ОСУЖДЁННЫЙ УБИЙЦА СОВЕРШАЕТ САМОУБИЙСТВО В ФЭЛМАУСЕ

Ричард П. Маклин, которого осудили за убийство своего четырёхлетнего приёмного сына девять лет назад, был найден мёртвым вчера днём в своей маленькой квартире на третьем этаже в Фэпмаусе. Выпущенный под честное слово, он тихо жил и работал в Фэпмаусе со времени своего освобождения из национальной тюрьмы Шоушенк в 1964 году. Он несомненно совершил самоубийство.

«Записка, которую он оставил, чётко отражает крайне плохое состояние его ума», – сказал помощник начальника полиции Фэлмауса Брандон Кроч. Он отказался разглашать содержание записки, но служащий полицейского управления сказал, что в записке было только две фразы: «Вчера вечером я видел Эдди. Он был мёртв».

Эдди – так звали хорошо известного приёмного сына Маклина, брата мальчика, за убийство которого Маклин был осуждён в 1958 году. Именно из-за исчезновения Эдварда Коркорана открылся факт убийства его младшего брата Дорси. Старшего брата ищут уже девять лет. На коротком судебном процессе в 1966 году мать мальчика объявила своего сына мёртвым и поэтому смогла войти во владение страховыми счетами Эдварда. На счетах оказалось шестнадцать долларов.

 

 

 

Эдди Коркоран, естественно, был мёртв.

Он умер ночью девятнадцатого июня, и его отчим действительно не имел к этому никакого отношения. Он умер, когда Бен Хэнском сидел дома и смотрел телевизор со своей матерью; когда мать Эдди Каспбрака с беспокойством щупала его лоб, чтобы найти признаки её любимой болезни «фантомной лихорадки»; когда отчим Беверли Марш, который имел во всяком случае по темпераменту, необычайное сходство с отчимом Эдди и Дорси Коркоранов, ударил Бев, приказав ей «немедленно убираться на кухню и вытирать эту проклятую посуду, как тебе сказала мать»; когца на Майка Хэнлона, вырывающего сорняки в саду возле своего дома на Витчем-роуд, неподалёку от фермы, принадлежащей психованному отцу Генри Бауэрса, орали парни из старших классов; когда Ричи Тозиер с удовольствием рассматривал полураздетых девиц в номере «Gem», который он нашёл в ящике, где-то отец хранил носки и нижнее бельё (весьма опрометчиво), и когда Билл Денбро отбросил альбом фотографий своего мёртвого брата, не доверяя самому себе.

Хотя никто из них не вспомнит, что именно он тогда делал, но все они подняли глаза в тот самый момент, когда Эдди Коркоран умер… как будто услышали какой-то отдалённый крик.

«Новости» были абсолютно правы относительно одной вещи: экзаменационный лист Эдди был достаточно плохим, и он боялся идти домой и столкнуться лицом к лицу со своим отчимом. К тому же его родители очень много ссорились за последний месяц. Это ещё более всё осложняло. Когда обстановка накалялась, его мать начинала выкрикивать бессвязные обвинения. Его приёмный отец сначала отвечал на это ворчанием, потом криком заткнуться и в конце концов рёвом кабана, которому вонзились в рыло иглы дикобраза. Хотя Эдди ни разу не видел, чтобы он упражнял на ней свои кулаки. Вряд ли он мог отважиться на такое. В прежние дни он берёг свои кулаки для Эдди и Дорси, а сейчас, когда Дорси был мёртв, Эдди получал и свою долю, и долю своего маленького брата.

Эти шумные схватки имели свои циклы. Чаще всего они случались в конце месяца, когда приходили счета. Если дело принимало совсем дурной оборот, к ним раз-другой заскакивал полицейский, вызванный соседом, и просил их сбавить тон. Обычно на этом кончалось. Правда, мать имела склонность подначивать полицейского, но отчим обычно не перечил ему.

Отчим, по мнению Эдди, боялся полицейских.

В эти напряжённые периоды он лежал тихо. Так было мудрее. Если не верите, вспомните, что случилось с Дорси. Эдди не знал деталей о Дорси и не хотел знать, но у него было своё представление об этом. Дорси, так он считал, оказался не там, где нужно и когда не нужно, – в гараже в последний день месяца. Эдди сказали, что Дорси свалился с лестницы в гараже: «Ну ведь не единожды я ему говорил не подходи к ней, а шестьдесят раз говорил», – сказал отчим. Его мать не смотрела на него, только нечаянно… когда глаза их таки встретились, Эдди уловил испуганный, жалкий, слабый отблеск в её глазах, который ему не понравился. Старик как раз тихо сидел за кухонным столом с квартой «Рейнгольда», глядя в пространство из-под тяжёлых опущенных век. Эдди держался вне поля его зрения. Когда отец орал, с ним обычно – не всегда, но обычно – было всё в порядке. Вот когда он останавливался, надо было быть осторожным.

