ЕЩЁ ОДНО ИСЧЕЗНОВЕНИЕ, ИЛИ СМЕРТЬ ПАТРИКА ХОКСТЕТТЕРА

 

 

 

Эдди умолк и налил себе ещё. Рука его заметно дрожала. Он посмотрел на Беверли и спросил:

– Ты ведь видела Оно, Бев? Ты видела, как Оно забрало Патрика Хокстеттера через день после того, как вы расписались на моём гипсе?

Все невольно подались вперёд.

Беверли отбросила со лба копну рыжеватых волос. На их фоне её лицо кажется неестественно бледным. Она вытащила из пачки последнюю сигарету, щёлкнула зажигалкой, глубоко затянулась и выпустила облако голубоватого дыма.

– Да, – сказала она. – Я видела, как это случилось. Её передёрнуло.

– Он был сссумасшедший, – сказал Билл, – разве то, что Генри стал якшаться с придурком вроде Патрика Хокстеттера, не говорит о многом?

– Да, ты прав, – спокойно сказала Беверли. – Патрик действительно был ненормальный. В школе ни одна девчонка не соглашалась сидеть впереди него. Сидишь вот так, пишешь сочинение или решаешь задачу и постоянно чувствуешь прикосновение его руки… горячей и потной. Фу, гадость, – она сглотнула. – И эта рука легонько прикасается к твоему боку или груди. Тогда у девчонок и груди-то ещё не было почти, но Хокстеттера это, видно, не смущало.

Почувствуешь это, отодвинешься, повернёшься, а он только ухмыляется своим большим ртом. Ухмылка у него была, как резиновая. А ещё этот пенал…

– С дохлыми мухами, – вставил Ричи. – Ага. Он бил их на уроке своей зелёной линейкой, а потом складывал в пенал. Я даже помню, как этот пенал выглядел – ярко-красный с белой рифлёной крышкой.

Эдди кивнул.

– Отодвинешься, – продолжила Беверли, – а он откроет пенал и поставит его так, чтобы тебе были видны эти дохлые мухи. Самое ужасное было то, что он ухмылялся вот так, но никогда ни слова не говорил. Миссис Дуглас знала это. Грета Бови жаловалась ей на него, и Салли Мюллер, я думаю, тоже, но… Миссис Дуглас сама его боялась.

Бен качнулся на стуле, закинув руки за голову. Беверли до сих пор не может понять, как можно быть таким тощим.

– Уверен, так оно и было, – сказал Бен.

– Ттак ччто же случилось с нним, Беверли? – спросил Билл.

– Ричи, помнишь рогатку? Рогатку вспомнили все.

– Билл дал её мне, я сначала не хотела, но он… – она вымученно улыбнулась Биллу, – одним словом, вы же сами знаете, как трудно сказать «нет» Большому Биллу. В общем, у меня была эта рогатка, и в тот день я решила попрактиковаться. До сих пор не могу понять, как это у меня хватило духу воспользоваться ею. Правда, выхода у меня не было. Я убила одну из этих тварей. Господи, это было ужасно. Даже сейчас мне страшно вспоминать. Я убила одну, но другая схватила меня. Вот смотрите.

Она подняла руку и развернула её так, чтобы всем был виден круглый бугристый шрам на предплечье. Словно к коже прижали горящую сигару. От одного его вида Майка Хэнлона передёрнуло. Он никогда не слышал эту историю, но догадывался о ней.

– Ты был прав насчёт рогатки, Ричи, – сказала Беверли. – Это действительно смертельное оружие. Сначала я побаивалась её, но теперь она мне даже нравится.

Ричи засмеялся и хлопнул её по плечу.

– Ха, я знал это ещё тогда, глупая ты баба!

– Правда?

– Да. Это было видно по твоим глазам, Бевви.

– Я имею в виду, что она была похожа на игрушку, но оказалась настоящей. Она пробивала дырки в чём угодно.

– Ив тот день ты в чём-то пробила дырку? – задумчиво спросил Бен. Она кивнула.

– Не в Патрике, случайно?

– О Господи, конечно же, нет! – говорит Беверли. – Не в нём… подожди-ка…

Она потушила сигарету, отпила из бокала и снова взяла себя в руки. У неё возникло ощущение, что память вот-вот вернётся полностью.

– Знаете, я каталась на роликах, упала и здорово ушибла ногу. Потом решила спуститься в Барренс и пострелять. Сначала заглянула в штаб – думала, вы там. Вас не было, только пахло дымом. Там ещё очень долго стоял этот запах, помните?

– Нам ведь так и не удалось его до конца проветрить. – подтвердил Бен.

