Мегаобучалка Главная | О нас | Обратная связь


Майк Хэнлон находит связь



2015-11-07 925 Обсуждений (0)
Майк Хэнлон находит связь 0.00 из 5.00 0 оценок




 

Сначала он приготовил ужин – гамбургеры с грибным соусом и салат из шпината. Они закончили возиться с Сильвером и были более чем голодны. Дом Майка оказался маленьким, бело-зелёным и очень опрятным. Майк как раз подъезжал, когда Билл припёр Сильвера на Палмер-лейн. Он сидел за рулём старого «Форда», с облупившимися крыльями и треснувшим лобовым стеклом, и Билл вспомнил, как говорил Майк: шестеро членов Клуба Неудачников уехали из Дерри и отделались от своих неудач, а Майк остался и до сих пор тащится в хвосте.

Билл закатил Сильвера в гараж Майка, пол здесь был в масляных пятнах, но всё содержалось в порядке, так же, как и сам дом. Все инструменты висели на своих крючках, на лампах были колпаки, сделанные из консервных банок, похожие на фонари в бильярдной. Билл прислонил велосипед к стене. Они вдвоём молча смотрели на него, держа руки в карманах.

– Да, это Сильвер, – сказал Майк наконец. – Я думал, что ты ошибся. Но это он. Что ты с ним собираешься делать?

– Если бы я знал. У тебя есть насос?

– Да. И новые покрышки тоже. Они у тебя без трубок?

– Да, и всегда такими были, – Билл наклонился посмотреть на покрышки.

– Да, без трубок, – Собираешься опять на нём кататься?

– Ккконечно, нет, – резко сказал Билл. – Мне только не нравится видеть его таким, ччччерт побери!

– Как скажешь, Большой Билл. Ты – начальник. Билл резко обернулся, но Майк уже ушёл в дальний конец гаража, доставая насос. Он достал и сумку с инструментами из шкафчика и протянул всё это Биллу, который смотрел на это с удивлением. Ему показалось, что он помнил эти веши с детства: небольшая оловянная коробочка, приблизительно такого же размера и формы, в каких мужчины хранят самодельные сигары, за исключением того, что крышка блестела, начищенная песком, – он использовал её для того, чтобы натягивать резину на дырку, когда ставил заплаты. Но коробочка выглядела совершенно новой, и на ней была этикетка с ценой – 7 долларов 23 цента. Ему показалось, что, когда он был маленьким, такие коробочки стоили доллар с четвертью.

– Ты этим ещё не пользовался, – сказал Билл.

– Нет, – сказал Майк, – я купил это только на прошлой неделе. Там, в универмаге.

– А у тебя самого есть велосипед?

– Нет, – сказал Майк, глядя ему прямо в глаза.

– И ты просто так купил эту сумку?

– Да, что-то меня толкнуло, – подтвердил Майк, продолжая смотреть на Билла. – Проснулся с мыслью, что надо пойти в магазин и купить нечто подобное. Мысль эта вертелась в голове целый день. И вот… я купил её. А теперь вот и ты можешь ею пользоваться.

– Да, вот и я, – согласился Билл. – Но, как говорят в мыльных операх: «Что бы всё это значило, дорогой?»

– Спроси у остальных, – сказал Майк, – сегодня вечером.

– Придут ли они, как ты думаешь?

– Я не знаю. Большой Билл, – он подождал и потом добавил:

– Я думаю, может случится, что не все придут. Один или два могут просто уехать из города. Или… – он пожал плечами.

– Что нам делать, если такое случится?

– Не знаю, – Майк указал на сумку с инструментами. – Я заплатил семь долларов за эту штуковину. Ты собираешься делать что-нибудь с ней или будешь просто стоять и глазеть?

Билл достал своё спортивное пальто из сетки и аккуратно повесил его на свободный крючок на стене. Потом он перевернул Сильвера, поставил его на сиденье и начал осторожно отворачивать переднее колесо. Ему не нравилось, как скрипели несмазанные колёса, и он вспомнил, как бесшумно вращались колёса на скейтборде. Немножко масла, и всё будет в полном порядке, – подумал он. – Не повредит, если смажу и цепь. Она древняя, как ад… И ещё карты. Нужно повесить на него карты. У Майка, наверное, есть карты, я думаю. Хорошие. С целлулоидным покрытием, которое делало их такими негибкими и скользкими, что когда ты в первый раз попробовал тасовать их, они рассыпались по всему столу. Карты, конечно, и зажимы, чтобы держать их…

Он остановился, внезапно похолодев.

Господи, о чём я только думаю?

– Что-то не так, Билл? – мягко спросил Майк.

– Нет, ничего.

И вновь что-то стало овладевать им: жуткое, непобеждённое и властное: Он стучится ко мне в ящик почтовый, говоря, что видел привидение снова. На этот раз за его голосом следовал голос его матери: Постарайся сказать ещё раз, Билли. Ты почти нормально сказал на этот раз.

Его передёрнуло.