Два дня назад, ночью, он бросил стулом в Эдди, когда Эдди встал посмотреть, что идёт по другой программе телевидения. Он просто поднял один из полых алюминиевых кухонных стульев, размахнулся им и запустил в Эдди. Удар угодил в зад и чуть повыше. Зад у него болел до сих пор, но ведь могло быть хуже – могла быть голова.

Потом как-то ночью старик вдруг встал и ни с того ни с сего втёр пригоршню картофельного пюре в волосы Эдди. А однажды, в сентябре прошлого года, Эдди пришёл из школы и с шумом закрыл за собой дверь, когда его отчим дремал. Маклин вышел из спальни в грубых боксёрских шортах, волосы у него стояли торчком, щёки заросли двухдневной щетиной, дыхание отдавало пивным перегаром после двухдневных возлияний. «Ну, Эдди, – сказал он, – я должен взяться за тебя, за то что ты хлопаешь этой дерьмовой дверью». В лексиконе Рича Маклина «взяться» было эвфемизмом «выбить из тебя дерьмо». Что он и сделал потом с Эдди. Эдди потерял сознание, когда старик бросил его в холл. Мать низко прибила там пару крючков, специально, чтобы они с Дорси вешали пальто. Эти жёсткие стальные крючки врезались в нижнюю часть спины Эдди, и он отключился. Когда через десять минут он пришёл в себя, то услышал, как мать кричит, что она поведёт Эдди в больницу, и он не сможет удержать её.

– После того, что случилось с Дорси? – отреагировал отчим. – Ты хочешь пойти в тюрьму, женщина?

Это был конец их разговора. Она помогла Эдди пройти в его комнату, где он, дрожа, лёг в постель, лоб его был покрыт каплями пота. В следующие три дня, он единственный раз вышел из комнаты, когда оба они ушли. Он поплёлся на кухню, охая и постанывая, и вытащил из-под раковины виски отчима. Несколько глотков притупили боль. К пятому дню боль в основном ушла, но ещё почти две недели он писал кровью.

И молотка в гараже больше не было.

Как насчёт этого? Как насчёт этого, друзья и близкие?

О, молоток Мастерового – обычный молоток – был всё ещё там. Не хватало «Скотти» с длинной ручкой. Особого молотка их отчима, молотка, который ему и Дорси запрещалось трогать. «Если вы дотронетесь до этого ребетенка, – сказал он им в тот день, когда купил его, – ваши кишки будут висеть на ваших ушах». Дорси робко спросил, очень ли дорогой этот молоток. Старик сказал ему, что он, чёрт возьми, со звуком. Что он наполнен шарикоподшипниками и его невозможно ни при каких условиях заставить отскочить назад.

Теперь молотка не было.

Оценки у Эдди были не блестящие, потому что он пропустил много занятий со времени второго замужества матери, но он ни в коем случае не был глупым мальчиком. Он полагал, что знает, куда делся молоток с длинной ручкой (без отдачи), «Скотти». Отчим, вероятно, попробовал его на Дорси, а затем захоронил в саду или, может быть, бросил в Канал. Такое часто случалось в комиксах ужасов, которые Эдди читал, комиксах, которые он держал на верхней полке своего шкафчика.

Эдди подошёл ближе к Каналу, который журчал между своими бетонными берегами, как промасленный шёлк. Полоска лунного света в виде бумеранга мерцала на его тёмной поверхности. Он сел, болтая ногами и ударяя ими по бетону. Последние шесть недель было сухо, и вода текла футов на девять ниже драных подошв его спортивных туфель. Но если взглянуть поближе на берега Канала, то видно, что вода часто меняла там уровни. Нынешний уровень воды был отмечен тёмно-коричневой краской на бетоне. Коричневое пятно постепенно переходило в жёлтое, затем почти в белый цвет на том уровне, где прикасались пятки спортивных туфель Эдди, когда он болтал ногами.

Вода ровно и спокойно вытекала из бетонной арки, вымощенной булыжникам с внутренней стороны, текла мимо того места, где сидел Эдди, а затем вниз, к крытому деревянному мостику между Бассей-парком и средней Дерри. Стороны моста и дощатое основание, даже балки под сводом, всё было сплошь покрыто узорами из инициалов, телефонных номеров, воззваний, разного рода; объявлений, касающихся любви; хотят «сосать» и «трахаться»; заявлений, что те, кого обнаружат сосущими и трахающимися, потеряют свою крайнюю плоть или им заткнут жопы горячей смолой; случайными эксцентричными воззваниями, смысл которых был непонятен. Одно из них озадачило Эдди этой весной: «СПАСАЙТЕ РУССКИХ ЕВРЕЕВ! СОБИРАЙТЕ ЦЕННЫЕ НАГРАДЫ!»

Что конкретно это означало? И означало ли?