– Я пошла к свалке. Там было во что пострелять. – Она замолчала. На её лбу выступил мелкий бисер пота. Наконец, она продолжила:

– Я хотела пострелять во что-то живое. Не в чаек – этого бы я никогда не сделала, а в крыс. Хотела попробовать, смогу ли… Хорошо, что я пошла со стороны Канзас, а не со стороны Олд-Кейп, потому что со стороны Олд-Кейп, возле железнодорожной насыпи, совершенно открытое место. Они сразу бы меня увидели, и тогда я не знаю, что бы случилось.

– Ккто бы ттебя уувидел?

– Они – Генри Бауэре, Виктор Крисе, Белч Хаггинс и Патрик Хокстеттер. Они были на свалке и…

Вдруг она начала безудержно хихикать, её щёки стали пунцовыми, на глазах выступили слёзы.

– Что за чёрт, Бев? – спросил Ричи. – Мы тоже хотим посмеяться.

– О, это была шутка, – ответила она. – Это была шутка, но они, наверное, убили бы меня, если бы знали, что я подсматриваю.

– Я вспомнил! – воскликнул Бен и тоже начал смеяться. – Я помню, ты рассказывала.

Давясь от смеха, Беверли сказала:

– Они сидели со спущенными штанами, пукали и поджигали свои газы.

На мгновение воцарилось гробовое молчание, потом все разразились хохотом.

Она затянулась, обвела их взглядом и начала рассказ:

– Если идти к свалке со стороны Канзас-стрит, это было немного похоже…

 

 

…на то, как будто ты входишь в какой-то пояс астероидов. Пояс свалкоидов. Сначала вокруг нет ничего, кроме кустов и мягкой земли, а потом появляется первый свалкоид – ржавая жестянка из-под соуса «Принц Спагетти» или бутылка, по которой ползали жучки, привлечённые сладкими остатками лимонада или сиропа. Где-то блестит на солнце застрявший в ветвях дерева кусок фольги. Потом видишь или, если зазевался, наступаешь на пружину от матраса или на кость, которую притащила туда какая-нибудь собака.

Сама свалка была не таким уж плохим и даже интересным местом. Что было неприятно, так это то, как она разрасталась. Этот пояс свалкоидов.

Она подходила всё ближе. Деревья становились выше, в основном это были ели, кусты редели. Пронзительно кричали чайки, воздух был наполнен запахом гари.

Вдруг поблизости послышался чей-то крик, и она подпрыгнула от неожиданности. Потом кто-то засмеялся. Беверли усмехнулась. Значит, они всё-таки здесь. Они ушли из штаба, потому что там воняло, и перебрались сюда. Наверное, бьют камнями бутылки или просто роются на свалке.

Она пошла чуть быстрее, забыв о своей ужасной ссадине, так ей хотелось увидеть их… увидеть его, с его рыжими волосами, совсем как у неё, увидеть, как он улыбнётся ей своей чуть кривой улыбкой, которую она так любила. Беверли была ещё слишком юной, чтобы полюбить серьёзно, слишком юной, чтобы чувствовать что-то, кроме простой влюблённости, но Билла она любила. Она шла теперь быстрее, роликовые коньки оттягивали ей плечо, висевшая на ремне рогатка при каждом шаге больно била её пониже спины.

Беверли оказалась уже совсем недалеко от них, прежде чем поняла, что это не её компания, а парни Бауэрса.

Она уже вышла из-за прикрывающих её кустов. Ярдах в семидесяти впереди виднелась высоченная стена свалки, солнечные блики играли на осколках бутылок возле кучи гравия. По левую сторону, вдалеке, стоял бульдозер Мэнди Фазио. Впереди, гораздо ближе к Беверли, был целый лабиринт старых автомобилей. В конце каждого месяца их ломали и везли в Портленд под пресс, но сейчас там было их штук десять или больше – некоторые лежали на боку, а некоторые вверх тормашками, как дохлые собаки. Они были свалены в два ряда, и Беверли шла между ними, словно среди декораций для фантастического фильма. Она шла и лениво думала, можно ли разбить ветровое стекло вот этой, например, машины из рогатки. Один карман её голубых шортов был доверху наполнен шариками от подшипников – её персональная амуниция.

Голоса и смех слышались из-за разбитых машин, слева от неё, ближе к началу настоящей свалки, Беверли обошла последнюю машину – «студебеккер» без переднего капота. Приветствие замерло у неё на губах. Рука, которой она собиралась помахать им, медленно опустилась вниз.

Краска бросилась ей в лицо: Боже мой, почему они все голые?

Это было первое, что пришло ей в голову. В тот же момент она с ужасом поняла, кто это был. Беверли словно вросла в землю возле своей половины «студебеккера». Если бы в этот момент кто-то из них поднял голову и взглянул вверх, он не мог бы её не заметить – невысокого роста девчонку, пара роликовых коньков через плечо, ссадина на колене всё ещё сочится кровью, рот полуоткрыт, щёки пылают.