(почтовый ящик) Он потряс головой. Я не могу сказать этого, не заикаясь, даже теперь, – подумал он, и на какой-то миг почувствовал, что вот-вот он поймёт всё. Потом это ушло.

Он открыл сумку с инструментами и продолжил работу. Он возился довольно долго. Майк прислонился к стене и стоял в свете закатного солнца, рукава рубашки были засучены, галстук сбился набок. Он насвистывал мелодию. Билл услышал, что это «Она ослепила меня своей учёностью».

Пока Билл ждал, когда засохнет клей, он смазал Сильверу цепь, зубчатое колесо и оси. Велосипед не стал от этого лучше выглядеть, но когда он стал вращать колёса, то заметил, что они больше не скрипят, и всё в общем более или менее в порядке. Он уже собирался перевернуть Сильвера в нормальное положение, когда услышал быстрое перетасовывание карт. Он чуть не уронил Сильвера. Майк стоял рядом держа колоду велосипедных карт с голубыми рубашками.

– Попробуешь?

Билл глубоко вздохнул.

– Думаю, у тебя и зажимы есть?

Майк вытащил четыре из кармана рубашки и протянул их ему.

– Чччто, случайно захватил?

– Да, что-то в этом роде, – сказал Майк.

Билл взял карты и попытался перетасовать их. Руки дрожали, и карты посыпались на пол. Они были везде… но только две легли лицевой стороной. Билл посмотрел на них, а потом на Майка. Взгляд Майка застыл на картах. Это были два туза пик.

– Это невозможно, – сказал Майк. – Я только что распечатал колоду. Посмотри, – он указал на коробку около двери гаража, и Билл увидел целлофановую обёртку. – Как в одной колоде карт оказались два туза пик?

Билл наклонился и поднял их.

– А как можно было рассыпать целую колоду карт по всему полу, и только две оказались открытыми? – спросил он. – Это ещё лучший вввопрос.

Он повернул тузы обратной стороной и показал их Майку. У одного была голубая рубашка, у второго – красная.

– Господи Иисусе Христе! Майк, во что ты нас впутал?

– Что ты с ними собираешься делать? – спросил Майк глухо.

– Положить обратно, – сказал Билл и неожиданно рассмеялся. – Вот что я собираюсь с ними сделать, понятно? Если уж волшебству суждено свершиться, то оно свершится. Правда?

Майк не ответил. Он смотрел, как Билл подошёл к переднему колесу и прикрепил карты. Руки его всё ещё дрожали, и потребовалось некоторое время, чтобы эта дрожь исчезла. Он набрал полные лёгкие воздуха, подержал его там, потом раскрутил переднее колесо. В тишине гаража раздавались только автоматные очереди – это трещали карты между спицами колеса.

– Давай, давай, – тихо сказал Майк. – Давай, Большой Билл. А я приготовлю чего-нибудь поесть.

Они жадно съели гамбургеры и сели покурить, наблюдая, как опускается темнота, появившаяся с заднего двора. Билл достал свой бумажник, вытащил чью-то визитную карточку и написал на ней то самое предложение, которое не давало ему жить с того самого момента, как он увидел Сильвера на витрине «Секондхэнд Роуз». Он показал это Майку, который внимательно прочитал, шевеля губами.

– Это о чем-нибудь тебе говорит? – спросил Билл. – Он стучится ко мне в ящик почтовый… Он кивнул:

– Да, я знаю, что это.

– Тогда скажи мне, пожалуйста. Или ты опять собираешься морочить мне голову какой-нибудь ерундой?

– Нет, на этот раз, я думаю, можно рассказать тебе. Это старинная скороговорка, которая используется логопедами для упражнений с картавыми и заиками. Твоя мать старалась научить тебя говорить её в то самое лето. Лето 1958 года. И ты всё время бормотал её про себя.

– Правда? – сказал Билл, а потом медленно повторил:

– Да, правда.

– Тебе очень хотелось сделать ей приятное. Билл, который почувствовал, что вот-вот расплачется, только кивнул. Он не мог говорить.

– Но ты никогда не мог сказать это. Я помню. Ты чертовски старался, но язык тебя не слушался.

– Но я всё-таки сказал это. По крайней мере, однажды.

– Когда?

Билл стукнул кулаком по садовому столику.

– Я не помню! – крикнул он. А потом уже уныло сказал снова:

– Просто не помню.

 

Глава 12

ТРИ НЕЗВАНЫХ ГОСТЯ

 

 

 

На следующий день после того, как Майк Хэнлон сделал свои звонки. Генри Бауэре стал слышать голоса. Голоса говорили с ним целый день. Какое-то время Генри думал, что они идут с луны. Ближе к вечеру, когда он смотрел вверх с того места в саду, где он полол грядки мотыгой, ему показалось, что он видит бледную и маленькую луну в голубом дневном небе, луну-призрак.

Именно поэтому он и подумал, что это луна говорила с ним. Только луна-призрак могла бы говорить голосами призраков – голосами его старых друзей и тех маленьких детей, которые играли в Барренсе так давно. Те голоса и другой голос… голос, который он не осмеливался назвать.