Сегодня вечером Эдди не пошёл в Киссинг-Бридж. У него не было желания переходить на другую сторону. Он подумал, что, возможно, поспит в парке на опавших листьях под насыпью, но пока здорово было просто сидеть здесь. Он любил парк и приходил сюда часто, когда ему надо было подумать. Иногда в парке появлялись люди, но они не трогали Эдди, и он их не замечал. Он слышал мрачные истории на школьной площадке о странностях, которые происходили в Бассей-парке после захода солнца, и он принимал эти истории без всяких вопросов, но это никогда его не озадачивало. Парк был мирным местом, и он считал, что лучшая его часть была именно здесь, где он сейчас сидел. Ему нравилось бывать здесь в середине лета, когда вода, такая низкая, усмехаясь текла над камнями и разбивалась на отдельные ручейки, которые извивались, расходились и сходились снова. Он любил Канал в конце марта или начале апреля, сразу после ледохода, тоща он обычно стоял у Канала (сидеть было слишком холодно, зад отмёрзнет) час или больше, шкура его старой парки, из которой он уже года два как вырос, задиралась, руки были засунуты в карманы, и он не осознавал, что его тощее тело трясётся и дрожит. Канал обладал ужасной, необоримой силой недели через две после того, как сходил лёд. Эдди был очарован тем, как вода бурлит и клокочет, вздымая белую пену, мчится из-под покрытой булыжником арки, неся палки и ветки, и всякого рода человеческие отбросы. Не раз он представлял себе, как гуляет в марте по берегу Канала с отчимом и с огромной силой толкает туда ублюдка. Тот кричит и падает, раскинув руки для равновесия, а Эдди стоит на бетонном парапете и смотрит, как того несёт потоком вниз по течению, его голова – что-то чёрное, болтающееся в середине белого, неистового, непокорного потока. А он, Эдди, наверху, приложив руки трубочкой ко рту, кричит: «ЭТО ЗА ДОРСИ, ВОНЮЧИЙ ПИДОР! КОГДА ТЫ ОКАЖЕШЬСЯ В АДУ, СКАЖИ ДЬЯВОЛУ, ЧТО ПОСЛЕДНЕЕ, ЧТО ТЫ УСЛЫШАЛ, ЭТО ЧТО Я СКАЗАЛ ТЕБЕ, ЧТОБЫ ТЕБЯ ЗАТРАХАЛИ!» Такое никогда не случится, конечно, но фантазия была великолепная. Великолепная мечта – когда ты сидишь здесь у Канала и…

Какая-то рука приблизилась к ноге Эдди.

Он смотрел через Канал в направлении школы, улыбаясь сонной и прекрасной улыбкой, когда представил себе, как его отчима уносит бурным весенним потоком, навсегда уносит из его жизни. Мягкое, но довольно сильное пожатие напугало его так сильно, что он почти потерял равновесие и чуть не упал в Канал.

«Это один из чудиков, о которых говорят большие парни», – подумал он, и посмотрел вниз. Его рот открылся. Моча полилась жаркой струйкой по ногам и пачкая его джинсы чёрным при лунном свете. Это был не чудик.

Это был Дорси. Это был Дорси, такой, каким его похоронили, Дорси в своём голубом блейзере и серых штанишках, только теперь блейзер был в грязных клочьях, рубашка Дорси – жёлтые тряпки, штаны Дорси мокро болтались вокруг ног, тонких, как метловище. И голова Дорси была жутко сложена, как будто она была выдолблена в спине и постепенно протолкнута вперёд.

Дорси широко улыбался.

«Эддиииии», – квакал его мёртвый брат, подобно тем мертвецам, которые всегда возвращаются из могилы в комиксах ужасов. Улыбка Дорси ширилась. Жёлтые зубы сверкали, а там, в темноте, казалось, что-то корчится.

«Эддишии… Я пришёл повидать тебя Эдддддддииии…»

Эдди пробовал закричать. Волны ужаса накатили на него, появилось странное ощущение, что он плывёт. Но это был не сон, он бодрствовал. Рука на тапке была белая, как брюхо форели. Босые ноги брата как-то цеплялись за бетон. Что-то откусило одну из пяток Дорси.

«Иди вниз Эддииииии…»

Эдди не мог кричать. Его лёгким не хватало воздуха. Он издал смешной пронзительный стонущий звук. Громче не получалось. Именно так. Через секунду-другую его мозг уснёт и тогда ничто не будет иметь значения. Рука Дорси была маленькая, но жёсткая. Зад Эдди сползал по бетону к краю Канала.

Всё ещё издавая этот пронзительный стонущий звук, он повернулся, схватился за бетонный край и подался назад. Он почувствовал, как рука моментально соскользнула, услышал сердитый свист и успел подумать: «Это не Дорси. Я не знаю, что это, но это не Дорси». Затем адреналин наполнил его тело, и он сполз, пытаясь бежать даже перед тем, как встал на ноги; дыхание его перешло в короткий пронзительный свист.