Ещё до того, как метнуться за спасительный «студебеккер», она успела заметить, что они всё-таки не совсем голые. Рубашки оставались на них, а брюки и трусы они просто спустили до земли. Как будто они хотят по-большому, – подумала она, даже в уме заменяя это слово эвфемизмом, – только когда же это так бывает, чтобы захотелось всем четверым сразу?

Очутившись вне поля зрения мальчишек, Беверли решила немедленно сматываться. И как можно скорее. Её сердце учащённо билось, а мускулы словно накачали адреналином. Бев осмотрелась и пожалела, что не приняла никаких мер предосторожности, не сомневаясь в том, что здесь её друзья. Слева рад автомобилей был не очень плотным, потому что их составляли в один ряд, дверь к двери только перед приездом специальной машины, превращавшей автомобили в груду поблёскивающего металла. Пока Беверли шла к свалке, она несколько раз оказывалась в поле зрения парней, и если бы она стала бежать, они могли бы её увидеть.

К тому же ей не давало покоя постыдное любопытство: что же такое они делают?

Она быстро выглянула из-за «студебеккера».

Генри и Виктор были более или менее развёрнуты к ней лицом, Патрик сидел слева от Генри, Белч был спиной к ней. Она обратила внимание на то, что у Белча исключительно волосатая задница, и в горле у неё зашевелился полуистерический смешок, похожий на пузыри в имбирном пиве. Ей пришлось зажать рот обеими руками и спрятаться за «студебеккер», чтобы сдержать смех.

Тебе нужно убегать, Беверли. Если они тебя поймают…

Она выглянула в проход между машинами, всё ещё зажимая рот рукой. Проход был в ширину около десяти футов и весь усыпан жестянками и мелкими кусочками стекла, поросшими сорняками. Стоит ей издать хоть один звук, и они тут же услышат её… особенно если их поглощенность своим занятием уменьшится. Подумав о своей неосторожности, Беверли ощутила холод во всём теле. Да и…

Что же такое они делают?

На этот раз она увидела больше деталей. Поблизости валялись школьные книжки и тетрадки. Значит, они идут с занятий в летней школе – Школе для Дураков. Поскольку Генри и Виктор сидели лицом к ней, она видела у них эти штуки. Вообще она видела эти штуки своими глазами впервые в жизни, если не считать потрёпанной книжонки, которую однажды приносила в школу Бренда Эрроусмит и в которой всё равно ничего нельзя было разглядеть. Эти штуки были похожи на свисающие между ног маленькие трубочки. У Генри его штука была маленькой и безволосой, а у Виктора – довольно большой, и над ней росли густые чёрные волосы.

У Билла тоже есть такая, – подумала она, и по всему её телу пробежала горячая дрожь, от которой у неё перехватило дух и закружилась голова. (Похоже чувствовал себя Бен Хэнском в последний день занятий, глядя на ножной браслет Беверли, сверкающий на солнце, правда, он не испытывал при этом ужаса.) Она снова посмотрела назад. Теперь дорожка между автомобилями к спасительному Барренсу показалась ей такой длинной! Она боялась пошевелиться. Если они узнают, что она видела у них эти штуки, они её поколотят. И не чуть-чуть, а очень сильно.

Вдруг Белч вскрикнул, да так, что она подскочила на месте, а Генри заорал:

– Три фута! Не вру, Белч! Три фута! Правда, Вик?

Вик подтвердил это, и все четверо залились громоподобным смехом.

Хокстеттер встал и повернул свой зад прямо к лицу Генри. Тот держал в руке серебристый блестящий предмет. Зажигалку, поняла Бев.

– Ты, по-моему, говорил, что у тебя на подходе очередной? – сказал Генри.

– Да, – ответил Патрик. – Я скажу, когда именно… Приготовиться! Приготовься, сейчас… Давай, пошёл!

Генри щёлкнул зажигалкой. Одновременно Беверли услышала звук, который ни с чем не могла бы спутать, потому что часто слышала его у себя дома после того, как мать готовила бобы или горох. Её отец обожал бобы. Вдруг у неё отвисла челюсть. Казалось, что ярко-голубая вспышка исходит прямо из задницы Патрика. Она была похожа на пламя газовой горелки или паяльной лампы.

Мальчики захохотали снова, а Беверли спряталась за машину, пытаясь сдержать смех. Она смеялась не от веселья. В некотором смысле всё происходящее, безусловно, было смешным, но в первую очередь её смех был вызван недоумением и ужасом – она просто не знала, что ей делать. Причина заключалась в том, что она увидела эти штуки, но не исчерпывалась этим. В конце концов она знала, что у мальчиков есть эти штуки, точно так же, как и у девочек есть свои, другие эти штуки. И всё же их действия казались ей такими странными, нелепыми и в то же время ужасно примитивными, что она, к своему собственному удивлению, не могла сдержать хихиканье, но продолжала взывать к своему здравому смыслу.

– Прекрати, – говорила она себе, словно это был ответ, – прекрати, а то они тебя заметят, Бевви!