Виктор Крисе говорил с луны первым: Они возвращаются. Генри. Всё. Они возвращаются в Дерри.

Затем с луны говорил Белч Хаггинс; скорее всего с обратной стороны луны: Ты единственный. Генри. Единственный из нас, кто остался. Ты должен будешь отомстить им за меня и Виктора. Эти молокососы не могут так обойти нас. Правда, однажды я подал мяч Тони Трэкеру, и он сказал, что мяч вылетел за Стадион Янки.

Он рыхлил землю, смотря на луну-призрак в небе, но вскоре пришёл Фогарти, ударил его сзади по затылку, а затем стукнул прямо в лицо.

– Ты выпалываешь горох вместе с сорняками, мудак! Генри выпрямился, счищая грязь с лица и волос. Рядом с ним стоял Фогарти, крупный мужчина в белом пиджаке и серых брюках с выпирающим животом. Охранники (которые здесь, в Джанипер-Хилле, назывались «санитарами») не имели права носить с собой полицейские дубинки, однако худшие, среди которых были Фогарти, Адлер и Кунц, носили в карманах свёртки 25-центовиков. Они всегда ударяли вас ими в одно и то же место, прямо в затылок. 25-центовики не попадали под запрет. 25-центовики не рассматривались, как опасное оружие в Джанипер-Хилле, заведении для душевнобольных, которое находилось в предместье Огасты, недалеко от дороги на Сиднейтаун.

– Простите, мистер Фогарти, – улыбнулся Генри, обнажая неровные жёлтые зубы, напоминавшие колья в ограде водонапорной башни. Зубы у Генри стали выпадать, когда ему исполнилось лет четырнадцать.

– Я прощаю тебя, Генри, – сказал Фогарти, – но если я ещё раз тебя поймаю за этим делом, простым извинением ты не отделаешься.

– Да, мистер Фогарти.

Фогарти ушёл, оставляя в пыли Западного сада большие коричневые следы. Когда Фогарти уже не мог его видеть. Генри, улучив момент, огляделся. Их выгнали копать, как только прояснилось небо, всех больных из Голубой палаты. В эту палату помещали буйных, но теперь они считались умеренно опасными. В действительности, все пациенты Джанипер-Хилл считались умеренно опасными, а в самой лечебнице были все условия для душевнобольных преступников, чтобы они чувствовали себя комфортно. Генри Бауэре попал сюда по обвинению в убийстве своего отца в конце 1958 года. Этот год был богат на судебные процессы по обвинениям в убийстве; он оставил далеко позади все предыдущие годы.

Они решили, что он убил не только своего отца. Если бы он убил только его, он бы провёл в психиатрической лечебнице в Огасте всего каких-то двадцать лет, хотя большую часть времени в полной изоляции. Нет, он убил не только своего отца; суд решил, что он убил их всех, или, по крайней мере, большинство из этих людей.

После вынесения приговора «Дерри Ньюз» опубликовала на первой странице статью под заголовком «Конец долгой ночи города Дерри». В статье они перечислили все основные улики: пояс из комода Генри, который принадлежал исчезнувшему Патрику Хокстеттеру; кучу школьных учебников в шкафу, на некоторых из которых стояла подпись пропавшего Виктора Крисса, а на других – пропавшего Белча Хаггинса – оба они были его закадычными друзьями. Хуже всего было то, что под матрацем Генри нашли эти чёртовы трусики, определив по меткам прачечной, что они некогда принадлежали покойной Веронике Гроган.

Генри Бауэре, писала «Дерри Ньюз», был тем самым чудовищем, терроризировавшим Дерри весной и летом 1958 года.

Итак, на первой странице номера от 6 декабря «Ньюз» во всеуслышание объявила о конце долгой ночи города Дерри, хотя даже Генри знал, что ночь в Дерри не кончится никогда.

Его запугивали вопросами, окружив плотным кольцом и тыкая в него пальцами. Начальник полиции дважды бил его по лицу, а однажды детектив по имени Лотмэн ударил его кулаком в живот и потребовал, чтобы он признался, да поживее.

«Там на улице стоят люди и страшно волнуются, – сказал этот Лотмэн. – В Дерри очень долгое время никого не линчевали, но это не значит, что с судом Линча покончено навсегда».

Ему казалось, что его будут держать в тюрьме вечно, не потому что жители Дерри, убеждённые в его виновности, готовы были ворваться в полицейский участок, вытащить Генри на улицу и повесить на ближайшей яблоне, а потому, что они отчаялись положить конец этому ужасному кровавому лету; они бы сделали это, но Генри не давал им повода. Они хотели обвинить его во всех убийствах. Он понял это спустя какое-то время. Генри не возражал. После кошмара в канализационной трубе, после того, что случилось с Белчем и Виктором, ему казалось, что не имеет смысла ничего отрицать. Да, сказал он, я убил своего отца. Это правда. Да, я убил Виктора Крисса и Белча Хаггинса. И это правда, по крайней мере, в отношении того, что он сам привёл их в тоннель, в котором их убили. Да, я убил Патрика. Да, и Веронику. Да, да, да… Всё неправда, но это не имеет значения. Кто-то должен понести наказание. Возможно, поэтому его и пощадили. А если бы он отрицал…

Он вспомнил, как пояс Патрика оказался в его комоде. В апреле он выиграл его у Патрика в карты, потом обнаружил, что он ему не подходит, и забросил в комод. Он вспомнил и про учебники – чёрт бы их побрал. Они втроём жили в одной комнате и плевать хотели на летние занятия, впрочем, как и на все остальные. Возможно, в их шкафах было не меньше его учебников, и скорее всего полицейские знали об этом.