На бетонных губах Канала появились белые руки. Послышался мокрый шлёпающий звук. Капли воды стекали в лунный свете мёртвой бледной кожи. Теперь над краем появилось лицо Дорси. Тусклые красные искорки мерцали в его запавших глазах. Его мокрые волосы приклеились к черепу. Грязь стекала по щекам, как косметика.

Наконец грудь Эдди раскрылась. Он поймал дыхание и обратил его в крик. Он встал на ноги и побежал. Он бежал, оглядываясь через плечо, желая увидеть, где Дорси, и в итоге с разбегу наткнулся на большой вяз.

Ощущение было такое, будто кто-то, его старик, например, заложил динамитный заряд в его левое плечо. Звёзды стреляли и свербили в его голове. Он упал у подножия дерева, как подкошенный алебардой, кровь струилась из его левого виска. Он плыл водами полусознания в течение девяноста секунд. Затем он ухитрился опять встать на ноги. Стон вышел из него, когда он попытался поднять свою левую руку. Она не хотела подниматься. Немая и далёкая. Поэтому он поднял правую и потёр неистово болевшую голову.

Потом он вспомнил, зачем он бежал к вязу, и осмотрелся.

Край Канала был, как кость, белый, и как струна в лунном свете, прямой. Никакого признака ТОГО… если когда-либо было ТО. Он повернулся, медленно повернулся на триста шестьдесят градусов. Бассей-парк был молчаливым и спокойным, как чёрно-белая фотография. Плакучие ивы тянули свои тонкие красивые руки, и всё что угодно могло стоять, вывернутое и безумное, под их укрытием.

Эдди пошёл, озираясь. Его ушибленное плечо болезненно пульсировало в такт с сердцем.

«Эддиииии, – стонал ветер в деревьях, ты не хочешь меня видеть, Эддиииии?»

Он чувствовал, как слабые пальцы трупа ласкают его шею. Он извивался, его руки поднимались вверх. Когда ноги его соединились вместе и он упал, то увидел, что это просто лёгкий ветерок шелестит листьями ивы.

Он снова встал. Он хотел бежать, но когда попытался это сделать, ещё один динамитный заряд вошёл в его плечо, и вынудил остановиться. Он каким-то задним чувством преодолел свой страх. «Глупый маленький ребёнок, ты просто испугался отражения или, может быть, нечаянно уснул и видел плохой сон», – уговаривал он сам себя. Хотя в действительности было совсем не так. Его сердце теперь билось так быстро, что он не различал отдельных ударов и чувствовал, что скоро это выльется в страх. Бежать он не мог, но выйдя из ив, хромая, сделал несколько шагов.

Он устремил глаза на уличную лампочку, которая отмечала главные ворота парка. Он направился туда, немного ускоряя шаг и думая: «Сейчас я возьму налево, и всё будет в порядке. Я возьму налево, и всё будет в порядке. Яркий свет, не страшно, в ночь, какое зрелище…»

Что-то сопровождало его.

Эдди слышал, как оно проходило через ивовую рощицу. Если бы он обернулся, он бы увидел. Оно подходило. Он мог слышать его шаги, какое-то фырканье, большие шаги, но он не смотрел назад, нет, он смотрел вперёд на свет, свет был о'кей, он просто продолжает свой полёт к свету, он был уже почти что там, почти…

Запах – вот что заставило его посмотреть назад. Ошеломляющий запах, как будто рыбу оставили гнить в большой куче, и она превратилась в скользкую падаль на летней жаре. Это был запах мёртвого океана.

Теперь за гам не было Дорси; то было Существо из Чёрной Лагуны. Рыло Существа было длинное и плиссированное. Зелёный поток выходил из чёрных пастей, похожих на вертикальные рты в его щеках. Его глаза были белые и желейные. Его сплетённые пальцы заканчивались когтями, острыми как бритвы. Его дыхание было пенящееся и глубокое, звук ныряльщика с плохим регулятором. Когда оно увидело, что Эдди смотрит, его зелёно-чёрные губы сморщились, обнажив огромные клыке в мёртвой и свободной улыбке.

Оно тащилось за ним, капая, и Эдди внезапно понял. Оно хотело утащить его обратно в Канал, унести его в черноту подземного прохода Канала. Сожрать его там.

Эдди прибавил шагу. Натриевый свет на воротах приближался. Он мог видеть жучков и мотыльков в его сиянии. Мимо прошёл грузовик, направляясь к маршруту 2, водитель работал на большой скорости, и отчаявшийся, испуганный мозг Эдди пронзила мысль, что тот человек, быть может, пьёт кофе из бумажного стаканчика и слушает по радио мелодию Бадди Холли, не сознавая, что менее чем в двухстах ярдах от него находится мальчик, который через двадцать секунд может быть мёртв.

Вонь. Ошеломляющая вонь. Доберётся.