Но она ничего не могла поделать. Всё, на что она была способна, – это смеяться шёпотом, почти неслышно, закрыв обеими руками рот. Её щёки покраснели, как яблоки, в глазах стояли слёзы.

– Ёлки-палки, да это больно! – завопил Виктор.

– Двадцать футов! – восхитился Генри. – Ей-Богу, Вик, двадцать футов! Клянусь здоровьем мамочки!

 

 

Генри, Виктор, Белч и Патрик оказались в этот жаркий июльский полдень на свалке со спущенными штанами благодаря Рине Дэвен-порт.

Генри знал, к чему приводит потребление большого количества жареных бобов. Наверное, лучше всего описывала результат этого маленькая дурацкая присказка, которую Генри узнал от своего отца, ещё когда сидел у него на коленях в коротких штанишках: «Отгадай загадку, ответь-ка на вопрос: что стреляет в пятку, а попадает в кос?» Рина встречалась с его отцом вот уже восемь лет. Ей было сорок лет, она была очень толстой, и обычно от неё дурно пахло. Бобы были гордостью Рины. Она замачивала их в субботу вечером, а потом всё воскресенье поджаривала на медленном огне. Генри считал, что они ничего – их можно с аппетитом пожевать, чтобы набить себе желудок, но за восемь лет всё успевает надоесть.

Рина не удовлетворялась небольшим количеством бобов, она готовила их в огромных количествах. Когда вечером в воскресенье её старенький зелёный «Сото» подъезжал к дому Бауэрсов, на сидении рядом с ней обычно стояло дымящееся двадцатигаллоновое ведро с бобами. В этот вечер они ужинали бобами втроём, на следующий вечер Батч снова разогревал бобы. Во вторник и среду Генри брал с собой в школу полную банку всё тех же самых бобов. К четвергу или пятнице ни Генри, ни его отец уже не могли выносить бобовый запах. Обе спальни начинали вонять желудочными газами, несмотря на постоянно распахнутые окна. Батч смешивал остатки бобов с другими объедками и скармливал их Бипу или Бопу – двум бауэрсовским поросятам. Рина предпочитала не показываться вплоть до воскресенья, когда всё начиналось по новой.

В то утро Генри взял с собой в школу огромное количество старых бобов, и они вчетвером слопали всё без остатка, сидя в тени раскидистого вяза на детской площадке, так что их животы начали лопаться.

Пойти на свалку предложил Патрик – там можно было спокойно отдохнуть в середине летнего рабочего дня. К тому времени, как они дошли туда, бобы уже сделали своё дело.

 

 

Понемногу Беверли снова взяла себя в руки. Она понимала, что ей нужно сматываться: дальше оставаться поблизости было опасно. Правда они были заняты чем-то своим, и даже если бы случилось худшее, у неё была большая фора (где-то в глубине сознания шевелилась мысль о том, что, на худой конец, пригодится и рогатка).

Она уже было начала пятиться назад, когда Виктор сказал:

– Генри, мне пора. Отец просил меня помочь ему перебрать зерно сегодня после полудня.

– Ну и что? – сказал Генри. – Обойдётся.

– Нет, он и так на меня зол за то, что случилось вчера.

– Пошёл он в задницу, если не понимает шуток. Беверли стала прислушиваться, думая, что речь пойдёт о встрече с Эдди.

– Нет, мне пора.

– Наверное, у него просто задница разболелась, – сказал Патрик.

– Думай, что говоришь, козёл, – вскинул голову Виктор. – А то сразу разучишься говорить.

– Мне тоже нужно идти, – сказал Белч.

– Тебя тоже просил помочь отец? – Видимо, Генри счёл это хорошей шуткой: отец Белча умер.

– Нет, у меня работа сегодня вечером. Я разношу «Еженедельник Покупателя».

– Что это за дерьмо? – голос Генри прозвучал одновременно зло и печально.

– Это работа, – торжественно сказал Белч. – Я зарабатываю деньги, Генри презрительно хмыкнул, и Беверли снова отважилась подсмотреть за ними. Виктор и Белч, стоя, застёгивали свои ремни. Генри и Патрик продолжали сидеть на корточках со спущенными штанами. В руке Генри вспыхнула зажигалка.

– Ты-то не уйдёшь? – спросил Генри у Патрика.

– Нет, – ответил Патрик.

– Тебе не нужно перебирать зерно или идти на какую-то трахнутую работу?

– Нет, – повторил Патрик.

– Ну мы пошли, – неуверенно произнёс Белч. – До встречи.

– Ага, – Генри плюнул на землю рядом с грубым рабочим ботинком Белча.