Трусики… нет, он не знал, как трусики Вероники Гроган попали под его матрац.

Но ему казалось, он знал кто, или что, позаботилось об этом.

Лучше не говорить о таких вещах.

Лучше просто промолчать.

Итак, его направили в лечебницу в Огасту и в конце концов, в 1979 году, перевели в Джанипер-Хилл, где лишь один раз он причинил всем беспокойство, и сначала никто не мог понять, отчего это произошло. Один парень попытался выключить ночник Генри. Ночник был сделан в виде утёнка Дональда с маленькой матросской шапочкой на голове. После захода солнца Дональд был его защитой. В темноте могли прийти они. Запоры на дверях и решётки на окнах не остановят их. Они приходят, как туман. Твари. Они разговаривают и смеются… а иногда хватают его. Волосатые твари, гладкокожие твари, твари с глазами. Именно такие твари по-настоящему убили Вика и Белча, когда загнали их троих в тоннель под Дерри в августе 1958 года.

Теперь оглянувшись вокруг, он увидел остальных обитателей Голубой Палаты. Здесь был Джимми Донлин. Во всех газетах было написано, что Джимми летом 1965 года убил в Портленде свою собственную мать, но ни одна газета не осмелилась написать, что он сделал с трупом. К тому времени, когда прибыли полицейские, Джимми успел съесть больше половины тела, в том числе и головной мозг. «Они сделали меня несчастным», – как-то однажды ночью, после того, как погасили свет, доверительно сообщил он Генри.

Позади Джимми с фанатичным рвением, напевая, как обычно, одну и ту же строчку, копал француз Бенни Белью. Бенин был поджигателем-пироманьяком. Теперь он копал, напевая снова и снова строчку из «Дорз»: «Попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь, попробуй натравить ночь на огонь… попробуй…». Ещё дальше работали Джордж Девиль и Франклин Де Круз.

– Ты сам будешь работать или тебе помочь. Генри? – проорал Фогарти, и Генри снова начал копать.

Вскоре голоса зазвучали снова. Но теперь они были другими, голосами тех детей, из-за которых он попал сюда. Они шептали с луны-призрака.

Ты не смог поймать даже толстяка, Бауэре, – шептал один из голосов. – Теперь я богат, а ты копаешься в горохе. Ха-ха, ну ты и ублюдок!

Ббауэрс, ттты ппрочитал хоть ккакую-нибудь хххорошую ккнигу с тех ппор, как ттты здесь? Я мммного написал! Я ббогат, а ттты сидишь в Джу-джу-джунипер-Хилл! Ха-ха, ты тттупой, засранец!

– Заткнитесь! – прошептал Генри голосам-призракам, продолжая рыть всё быстрее и начав новую грядку гороха. Пот струился у него по щекам, как слёзы. Мы могли бы забрать тебя. Мы могли.

Мы посадили тебя за решётку, ты, засранец, – смеялся другой голос. – Ты преследовал меня и не смог поймать, а теперь я богат! Вот так-то, банановая кожура!

– Заткнись, – пробормотал Генри, копая всё быстрее, – Заткнись же.

Хотел поносить мои трусики, Генри? – подтрунивал над ним другой голос. – Как нехорошо! Я всем разрешала делать это со мной, потому что была проституткой, а теперь я очень богата, и мы снова все вместе и делаем это, а ты не сможешь сделать это теперь, даже если я разрешу тебе, потому что у тебя не встанет, ха-ха, Генри, ха-ха-ха…

Он рыл, как сумасшедший: сорняки, грязь, горох летели во все стороны; голоса-призраки с луны-призрака звучали, теперь всё отчётливее, громко отдаваясь в ушах эхом; Фогарти, крича во всю глотку, бежал к нему, но Генри не слышал его. Из-за голосов.