Эдди перепрыгнул через парковую скамейку. Несколько ребят столкнули её сегодня вечером, направляясь домой, чтобы успеть к комендантскому часу. Её сиденье высовывалось на дюйм-два из травы, одна тень от зелени перекрывала другую, и сиденье было почти невидимо в заворожённой лунной темноте. Конец его ударил Эдди в бедро, вызвав отчаянную боль. Его ноги плелись за ним, и он тяжело ступал по траве.

Он посмотрел назад и увидел устремляющееся к нему создание. Его белые яичные глаза блестели, его чешуйки капали слизью, жабры ходили вверх и вниз по его надутой шее, а щёки открывались и закрывались.

– Кр! – прокаркал Эдди. Казалось, это единственный звук, который он мог произнести – Кр! Кр! Кр!

Он теперь полз, пальцы глубоко входили в дёрн. Язык его свисал вниз.

Через секунду перед тем, как мозолистые руки, пахнущие рыбой, схватили его за горло, успокаивающая мысль мелькнула в его голове: «Это должно быть сон. Нет никакого настоящего Существа, нет настоящей Чёрной Лагуны, и даже если бы была, она была бы в Южной Америке или на равнинах Флориды, или где-то ещё. Это только сон, и я проснусь в своей кровати или, может, в листьях под насыпью, и я…»

Жуткие руки обхватили его шею, и у Эдди вырвались хриплые звуки; когда Существо его перевернуло, крючки, которые отделились от этих рук, выводили кровоточащие, как каллиграфия, знаки на его шее. Эдди уставился в мерцающие белые глаза. Он чувствовал, как перепонки между пальцами давят ему на горло, словно стягивающие ленты живых морских водорослей. Его обострённый от ужаса взгляд отметил плавник, что-то наподобие петушиного гребня на согнутой обшитой металлическим листом голове Существа. Когда руки Существа плотно сжимались, лишая его воздуха, он даже смог увидеть, как белый свет натриевой лампы превратился в дымчато-зелёный, как будто он прошёл через тот перегородчатый главный плавник.

– Ты… ты… тебя нет – задыхался Эдди, но нечто серое теперь приблизилось, и он смутно осознал, что оно достаточно реально, это Существо. Оно, в конце концов, убивало его.

И всё-таки что-то рациональное осталось, до самого конца: когда Существо вонзило свои когти в мягкую плоть его шеи, когда кровь из сонной артерии забрызгала чешую рептилии, руки Эдди нащупали на спине Существа как бы застёжку-молнию. Они упали, только когда Существо оторвало ему голову с низким удовлетворённым бормотанием.

И тогда то, что видел Эдди, стало быстро изменяться во что-то другое.

 

 

Не в состоянии уснуть, мучимый плохими снами, мальчик по имени Микаэл Хэнлон встал едва рассвело в первый день летних каникул. Свет был бледный, смешанный с низким плотным туманом, который часам к восьми поднимется, сняв обёртку с прекрасного летнего дня.

Но это потом. А сейчас день был серым и вставал тихо, как кошка, идущая по ковру.

Майк, одетый в вельветовые штаны, футболку и чёрные кеды, спустился вниз, съел миску пшеничных хлопьев (на самом деле он не любил пшеничные хлопья, но ему захотелось бесплатную награду), затем вскочил на свой велосипед и закрутил педали в направлении города, двигаясь из-за тумана по тротуару. Туман всё изменил: самые обычные предметы, например пожарные гидранты или надписи «Стоп» выглядели как-то таинственно-странно и немножко зловеще. Машины были слышны, но не видимы; из-за странного акустического свойства тумана нельзя было понять, далеко они или близко, пока они не выкатывались из тумана с призрачным ореолом влаги вокруг фар.

Майк повернул направо на Джексон-стрит, проехав мимо Центра города, и затем переехал на Майн-стрит по Пальмер-аллее и вскоре проехал дом, где будет жить взрослый. Он и не взглянул на него; это был маленький двухэтажный жилой дом с гаражом и двориком.

Он не вызвал никаких эмоций у проезжающего мальчика, который проведёт там большую часть своей взрослой жизни как владелец и единственный жилец.

На Мейн-стрит он повернул направо и поехал в Бассей-парк просто так, катаясь и наслаждаясь тишиной раннего утра. У главного входа он слез с велосипеда, поставил его на упор и пошёл к Каналу.

Он был уверен, что им двигал чистейший каприз. Разумеется, ему не приходило в голову, что его нынешний маршрут и его ночные сны – взаимосвязаны; он даже не помнил точно, что это за сны, – просто за одним следовал другой, пока он не проснулся в пять утра, весь в поту, дрожащий, с мыслью, что он должен съесть завтрак и потом прокатиться на велосипеде в город.

Здесь, в Бассей-парке, в воздухе стоял запах, который ему не нравился: запах моря, солёный и старый. Конечно, он чувствовал его и раньше. В ранних утренних туманах в Дерри часто ощущается запах океана, хотя побережье находится в сорока милях. Но запах этим утром казался особо насыщенным. Почти опасным.