Вик и Белч направились к старым машинам, стоявшим в два ряда… прямо к «студебеккеру», за которым притаилась Бев. Сначала она просто в оцепенении прижалась к земле, обезумев от страха, потом приподнялась и быстро переметнулась по узкому проходу между левым бортом «студебеккера» и стоящим рядом с ним разбитым «фордом» вперёд, на мгновение застыла, вслушиваясь в звуки их шагов. У неё пересохло во рту, по спине побежали струйки пота, и она попробовала представить себя с рукой в гипсе, как у Эдди. Потом она забралась на сиденье для пассажира внутри «форда», слезла с него на пол и плотно прижалась к грязному коврику на полу, стараясь казаться как можно незаметней. Внутри салона было очень жарко и душно, в воздухе стоял запах гниющей обшивки сидений и давнишнего крысиного помёта. Она с трудом удержалась, чтобы не чихнуть и не закашляться. Она услышала негромкие голоса Белча и Виктора, прошедших поблизости. Вскоре они стихли.

Она три раза осторожно чихнула, прикрывая рот руками.

Она решила, что теперь ей самое время исчезнуть. Наилучшим способом сделать это было перелезть на сиденье водителя, выбраться обратно в узкий проход между машинами и убежать. Бев думала, что ей удастся это сделать, но от страха не могла решиться выполнить свой план. Здесь, в машине, ей было не так страшно. Кроме того, если двое уже ушли, то, может быть, Генри с Патриком тоже скоро уйдут, и она сможет пойти в штаб. Ей уже не хотелось упражняться в меткости.

Кроме того, ей очень хотелось по-маленькому.

Давайте, – подумала она. – Давайте, поторопитесь и уходите, ну пожааалуйста!

Минуту спустя она услышала крик Хокстеттера, в котором одновременно звучали смех и боль.

– Шесть футов! – завопил Генри. – Как паяльная лампа! Ей-богу!

Потом стало тихо. По её спине бежали струйки пота. Солнце светило ей в шею. Мочевой пузырь, казалось, готов был лопнуть.

Генри завопил так громко, что Беверли, которая едва не заснула, несмотря на то, что ей было так плохо и неудобно, чуть не закричала сама.

– Чёрт возьми, Хокстеттер! Ты же подпалил мне задницу! Что ты делаешь там с этой зажигалкой?

– Десять футов, – захихикал Патрик (при этом звуке Бев стало так же противно, как если бы она увидела, что у неё в тарелке извивается червяк). – Десять футов, дюйм в дюйм, Генри. Ослепительное пламя. Десять футов, дюйм в дюйм! Провалиться мне на этом месте!

– Дай-ка сюда, – буркнул ему Генри. Давайте, уходите поскорей, дураки паршивые! Патрик заговорил снова, на этот раз так тихо, что любой слабый порыв ветра заглушил бы его голос.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал Патрик.

– Что?

– Просто кое-что. Это очень приятно.

– Что? – повторил Генри.

Наступила тишина.

Я не хочу смотреть, не хочу смотреть, что они там делают, да и они могут заметить меня, и обязательно заметят, тебе и так сегодня слишком много везло. Поэтому не двигайся. Не подсматривай…

Но любопытство оказалось сильней здравого смысла. В этой тишине было что-то необычное и даже пугающее. Она начала медленно поднимать голову до тех пор, пока перед ней не оказалось покрытое трещинами грязное лобовое стекло «форда». Она была в безопасности: оба мальчика полностью отключились от действительности. Патрик делал что-то непонятное ей, но она почувствовала, что то, что он делает, не может быть хорошим, слишком уж странный этот Хокстеттер.

Патрик держал одну руку между ног у Генри, а вторую – между своих ног. Одной рукой он осторожно касался этой штуки Генри, другой рукой сжимал свою собственную. Он даже не сжимал её, а как-то мял, теребил и периодически выпускал.

Что он делает? – уныло подумала Беверли.

Этого она точно не знала, но внутри неё неуклонно нарастало беспокойство. Она уже давно не была так взволнованна – с тех пор, как из отверстия в её ванне хлынула кровь. Что-то говорило ей, что если они увидят её, то не просто поколотят, а, может быть, даже убьют.

И всё же она не могла отвести от них глаз.

У Патрика эта штука стала немного длиннее, но всё ещё безвольно свисала вниз, как змея без позвоночника. У Генри она, напротив, значительно увеличилась в размерах, поднялась вверх и стала казаться очень твёрдой. Патрик двигал рукой вверх и вниз, иногда сдавливал её, а иногда осторожно поглаживал странный тяжёлый мешочек под этой штукой.

Это его шарики, – подумала Беверли. – Неужели мальчики всё время с ними ходят? Господи, я бы сошла от этого с ума!

Тогда ей пришло в голову, что такие есть и у Билла. Ей представилось, что она стоит рядом с ним, держит их в руке, ощущая в своей руке их тяжесть… и её лицо снова залилось краской стыда.

Генри, как загипнотизированный, смотрел на руку Патрика. Его зажигалка лежала на большом камне, блестя в ярких лучах полуденного солнца.