Ты даже не смог поймать такого ниггера, как я! – Вступил в общий разговор ещё один насмешливый голос-призрак. – Мы до смерти забросали камнями твоих дружков! Мы убьём и тебя, мать твою! Ха-ха, засранец! Ха-ха-ха…

Потом они забормотали все вместе, они смеялись над ним, обзывали, спрашивали, как ему понравится шоковая терапия, которую они приготовили для него, когда его переведут отсюда в Красную Палату, издевательски интересовались, нравится ли ему здесь, в Джу-джу-джунипер Хилл, спрашивали и смеялись, смеялись и спрашивали, и Генри, отбросив мотыгу, заорал на луну-призрак, висевшую на голубом небе, и впервые в его крике слышалась ярость, потом сама луна изменилась и превратилась в лицо клоуна, белое, как сыр, лицо в гноящихся оспинах, с чёрными зияющими отверстиями вместо глаз, его кровавая улыбка была такой нестерпимой, что Генри не выдержал, теперь он закричал не от ярости, а от смертельного страха, охватившего его, а голос клоуна вещал с луны-призрака: Ты должен вернуться, Генри. Ты должен вернуться и закончить работу. Ты должен вернуться в Дерри и убить их всех. Ради меня. Ради…

Фогарти стоял поблизости и орал на Генри уже минуты две, а другие больные оставались на своих местах, держа в руках мотыги, напоминавшие комические фаллосы и делали вид, что происходящее их совсем не интересует. Их лица были почти, да, почти задумчивыми, словно они понимали, что это всё часть той тайны, которая забросила их сюда, что неожиданный приступ Генри Бауэрса в Западном саду – не просто приступ, а нечто большее. Фогарти устал кричать и залепил Генри 25-центовыми монетами. Генри сполз на землю, как тонна кирпичей, а голос клоуна преследовал его, когда он летел в этот тёмный водоворот, и снова и снова монотонно повторял: Убей их всех. Генри, убей их всех, убей их всех, убей их всех!

 

 

Генри Бауэре проснулся и теперь лежал с открытыми глазами. Луна ушла за горизонт и он почувствовал к ней за это огромную благодарность. Ночью луна казалась менее призрачной, настоящей, но если бы он сейчас увидел отвратительное лицо клоуна на небе, плывущее над холмами, полями, лесами, то он знал, что умер бы от ужаса.

Ровно в 2.04 утра 30 мая его ночник перегорел опять. У него вырвался лишь лёгкий стон – не более. Вечером у дверей Голубой палаты дежурил Кунц – худший из всех. Он был даже хуже Фогарти, после удара которого Генри едва мог ворочать головой.

В ту ночь он не услышал никаких голосов с луны.

В ту ночь он услышал их из-под кровати.

Генри моментально узнал этот голос. Это был Виктор Крисе, которому где-то под Дерри оторвало голову 27 лет назад. Её оторвало какое-то чудовище-Франкенштейн. Генри видел, как всё произошло и как потом чудовище повернулось, и он ощутил на себе взгляд его водянистых жёлтых глаз. Да, чудовище-Франкенштейн убило Виктора, а потом Белча, и вот Вик снова здесь, словно призрачный повторный показ чёрно-белой программы в стиле пятидесятых, когда Президент был лысым, а у «Бьюиков» были круглые окна.

И теперь, после всего что случилось, услышав этот голос, Генри обнаружил, что совершенно не взволнован и нисколько не напуган. Он даже успокоился.

– Генри, – сказал Виктор.

– Вик! – вскрикнул Генри. – Что ты там делаешь? Бенни Белью всхрапнул и забормотал во сне. Размеренные звуки швейной машинки, издаваемые носом Джимми, на мгновение прекратились на выдохе. В холле Кунц убавил громкость небольшого телевизора марки «Сони» и Генри мысленно представил его: голова по-петушиному наклонена в одну сторону, одна рука – на регуляторе громкости, пальцы другой трогают цилиндр с белыми круглыми 25-центовыми монетами, оттягивающий его правый карман.

– Тебе не надо громко разговаривать, Генри, – сказал Вик. – Я могу слышать даже твои мысли. А они меня не могут слышать.

– Что тебе надо, Вик? – спросил Генри.

Вик долго не отвечал. Генри уже подумал, что Вик ушёл. За дверью Кунц снова прибавил громкость телевизора. Затем под кроватью кто-то заскрёбся, пружины слабо взвизгнули, и лёгкая тень выскочила из-под кровати Генри. Вик посмотрел на него снизу вверх и улыбнулся. Генри с трудом улыбнулся в ответ. Вик был немного похож на того чудовищного Франкенштейна. Шею пересекал шрам, напоминающий след от удавки. Генри подумал, что, может быть, это от того, что Вику пришили голову на прежнее место. Глаза были нечеловеческого серо-зелёного цвета, а белки, казалось, плавали в водянистом вязком веществе.

Вику по-прежнему было двенадцать лет.

– Я хочу того же, что и ты, – сказал Вик. – Я хочу отплатить им.

– Отплатить, – задумчиво сказал Генри Бауэре.

– Но для этого тебе надо выбраться отсюда, – сказал Вик. – Тебе надо вернуться в Дерри. Ты нужен мне. Генри. Ты нужен всем нам.

– Они не могут сделать тебе ничего плохого, – сказал Генри, понимая, что он разговаривает с чем-то большим, чем просто Вик.