Что то привлекло его внимание. Он наклонился и подобрал дешёвый карманный нож с двумя лезвиями. Кто-то сбоку вырезал инициалы Э.К. Минуту-другую Майк внимательно смотрел под ноги, затем положил его в карман. Что нашёл, то храню, потеряю – плачу.

Он осмотрелся.

Здесь, рядом с местом, где он нашёл нож, лежала опрокинутая парковая скамейка. Он поднял её, установил железные опоры в отверстиях. За скамейкой он увидел Два углубления в земле. Трава выпрямилась, но эти углубления видны были отчётливо. Они шли в направлении Канала.

И была кровь. (птица помнить птица помнить пт) Но он не хотел помнить птицу и поэтому отбросил эту мысль. Драка, вот и всё. Один из них, должно быть, очень сильно ударил другого. Это была убедительная мысль, которая его как-то не убеждала. Мысли о птице продолжали возвращаться – птице, которую он видел на чугунолитейном заводе Кичнера, птице, которую Стэн Урис так и не нашёл в своём справочнике по орнитологии.

Прекрати. Просто уйди отсюда.

Но вместо того, чтобы уйти, он пошёл за этими углублениями в земле. Шёл, и мысленно сочинял маленькую историю. Это была история убийства. «Смотри, вот этот ребёнок. Поздно. На улице после комендантского часа. Убийца хватает его. А как он избавляется от тела? Конечно, бросает его в Канал». Прямо по Альфреду Хичкоку.

Следы, по которым он шёл, могли быть следами пары волочащихся ботинок или спортивных тапочек.

Майк вздрогнул и неуверенно осмотрелся. История как-то очень напоминала реальность.

А предположим, что не, человек сделал это, а монстр. Как из комикса ужасов, или книги ужасов, или фильма ужасов, или (страшный сон) сказки, или нечто подобного.

Он решил, что история ему не нравится. Это была глупая история. Он пытался выбросить её из головы, но она не уходила. Ну что же? Пусть остаётся. Она была безмолвна. Поездка в город утром была безмолвной. Исследование этих двух поросших травой углублений было безмолвным. У отца сегодня полно подённой работы. Он должен вернуться назад и начать работу, а когда наступит жара, надо скирдовать сено в сарае. Да, он должен вернуться. Именно это он и собирался сделать.

Конечно. Хотите пари?

Вместо того, чтобы возвращаться к велосипеду, сесть на него, поехать домой и начать свою подёнщину, он пошёл по углублениям в траве. Засохших капель крови становилось всё больше. Хотя не так много. Не так много, как в том месте около скамейки, где была примятая трава.

Теперь Майк мог слышать Канал, текущий мерно и спокойно.

Через минуту он увидел его бетонный край, вырисовывающийся в тумане.

Здесь в траве было что-то ещё. Бог ты мой, что за день находок! – говорил его разум с сомнительной весёлостью, а затем где-то закричала чайка, и Майк вздрогнул, опять вспомнив птицу, которую он видел в тот день, в тот день нынешней весной.

Что бы это ни было в траве, я даже смотреть не хочу. И это было верно, но он был здесь и он уже наклонялся, чтобы увидеть, что это.

Порванный клочок материи с каплей крови на ней.

Опять закричала чайка. Майк уставился на кровавый обрывок материи и вспомнил, что случилось с ним весной.

 

 

В течение апреля – мая ферма Хэнлона каждый год пробуждалась от зимней спячки.

Для Майка весна приходила ни тогда, когда под окнами маминой кухни появлялись первые крокусы, или когда дети приносили в школу всяких тварей, и даже ни тогда, когда вашингтонские сенаторы начинали бейсбольный сезон (и весьма честно терпели поражение), а только тогда, когда отец звал Майка, чтобы тот помог ему вытолкнуть из сарая их доморощенный комбайн. Передняя часть комбайна – это старая модель «Форда», задняя – пикап с прицепом, сооружённым из двери старого курятника. Если зима была не слишком холодной, им вдвоём удавалось вытолкнуть его на дорогу. В пикапе не было дверей, не было также ветрового стекла. Сиденьем служила половинка старого дивана, который Вилл Хэнлон утащил со свалки Дерри. Ручка коробки передач заканчивалась стеклянным дверным набалдашником.

Они выталкивали комбайн на дорогу, стоя по сторонам его, потом его разгоняли, и Вилл запрышвал внутрь, включал зажигание, пытался подать искру, нажимал на сцепление, включал первую передачу своей большой рукой, лежащей на дверном набалдашнике. Затем он кричал: «Стукни меня по хребту!» И опять выжимал сцепление, и старый двигатель «Форда» кашлял, задыхался, пыхтел, давал обороты… и иногда действительно начинал двигаться, шёл сначала рывками, затем ровно. Вилл вырывался на дорогу к ферме Рулин, затем сворачивал на их дорогу (поедь он другой дорогой, ненормальный папаша Генри Бауэрса, возможно, размозжил бы ему башку выстрелом из ружья) и затем поворачивал обратно; освобождённый двигатель трещал без умолку, Майк прыгал от восторга, кричал, а его мама стояла в дверях кухни, вытирая руки о полотенце и делая вид, что она недовольна, хотя на самом деле это было не так.