– Хочешь, я возьму его в рот, – Патрик улыбнулся, скривив свои полные губы.

– Что? – Генри словно очнулся от глубокого сна.

– Если хочешь, я возьму его в рот. Мне не про… Генри резко выбросил вперёд руку и ударил Патрика по лицу. Тот повалился на гравий. Беверли снова присела, в её груди заколотилось сердце, сжав зубы, она сдержала стон. Генри повернулся в её сторону, и ей, сжавшейся в комочек рядом с пассажирским сиденьем внутри старой ржавой развалюхи, показалось, что он увидел её.

Господи, хоть бы ему в глаза светило солнце, – взмолилась она. – Господи, ну пожалуйста! Зачем только я подсматривала?

Последовала мучительная пауза. Блузка Бев прилипла к её потному телу. Капельки пота блестели на её загорелых руках. Её мочевой пузырь болезненно сжался. Бев подумала, что вот-вот намочит штаны. Она ждала, что сейчас взбешённое лицо Генри появится в окне «форда». Как же он мог её не заметить? Он вытащит её из машины и поколотит её. Он…

Пожалуйста, Господи, не надо, чтоб он меня увидел, ну пожалуйста, ладно?

Потом она услышала голос Генри, и к её растущему ужасу его голос приближался.

– Я не голубой.

И откуда-то издалека голос Патрика:

– Но тебе это понравилось.

– Мне это не понравилось. А если ты кому-то скажешь, что мне понравилось, я тебя убью, гомосек ты чёртов!

– Он у тебя стоял, – голос Патрика звучал так, как если бы он улыбался. Хотя она и боялась Бауэрса до смерти, эта улыбка её не удивила: Патрик был чокнутым, может быть, ещё более чокнутым, чем Генри, а настолько чокнутые обычно ничего не боятся. – Я сам видел.

Послышался хруст гравия – всё ближе и ближе. Беверли широко раскрытыми глазами посмотрела вверх. Через лобовое стекло «форда» она видела затылок Генри… Сейчас он смотрел на Патрика, но стоило ему обернуться…

– Если ты кому-то скажешь, я расскажу, что ты гомик, а потом убью.

– Я тебя не боюсь, Генри, – Патрик захихикал. – Но я никому не скажу, если ты дашь мне доллар.

Генри беспокойно задвигался и немного повернулся, теперь она уже могла видеть его висок. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, – обезумев, повторяла она, и её мочевой пузырь сжимался всё сильнее.

– Если ты расскажешь, – Генри говорил неторопливо и уверенно. – Я расскажу, что ты делал с кошками и собаками. Про твой холодильник. Знаешь, ведь тебя поймают и упрячут в ха-арошенькую психушку.

Патрик молчал. Генри забарабанил пальцами по капоту «форда», в котором пряталась Беверли.

– Ты меня слышишь?

– Слышу, – на этот раз голос Патрика казался раздосадованным и немного испуганным. Он завопил:

– Тебе это понравилось! Он стоял! Никогда не видел, чтобы ещё у кого-то он так сильно стоял!

– Да, ты, наверное, их видел много, не сомневаюсь, ты, маленький гомик! Не забывай, что я тебе говорил насчёт твоего холодильника. Твоего! Если попадёшься мне на глаза, я оторву тебе башку!

Патрик молчал.

Генри начал удаляться. Беверли увидела, как он проходил мимо противоположного борта «форда». Стоило ему повернуть голову влево и… Но он не повернул её. Минуту спустя она услышала, как он поднимается в том же направлении, в котором ушли Виктор с Белчем.

Теперь оставался один Патрик.

Беверли подождала, но ничего не услышала. Прошло уже пять минут. Желание помочиться стало невыносимым. Она ещё могла бы вытерпеть две или три минуты, но не больше. Больше всего её беспокоило то, что она не знала, где Патрик.

Выглянув через лобовое стекло, она увидела, что он всё ещё сидит на том же месте, рядом с забытой Генри зажигалкой. Патрик сложил свои учебники обратно в холщовую сумку, но его штаны вместе с трусами болтались на ногах. Он играл зажигалкой. Он поворачивал колёсико, вспыхивало пламя, почти невидимое при дневном свете, он защёлкивал крышку зажигалки и начинал всё сначала. У Патрика был совершенно заворожённый вид. С угла его рта по подбородку сбегала узенькая струйка крови и разбитая губа начинала набухать. Он, казалось, ничего не замечал, и на долю мгновения Беверли стало так противно, что её чуть не стошнило. Патрик-то был чокнутый, дело понятное, но никогда в жизни ей ещё не было так противно находиться рядом с другим человеком.

Она осторожно протиснулась под рулевым колесом «форда», вылезла из этой развалюхи и на корточках перебралась за неё. Вскочив, Бев побежала в том направлении, откуда перед этим пришла. Оказавшись в сосновой рощице за автомобилями, она обернулась. Сзади не было никого, только на корпусах машин поблёскивало солнце. Бев почувствовала несказанное облегчение. Оставалось только одно неудобство – переполненный мочевой пузырь.

