге продолжало оставаться тяжелым, а в центре пехота едва сдерживала натиск более многочисленных испанских и фламандских войск.

Мгновенно оценив ситуацию, герцог Энгиенский собрал свою кавалерию и с безрассудством, на которое способны только настоящие гении, ринулся на прорыв плотных рядов испанского центра. Первая линия вражеской пехоты, испанские ветераны бились с французской пехотой и явно ее теснили. Герцог ударил между ними и первой и второй линиями итальянцев, немцев и валлонов. Менее обученные, чем испанцы, они не выдержали внезапного натиска. После короткой и жесткой схватки герцог Энгиенский вскоре оказался на дальней стороне сражения. Отсюда он уже мог атаковать Мело с тыла и прийти на помощь уставшим полкам Сеннетерра и Лопиталя. Всадники Мело, попавшие в тиски, отступили к болоту на правом фланге и, преследуемые французами с двух сторон, вовсе ретировались с поля битвы.

На небольшом возвышении остались лишь испанские пехотинцы, около восьми тысяч человек. Если бы они, проявляя невероятную стойкость, продержались до прихода подкреплений, то герцог мог потерпеть поражение. Казалось, что так оно и случится. Французская пехота продвигалась на расстояние пятидесяти шагов до вражеских рядов, на нее обрушивался град мушкетного огня, и она беспорядочно отходила назад, даже быстрее, чем выдвигалась вперед. Герцог бросал в атаку кавалерию, но и поддержка всадников оказывалась безуспешной. Трижды французы шли на штурм испанских линий и отступали, неся тяжелые потери. Тем временем Гассион и Сеннетерр отогнали бежавших кавалеристов Альбукерке на достаточно безопасную дистанцию и вернулись на поле битвы. Герцог Энгиенский предпринял последнюю и решающую атаку, окружив испанскую пехоту со всех сторон. Их командующий Фонтен погиб от шальной пули, дальнейшее сопротивление стало бессмысленным, и его офицеры подали сигнал о прекращении огня.

Герцог был готов к переговорам о перемирии. Уже надвигалась ночь, и он не горел желанием сражаться doutrance^[1320]. В сопровождении ближайших офицеров он стал подниматься на вершину холма, и кто-то на вражеской стороне, решив, что начинается новая атака, открыл огонь. Французы бросились защищать своего командующего. Пехота и кавалерия навалились на испанцев, сбивая с ног каждого, кто попадался под руку. Герцог пытался остановить своих людей, но безуспешно. Ему удалось спасти несколько человек, ухватившихся за его стремена и моливших о помиловании. Когда опустилась ночь, Мело подсчитал свои потери: из восемнадцати тысяч пехотинцев восемь тысяч были убиты и семь тысяч сдались в плен, и среди них оказалось немало испанцев. Герцог Энгиенский захватил двадцать четыре пушки, военную казну и огромное количество оружия. На следующий день он с триумфом вошел в Рокруа, этот факт запечатлен на воротах по-прежнему маленького городка^[1321].

Поражение под Рокруа означало конец испанской армии. Кавалерия уцелела, но ее моральный дух был сломлен, и она уже не могла играть сколько-нибудь важную роль без великолепной испанской пехоты, от которой остались одни крохи. При Рокруа испанцы не замарали свою воинскую репутацию, как это сделали шведы под Нёрдлингеном, но отдали свои жизни за сохранение воинской чести. Ветераны погибли, традиции погибли, не осталось никого, кто мог бы готовить новое поколение воинов. В центре расположения испанских войск перед Рокруа стоит небольшой монумент, непритязательный серый монолит, похожий скорее на надгробие, – надгробный камень, напоминающий о месте, где было похоронено величие испанской армии, можно сказать, величие самой Испании.

Глава одиннадцатая
НА ПУТИ К МИРУ 1643-1648