Иногда машина не желала ехать, и Майк должен был ждать, пока отец выйдет из сарая с рукояткой для завода, что-то бормоча про себя.

Майк был совершенно уверен, что бормотав он ругательства, и тогда он побаивался отца (и только намного позднее, во время одного из бесконечных посещений больничной палаты, где умирал Вилл Хэнлон, он понял: отец бормотал, потому что боялся рукоятки для завода, однажды она вырвалась, вылетела из паза и разорвала ему рот).

– Стой там. Майки, – говорил отец, вставляя рукоятку в паз у основания радиатора. И когда машина наконец-то начинала двигаться, он обычно говорил, что в будущем году обязательно поменяет её на «Шевроле», но никогда не менял. Этот гибрид старого «Форда» и пикапа всё ещё валялся у них дома, в сорняках, даже оси и двери курятника.

Когда машина шла и Майк сидел на месте пассажира, вдыхая горячее масло и синие выхлопные газы, приходя в восторг от резкого ветра, который рвался через незастекленное окно, где когда-то было ветровое стекло, но обычно думал: «Вот и снова весна. Мы все пробуждаемся». И в душе его поднималась радость, сотрясавшая стены обычно и без того радостного пространства. Он чувствовал любовь ко всему и вся, и особенно к отцу, который улыбался ему широкой улыбкой и кричал:

– Давай, Майки!

 

Мы поднимем ветер этим малышом!

Мы заставим птиц искать укрытия!

 

Затем машина вырывалась на дорогу, задние её колёса отплёвывали грязь и серые комья глины, а они подпрыгивали на диванном сиденье в открытом кузове, смеясь как ненормальные. Вилл вёл «Форд» через высокую траву заднего поля, предназначенного на сенокосы, либо к южному полю (картофель), западному полю (кукуруза и бобовые) или к восточному полю (горох, кабачки, тыква). Птицы вспархивали перед машиной и в ужасе разлетались. Однажды взлетела куропатка – великолепная птица, коричневая, как позднеосенний дуб, взрывной шелест её крыльев не заглушал даже тарахтящий мотор.

Те поездки были для Майка началом весны.

Работа начиналась с уборки камней. Каждый день в течение недели они брали «Форд» и загружали его камнями, которые могли сломать лезвие бороны, когда придёт время ворочать землю. Иногда машина застревала в весенней грязи, и Вилл мрачно бормотал… проклятия, как догадывался Майк. Некоторые из слов и выражений он знал, другие, например «сын блудницы», озадачивали его. Он наткнулся на это слово в Библии, и понял, что блудница – это просто женщина, родом из города, называемого Вавилон. Как-то раз он настроился спросить об этом отца, но «Форд» был по днище в грязи, на челе отца собирались грозовые тучи, и он решил подождать до другого раза. Позднее, в том же году, он спросил об этом Ричи Тозиера, которому его отец объяснил, что блудница – это женщина, которой платили за то, что она занималась сексом с мужчинами.

– Что такое «заниматься сексом»? – спросил Майк, и Ричи ушёл, держась за голову.

Как-то раз Майк спросил отца, почему, хотя они каждый год в апреле убирают камни, в апреле следующего года их становится ещё больше.

Время было перед заходом солнца, это был последний день уборки камней в том году, они стояли у места свалки. Грязная разбитая колея, которую всерьёз нельзя было назвать дорогой, вела от их западного поля к этому оврагу у берега Кендускеаг. Овраг был завален камнями, которые собирались с земли Вилла за все эти годы.

Глядя на эту неплодородную почву, которую он возделывал сначала один, а затем с помощью сына (где-то под камнями, он знал, были гниющие останки культёй, которые он вытаскивал по одной за раз, перед тем как начинать работу на полях), Вилл зажёг сигарету и сказал:

– Мой отец обычно говорил мне, что Бог любит камни, мух, сорняки и бедных людей превыше всего из всех Его созданий, и вот почему Он сотворил их так много.

– Но каждый год они как будто возвращаются.

– Да, думаю, возвращаются, – сказал Вилл. – Только так я могу это объяснить.

Вдали с Кендускеага в сумеречном закате, сделавшем воду оранжево-красной, послышался крик гагары. Это был такой щемяще одинокий крик, что усталые руки Майка покрылись гусиной кожей.

– Я люблю тебя, папа, – сказал он вдруг, чувствуя такой прилив любви, что слёзы выступили у него в глазах.

– Да, я тоже люблю тебя, Майки, – сказал отец и крепко стиснул его своими сильными руками. У своей щеки Майк чувствовал шершавую ткань фланелевой рубашки отца.

– Что ты скажешь на то, чтобы нам вернуться? У нас есть время каждому принять ванну перед тем, как добрая женщина накроет на стол ужин.