Натягивая шорты, Бев услышала шаги. Сквозь ветки были видны голубые джинсы и выцветшая клетчатая рубашка Патрика. Она снова присела, ожидая, что он пойдёт к Канзас-стрит. Укрытие было надёжным, желания – выполнены, а Патрик погружён в свои сумасшедшие мысли. Когда Патрик пройдёт, она побежит назад в штаб.

Но Патрик не прошёл мимо, а остановился прямо напротив неё и уставился на ржавый холодильник «Амана».

Просвет в кустах позволял Беверли наблюдать за Патриком, не рискуя быть замеченной. В ней снова стало просыпаться любопытство, и теперь она могла бы в случае чего убежать от Патрика, который, хотя и был не таким толстым, как Бен, всё же бегал не очень быстро. Бев вытащила из кармана рогатку и несколько стальных дробинок. Один меткий выстрел по колену заставил бы его отказаться от преследования.

Теперь она вспомнила этот холодильник – единственный, с которого Мэнди Фазио не сорвал клещами замок и не снял дверь.

Патрик начал что-то бубнить и раскачиваться из стороны в сторону перед старым ржавым холодильником. Бев стало не по себе: Хокстеттер был похож на человека, пытающегося вызвать из склепа дух мертвеца, как в фильмах ужасов.

Что он затевает?

Если бы она знала, что произойдёт после того, как Патрик закончит свой странный ритуал и откроет дверь холодильника, она бы не задумываясь бросилась бежать как можно дальше.

 

 

Никто, включая Майка, не подозревал, до какой степени свихнулся Хокстеттер. Сыну торговца краской был двенадцать лет. Его мать, очень религиозная католичка, умерла от рака молочной железы в 1962-м, через четыре года после того, как её сыном поживились силы зла, обосновавшиеся в Дерри и под ним. Хотя его «Ай-кью», показатель умственного развития, был не намного ниже, чем у остальных, Патрик уже дважды оставался на второй год – в первом и третьем классе. Теперь он ходил в летнюю школу, чтобы не остаться ещё и в пятом. Учителя находили его неспособным (некоторые из них написали об этом в его регистрационной карточке на шести строчках, которые обычно всегда оставались пустыми, и были озаглавлены «Замечания учителя») и довольно неприятным (об этом не написал никто: слишком уж неясными были их чувства по отношению к этом ученику; едва ли их можно было описать и на шестидесяти строчках, не говоря уж о шести). Родись Патрик десятью годами позже, куратор направил бы его к детскому психиатру, и тот, возможно, обнаружил бы зловещие глубины за этим бледным мучнистым лицом (правда, может быть, ему бы это и не удалось: на самом деле Патрик был гораздо умнее, чем можно было судить по результатам тестов «Ай-кью»).

Патрик всегда был социопатом, а к этому жаркому лету 1958-го наверняка превратился в полного психопата. Он уже не помнил, когда перестал верить в «реальность» остальных людей, да и вообще всех живых существ. Себя-то он считал действительно существующим, может быть, единственным во всём мире, но это не означало для него, что даже он «реален». Он не понимал, что такое боль – как по отношению к другим, так и по отношению к самому себе (именно поэтому он не испугался Генри). Хотя реальность казалась Патрику совершенно бессмысленным понятием, он хорошо сознавал важность «правил». Поэтому у учителей, хотя все они находили его очень странным, никогда не было проблем с Патриком в отношении дисциплины. Иногда он сдавал листок с контрольной, на котором не было написано вообще ничего или стоял большой знак вопроса. Миссис Дуглас обнаружила, что лучше не сажать его рядом с девочками – всех их он пытался хватать и лапать, но при всём этом Хокстеттер вёл себя так тихо, что порой его можно было принять за каменное изваяние. На Патрика закрыть глаза было гораздо легче, чем на таких хулиганов, как Генри Бауэре и его компания, – они то крали деньги на молоко, то портили школьное имущество, то грубили прямо в лицо; или на бедняжку Элизабет Тейлор (это имя было словно злой насмешкой), у которой голова работала только время от времени и которая к тому же страдала эпилепсией и за ней нужен был глаз да глаз: она вполне могла на детской площадке задрать юбку, чтобы похвастаться новыми трусиками. Другими словами, начальная школа Дерри была обычной сборной солянкой, в ней можно было бы не обратить внимание даже на самого Пеннивайза.