– Они не могут сделать мне ничего плохого, если они в меня не верят, – сказал он. – Но здесь кое-кто мне внушает беспокойство, Генри. Мы не думали, что они снова смогут отбиться от нас, но тем не менее это случилось. Толстяк ушёл от тебя в Барренсе. Толстяк, остряк и девка улизнули от нас, когда мы пошли за ними после кино. И тогда, когда они спасли ниггера…

– Не надо об этом! – закричал Генри на Вика, и на мгновение его голос стал таким же властным, как когда он был их лидером. Но он сразу съёжился, испугавшись, что Вик обидится на него; конечно, с тех пор, как Вик стал призраком, он имел полное право делать, что хотел. Но Вик только улыбнулся.

– Я смогу позаботиться о них, если они поверят хоть наполовину, – сказал он. – Но ты жив. Генри. Ты можешь достать их независимо от того, верят они до конца, наполовину или не верят вовсе. Ты можешь добраться до них поодиночке или до всех сразу. Ты можешь отплатить им.

– Отплатить им, – повторил Генри. Затем он вновь с сомнением посмотрел на Вика. – Но я не могу выбраться отсюда, Вик. На окнах – решётки, а у дверей дежурит Кунц. Кунц хуже всех. Может быть, завтра ночью…

– Не волнуйся за Кунца, – сказал Вик, поднимаясь. Генри увидел, что он всё ещё в тех же джинсах, которые были на нём в тот день, и они всё ещё забрызганы грязью из канализационной трубы. – Я позабочусь о Кунце. – Вик протянул руку.

Помедлив, Генри взял его за руку, и они с Виком направились к двери Голубой палаты, ориентируясь по звуку телевизора. Они почти подошли к двери, когда проснулся Джимми Донлин, который съел мозг своей матери. Когда он увидел ночного посетителя Генри, его зрачки расширились от ужаса. Это была его мать. Её нижняя юбка выглядывала из-под верхней примерно на четверть дюйма, на том месте, где должна была быть макушка, не было ничего. Она уставилась на него ужасными, красными глазами и улыбнулась. Джимми увидел следы её помады на жёлтых лошадиных зубах, совсем как тогда, когда она была жива. Джимми завопил:

– Нет, мама! Нет, мама! Нет, мама! Телевизор тут же затих, и до того, как зашевелились другие пациенты, Кунц уже распахнул дверь в палату и сказал:

– Ну ладно, засранец, приготовься ловить свою башку, когда она полетит. Я тебе сейчас задам.

– Нет, мама! Нет, мама! Прошу тебя, мама! Нет, мама… Кунц влетел в палату. Сначала он увидел Бауэрса, высокого, с брюшком, немного забавного в свой пижаме, свисающей с рыхлого, как тесто, тела. Он стоял в лучах света, падающего из коридора. Потом он взглянул налево, и крик застрял у него в горле. Рядом с Бауэрсом стояло существо в костюме клоуна. Оно было, вероятно, футов восьми ростом. Его костюм отливал серебром. Спереди болтались оранжевые помпоны, на ногах были надеты немыслимого размера туфли. Но голова не принадлежала ни человеку, ни клоуну: это была голова доберман-пинчера – единственного животного из всех божьих тварей, которого боялся Джон Кунц. Глаза добермана были красного цвета. Его шелковистая морда сморщилась, обнажив белые огромные клыки.

Цилиндр с 25-центовыми монетами выпал из дрожащих пальцев Кунца и закатился в угол. На следующий день Бенни Белью, который крепко проспал всю ночь, найдёт его и спрячет в носок. Теперь он был обеспечен сигаретами на месяц вперёд.

У Кунца перехватило дыхание, когда клоун направился прямо к нему.

«Цирк приехал!» – закричал клоун рычащим голосом и положил затянутые в белые перчатки руки на плечи Кунца.

Кунц почувствовал под перчатками вместо рук собачьи лапы.

 

 

В третий раз за этот день, длинный-длинный день, Кэй Макколл подошла к телефону.

На этот раз она продвинулась дальше, чем предыдущие два раза. Она дождалась, когда на другом конце провода сняли трубку и голос полицейского произнёс с ирландским акцентом:

– Полицейский участок на Шестой улице. Сержант О'Беннон слушает. Чем могу помочь?

Потом она повесила трубку.

О, ты хорошо поступаешь. Да, хорошо, чёрт возьми. На восьмой или девятый раз ты настолько соберёшься с духом, что сможешь наконец назвать своё имя.

Она прошла на кухню и приготовила слабый скотч с содовой, хотя знала, что сейчас алкоголь далеко не самое лучшее. Она припомнила отрывки народных песен, которые напевали в кофейнях университета во времена её юности: Виски пей от головы, а джин – от живота. Врач сказал, они убьют меня, но не сказал когда… – и рассмеялась пьяным смехом. Подняв голову, она увидела в висящем над стойкой зеркале своё отражение и резко оборвала смех.

Кто эта женщина?

Один глаз раздулся и почти закрыт.

Кто эта избитая женщина?

Нос, как у пьяного рыцаря после трёх лет сражений в пивных, распух до невероятных размеров.

Кто эта помятая женщина, похожая на тех женщин, которые тащатся в женский приют после того, как они, окончательно запуганные, набравшись храбрости или просто свихнувшись, уходят от мужчины, который всё время причинял им боль, который систематически бил их из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год?