– Ага, – сказал Майк.

– Сам ага, – сказал Вилл Хэнлон, и оба они засмеялись, чувствуя усталость и радость, чувствуя, что руки и ноги работали, но не переработали, руки загрубели от камней, но не болели мучительно.

«Вот и весна, – думал Майк той ночью, засыпая в своей комнате, пока мать и отец в соседней комнате смотрели «Молодожёнов». – Вот и снова весна, спасибо Тебе, Господи, Большое Тебе спасибо». И засыпая, погружаясь в сон, он услышал, как опять закричала гагара, и отдалённость её болота незаметно перешла в его сновидения. Весна была напряжённым временем, но и добрым.

После сбора камней Вилл ставил «Форд» в высокой траве за домом и выводил из сарая трактор. Затем начиналось боронование: отец вёл трактор, а Майк либо сидел сзади, держась за железное сиденье, либо шёл рядом, собирая камни, которые они пропустили, и отшвыривая их в сторону. Затем шла посадка, а за ней летняя работа: рыхление… рыхление… рыхление. Мать снова чистила Лари, Мо и Керли, трёх своих пугал, а Майк помогал отцу делать приспособления наверху каждой головы, набитой соломой. Приспособление представляло собой наушники с отрезанными концами. Вы плотно привязывали длинную намазанную воском и канифолью верёвку к середине наушников, и когда ветер дул через них, появлялся на редкость страшный звук – какой-то хриплый стон. Поедающие урожай птицы довольно скоро решали, что Лари, Мо и Керли не представляют никакой угрозы, но поддувала всегда их отпугивали.

В июле было мотыжение и начинался сбор урожая: сначала горох и редис, затем салат и помидоры, которые созревали в теплице, затем кукуруза и бобы в августе, ещё кукуруза и бобы в сентябре, затем тыква и кабачки. Где-то посредине всего этого подходил молодой картофель, и тогда, так как дни укорачивались и воздух становился резче, они с отцом принимались за приспособления к чучелам (иногда зимой они исчезали, каждую весну им приходилось делать новые). Вилл звал Нормана Садлера (который был такой же неразговорчивый, как и его сын Муз, но намного добрее), и Норми приходил со своей картофелекопалкой.

В течение следующих трёх недель они все работали на сборе картофеля. Кроме членов семьи, Вилл нанимал в помощь трёх-четырёх старшеклассников, платя им четверть доллара за бочку. «Форд» ехал вдоль рядов четвёртого, самого большого поля, на малой скорости, борт откидывался, задняя часть заполнялась бочками, на каждой было отмечено имя того, кто её наполняет, а в конце дня Вилл открывал свой старый лоснившийся бумажник и платил каждому сборщику наличными. Майку тоже платил, также, как и его матери, – это были их деньги, и Вилл Хэнлон никогда не спрашивал их, что они с ними делают. Когда Майку исполнилось пять лет – достаточно, как потом говорил ему Вилл, чтобы держать тяпку и различать сорняки и горох, ему была выделена на ферме пятипроцентная доля. Каждый год ему выделялось по проценту, и каждый год, после Дня Благодарения, Вилл подсчитывал доходы фермы и вычитал долю Майка… но Майк никогда не видел тех денег. Они шли на счёт колледжа, и к ним ни при каких обстоятельствах дотрагиваться было нельзя.

Наконец наступал день, когда Норми Садлер увозил свою картофелекопалку домой; к тому времени воздух становился серым и колодным и на куче оранжевых тыкв, сложенных у сарая, появлялся иней.

Майк обычно стоял в дверях (нос красный, грязные руки засунуты в карманы джинсов) и наблюдал, как отец сначала уводит трактор, а затем «Форд» назад в сарай. Он думал: «Мы готовы снова заснуть. Весна… исчезла лето… прошло. Урожай… собран». Всё, что оставалось теперь, это отходящая осень: деревья без листьев, замёрзшая почва, ледяное обрамление берегов Кендускеаг. На полях вороны иногда опускались на плечи Ларри, Мо и Керли и оставались там столько, сколько им хотелось. Пугала были безголосы, безопасны.

Майк не приходил в смятение от мысли, что закончился ещё один год, – в девять и десять лет он был ещё слишком мал, чтобы иметь склонность к страшным мыслям, к тому же так много предстояло впереди: катание на санках в Маккарон-парке (или Рулин-хилл, если вы смелые, хотя главным образом там катались большие ребята), катание на коньках, игра в снежки, строительство снежных крепостей. Пора было подумать о снегоступах, чтобы пойти с отцом за рождественской ёлкой, и о лыжах «Нордика», которые, может, будут, а может, и не будут к Рождеству. Зима – хорошее время, но смотреть, как отец едет на «Форде» назад в сарай (весна исчезла, лето прошло, урожай собран) всегда было всё же грустно, и то, что стаи птиц отправлялись на зиму к югу, заставля