Со временем Патрик нашёл себе источник новых ощущений, – он стал испытывать возбуждение от убийства живых существ. Патрик стал убивать мух; сначала он только оглушал их мухобойкой, потом сделал открытие, что для этого прекрасно подходит и его школьная линейка. Ему открылись и прелести липкой бумаги для мух. Всего за два цента в магазинчике на Костелло-авеню можно было купить длинную липкую полоску. Иногда Патрик проводил по два часа в гараже, наблюдая за тем, как мухи садятся, прилипают и пытаются улететь, и его рот был при этом широко открыт, в глазах горело нездоровое возбуждение, по его круглому лицу и по всему телу катились крупные капли пота. Патрик убивал и жуков. Он старался поймать жука живым, брал иголку из маминой подушечки для шитья, насаживал на неё насекомое, садился рядом, скрестив ноги и наблюдал за его мучениями. При этом у него был вид мальчика, читающего увлекательную книгу. Однажды он увидел в канаве на Мейн-стрит задавленную машиной кошку и стоял рядом, наблюдая за тем, как она умирает до тех пор, пока его не остановила проходившая мимо пожилая женщина, обратившая внимание на то, что мальчик пинает умирающее животное ногами. «Иди домой! – закричала она. – Ты что, спятил? » Патрик пошёл домой. Он не рассердился на старуху. Его поймали, когда он нарушал правила, вот и всё.

За год до теперешних событий Патрик наткнулся на свалке на один из самых больших свалкоидов, окружавших свалку, – на ржавый белый холодильник «Амана» (Майк Хэнлон или любой из его друзей не удивились бы, узнав, что это произошло в тот же день, когда погиб Джордж Денбро).

Как и Бев, он не раз слышал предостережения взрослых о таких вещах, как смерть играющих детей внутри выброшенных приборов и мебели от недостатка воздуха. Патрик долго смотрел на холодильник, играя с самим собой в «карманный бильярд». На этот раз возбуждение было сильнее, чем когда-либо. Дело в том, что теперь в сумеречном сознании Патрика внезапно блеснула идея.

Неделю спустя у Льюисов, живших по соседству с Хокстеттерами, пропал кот Бобби. Дети, которые не помнили, чтобы Бобби надолго пропадал со двора, обыскали всю округу, потом собрали свои карманные деньги и дали объявление в колонку «Пропажи и находки» городской газеты. Всё было безрезультатно. И никто из них не заподозрил бы неладное, если бы увидел в тот день, как Патрик в своей неуклюжей шубе, пахнущей нафталином (после того, как в пятьдесят седьмом осенью спало наводнение, наступило резкое похолодание) несёт какую-то картонную коробку.

За десять дней до Дня Благодарения Энгстромы, жившие через квартал от Хокстеттеров, хватились своего щенка-коккера. На протяжении последующих шести или восьми месяцев в разных семьях продолжали пропадать кошки и собаки: конечно же, все они становились жертвами Патрика, не говоря уж о десятках бездомных животных из соседнего района.

Все они оканчивали свои дни в ржавом «Амане» на свалке. Каждый раз, когда Патрик шёл к нему с очередной жертвой, его глаза горели от возбуждения, сердце колотилось в груди, и он думал, что, наверное, на этот раз Мэнди Фазио сбил замок на холодильнике своей кувалдой. Но почему-то Мэнди так и не притронулся к этому холодильнику. Может быть, он просто не попался ему на глаза или Патрик мешал ему сделать это при помощи своей гипнотической силы… или чьей-то ещё.

Коккер Энгстромов оказался самым стойким. Несмотря на исключительный холод, он был ещё жив, когда Патрик пришёл туда в третий раз за три последующих дня, хотя и потерял всю свою жизнерадостность (когда Патрик вытащил пса из коробки и стал засовывать его в холодильник, тот радостно вилял хвостом и пытался лизать ему руки). Когда Патрик пришёл на следующий день, щенок чуть не убежал. Патрик бежал за ним до основной свалки, пока ему не удалось прыгнуть на него и схватить за заднюю лапу. Щенок хватил Патрика своими острыми зубами, но это не возымело должного действия:

Патрик снова запер его в холодильнике. При этом у него появилась эрекция, что случалось нередко в подобные моменты.

На следующий день щенок снова попытался убежать, но был уже слишком обессиленным. Патрик запихнул его обратно, захлопнул ржавую дверь и припёр её плечом, слушая, как щенок скребётся в дверь и жалобно скулит. «Славный пёс, – прошептал Хокстеттер, закрыв глаза и учащённо дыша. – Вот славный пёс». На третий день щенок смог только поднять глаза на своего мучителя. Его бока быстро вздымались и тут же опадали. На следующий день Патрик нашёл безжизненный труп с застывшей пеной на пасти и носу. Это напомнило Патрику кокосовую сахарную вату, и он не переставал смеяться, когда вытащил свою жертву из холодильника и швырнул в кусты.

Этим летом Патрику удалось поймать мало животных (о которых он думал как о «подопытных кроликах» в те моменты, когда он вообще о них думал). Не задумываясь о реальности, Патрик тем не менее обладал развитым чувством самосохранения и обострённой интуици