Царапина на одной щеке.

Кто она, пташка Кэй?

Одна рука на перевязи.

Кто? Это ты? Возможно ли, чтобы это была ты?

– Вот она… Мисс Америка, – попыталась она спеть грубым и циничным голосом. Она пропела до седьмого слога, а на восьмом споткнулась. Голос не получился грубым. Он был испуганным. Она это знала. Кэй бывала напугана и раньше, но всегда могла преодолеть свой страх. Она вдруг подумала, что этот страх она ещё не скоро преодолеет.

Доктор, который лечил её в небольшой одноместной палате больницы Сестёр милосердия в полумиле от дороги, был молодым и интересным мужчиной. Кэй подумала, что при других обстоятельствах она попыталась бы (и, может быть, небезуспешно) привести его к себе домой и отправиться с ним в сексуальное путешествие по свету. Запёкшихся ссадин она не чувствовала совершенно. Боль шла не от них. В отличие от страха.

Его звали Геффин, и ей было наплевать, что он так откровенно разглядывает её. Он выплеснул содержимое небольшого бумажного стаканчика в раковину, наполовину наполнил его водой, достал из ящика стола пачку сигарет и предложил ей.

Она взяла сигарету, он помог ей прикурить. Пару секунд она охотилась за спичкой, потому что руки у неё ходили ходуном. Она выбросила спичку в бумажный стаканчик, фс-с-с-с…

– Замечательная привычка, – сказал он. – Правда?

– Оральное тяготение, – ответила Кэй.

Он кивнул, и оба замолчали. Он не отрываясь смотрел на неё. У неё было такое чувство, что он ждёт, когда она расплачется, и это сводило её с ума, потому что чувствовала, что вот-вот так и будет. Она ненавидела, когда люди догадывались о том, что творится у неё в душе; особенно мужчины.

– Приятель? – спросил он наконец.

– Лучше не будем об этом.

– Угу, – он курил и смотрел на неё.

– Разве ваша мама никогда не учила вас, что невежливо так пристально смотреть на женщину?

Она хотела, чтобы её слова прозвучали, как можно более резко, но вышло совсем наоборот, словно она умоляла его: Перестаньте смотреть на меня, я знаю, как я выгляжу, я видела себя в зеркале. Вслед за этой мыслью возникла другая, которая, как она подозревала, неоднократно появлялась у её Подруги Беверли: когда тебя бьют, всё самое худшее происходит внутри тебя, оно причиняет тебе душевные страдания; про это, должно быть говорят, что душа истекает кровью. Она знала, на что была похожа. Хуже всего, что она знала, на что были похожи её ощущения. Она струсила. И это чувство было для неё гнетущим.

– Я никому об этом не рассказывал, – сказал Геффин низким и приятным голосом. – Когда я работал в скорой помощи… вы, наверное, подумали, что я сейчас начну заливать… нет, я видел не меньше двух десятков избитых женщин каждую неделю. Лечением ещё по крайней мере двадцати женщин занимались студенты. Итак, послушайте, здесь на столе стоит телефон. Вот вам десять центов. Позвоните на Шестую улицу, назовите своё имя и адрес, расскажите им, что произошло и кто это сделал. Потом повесьте трубку, и я достану бутылку бурбона, которая у меня всегда стоит здесь, в картотеке – чисто для медицинских целей, вы понимаете меня, и мы с вами выпьем. Потому что я вдруг подумал, что единственное унижение в жизни, за которое мужчина имеет право избить женщину – если она наградит его сифилисом.

Кэй болезненно улыбнулась.

– Я ценю ваше предложение, – сказала она, – но я – пас. Сейчас, по крайней мере.

– Ага, – произнёс он. – Но когда придёте домой, хорошенько посмотрите на себя в зеркало, мисс Макколл. Кто бы это ни был, но отделал он вас хорошо.

И тут она заплакала, потому что не могла больше сдерживаться. Том Роган позвонил ей около полудня на следующий день после того, как Беверли отправилась в безопасное место. Он хотел знать, виделась ли Кэй с его женой. Он говорил спокойно, обстоятельно, не вызывал ни малейшего раздражения. Кэй сказала ему, что не видела Беверли уже почти две недели. Том поблагодарил её и повесил трубку. Около часа, в то время, когда она занималась, раздался звонок в дверь. Она пошла открывать.

– Кто там?

– Цветы, мэм, – ответил высокий голос, и как было глупо с её стороны не разобрать плохой фальцет Тома. Как глупо было поверить, что Том так легко сдастся, как глупо было с её стороны снять цепочку перед тем, как открыть дверь.

Он вошёл, и она только успела сказать: «Ты, убирайся отсю…», как Том размахнулся и влепил ей кулаком в правый глаз. Глаз сразу же заплыл, а в голове словно раздался раскат грома. Она поползла по прихожей, цепляясь за вещи и пытаясь подняться. Хрупкая ваза с одинокой розой разлетелась вдребезги, вешалка опрокинулась. Когда Том закрыл входную дверь и направился к ней, она споткнулась и снова чуть не упала.

– Убирайся отсюда! – крикнула она.

– Как только ты мне скажешь, где она, – сказал Том, направляясь к ней через прихожую. Словно сквозь туман она вдруг подумала, что Том плохо выглядит. На самом деле, правильнее было сказать: ужасно выглядит, и она почувствовала, что её стремительно охватила смутная, но дикая радость. Что бы Том ни сделал с Бев, похоже, она сполна расквиталась с ним. Достаточно того, что он с ног сбился, разыскивая Бев, и как бы то ни было, теперь ой выглядит так, будто его место в психиатрической лечебнице.

Выглядел он посредственно и был очень зол.

Кэй с трудом поднялась на ноги и попятилась, не сводя с него глаз, как с дикого животного, сбежавшего из клетки.

– Я же сказала тебе, что не видела её, правда, – сказала она. – А теперь убирайся отсюда, пока я не позвонила в полицию.

– Ты видела её, – сказал Том. Он сделал попытку усмехнуться распухшими губами. Она увидела, что у него странные неровные зубы. Несколько передних зубов не хватало. – Я звоню и говорю тебе, что не знаю, где находится Бев. Ты отвечаешь, что не видела её уже две недели. Ничего не спрашиваешь, хотя мне известно, как ты ненавидишь мой характер. Ну, где она? Рассказывай или ты язык проглотила?

Кэй повернулась и побежала в конец прихожей, намереваясь спрятаться в маленькой гостиной. Она бросила взгляд на створки двери из красного дерева, закрытой на потайной замок, и повернула штырёк. Она добралась до двери раньше его – он хромал, но не успела она захлопнуть дверь, как он протиснулся между створками. Одним стремительным движением он ворвался в комнату. Она повернулась, чтобы снова убежать, но он схватил её за платье и так сильно рванул, что разорвал его по всей спине до самой талии. Это платье сшила твоя жена, ты, дерьмо, – подумала она безо всякой связи и обернулась.

– Где она?

Кэй замахнулась и влепила ему такую пощёчину, что его голова откинулась назад и рана на левой половине лица снова начала кровоточить. Он схватил её за волосы и ударил кулаком в лицо. На мгновение она почувствовала, что её нос будто взорвался. Она закричала, вздохнула, чтобы снова закричать, и закашлялась, захлёбываясь собственной кровью. Её охватил настоящий ужас. Она не знала, что на свете может существовать такой ужас. Этот сумасшедший сукин сын собирается её убить.

Она кричала, кричала, и тогда его кулак врезался ей прямо в живот. Задохнувшись, она стала ловить воздух ртом, кашляя и захлёбываясь одновременно. В тот ужасный момент ей показалось, что она вот-вот задохнётся.

– Где она?

Кэй замотала головой.

– Не… видела её, – выдохнула она. – Полиция… ты сядешь в тюрьму… засранец…

Он резко ударил её по ногам, и она почувствовала, как что-то отдалось в плечах. Боль была сильной, такой сильной, что вызывала ужас. Он скрутил ей руку за спину, и она, закусив нижнюю губу, пообещала сама себе, что больше не будет кричать.

– Где она?

Кэй покачала головой.

Он опять резко дёрнул вверх её руку так сильно, что она услышала, как он хрюкнул. Он тяжело дышал ей в ухо. Она почувствовала, как сжатый кулак её правой руки коснулся левой лопатки, и снова закричала от нестерпимой боли в плече.

– Где она?

–…знаю…

– Что?

– Я не ЗНАЮ!

Он отпустил её и оттолкнул. Она, всхлипывая, уселась на пол, из носа текли кровь и сопли. В голове стоял почти музыкальный треск и, когда она подняла голову, Том склонился над ней. Он отбил у вазы из уотерфордского хрусталя горлышко и теперь держал в руке нижнюю часть вазы. Острый зазубренный край находился всего в нескольких дюймах от её лица. Она уставилась на вазу словно зачарованная.

– Давай я тебе кое-что объясню, – сказал он, часто и тяжело дыша, и она почувствовала тепло от его дыхания. – Ты скажешь мне, куда она поехала, или я размажу твоё личико прямо по полу. Даю тебе три секунды, может быть, меньше. Когда я зол, для меня время движется быстре<



2015-11-07 925 Обсуждений (0)
Майк Хэнлон находит связь 0.00 из 5.00 0 оценок









Обсуждение в статье: Майк Хэнлон находит связь

Обсуждений еще не было, будьте первым... ↓↓↓

Отправить сообщение

Популярное:
Как построить свою речь (словесное оформление): При подготовке публичного выступления перед оратором возникает вопрос, как лучше словесно оформить свою...
Почему люди поддаются рекламе?: Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы...
Генезис конфликтологии как науки в древней Греции: Для уяснения предыстории конфликтологии существенное значение имеет обращение к античной...



©2015-2020 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (925)

Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку...

Система поиска информации

Мобильная версия сайта

Удобная навигация

Нет шокирующей рекламы



(0.023 сек.)