Обращение ко всему миру 3 страница

Мысль о возможности покушения на Войкова поднималась в моих беседах с Павлюкевичем и Яковлевым все чаще и чаще, и в конце концов, к началу 1927 г., я выразил желание совершить это покушение. Павлюкевич согласился предоставить необходимые средства, а Яковлев должен был оказать содействие в организации покушения.

Первоначально возникла мысль осведомить о подготовке покушения проживавшего в то время в Варшаве писателя М.П. Арцыбашева, автора статей, печатавшихся в издаваемой Д.В. Философовым газете «За Свободу» и затем вошедших в сборник под названием «Записки Писателя». Позже такое намерение показалось мне не имевшим смысла, так как его осуществление могло иметь нежелательные последствия и усложнить дело. Но в первой половине 1927 г. Арцыбашев умер, и поэтому намерение в какой-то степени посвятить его или вовлечь в подготовку покушения не было осуществлено.

Павлюкевич располагал ограниченными средствами. Поэтому на многое с его стороны нельзя было рассчитывать. О надлежащей подготовке покушения, т.е. организации слежки за Войковым, его выездами, передвижениями и т.п. (как то делалось в дореволюционную эпоху при подготовке покушений на царских министров и многих других, ставших мишенью для революционеров, сановников, когда в некоторых случаях в подготовке и осуществлении покушений участвовали большие группы лиц), из-за недостатка средств не могло быть и речи, и фактически никакой предварительной подготовки к покушению на Войкова не могло быть. Правда, вначале предполагалось привлечь к участию в покушении и других лиц. Выбор пал на двух моих хороших знакомых, известных мне своими национальными убеждениями. Но по разным причинам ничего из этого не получилось.

Предварительной разведкой должен был заняться уезжавший на службу в Варшаву бывший чин «Волчанского отряда» Константин Шипчинский. Ему было поручено узнать, по мере возможности, об образе жизни Войкова, его передвижениях, т.п. Основной задачей было установить, где Войкова можно встретить и приблизиться к нему. В начале мая Шипчинский выехал в Варшаву, получив на расходы, данные Павлюкевичем 200 злотых.

Вскоре Яковлев передал мне пистолет и патроны к нему. Было условлено, что после покушения я буду говорить, что купил пистолет у служащего типографии в Вильне Юдицкого, бывшего членом польской организации допризывной подготовки.

22 мая я выехал в Варшаву, тоже имея в кармане 200 злотых от Павлюкевича и немного своих денег. В Варшаве остановился на одни сутки в отеле «Астория» на Хмельной улице. На следующий день встретился в условленном месте с Шипчинским, и он меня устроил на квартиру на улице Бугай, № 26.

Оказалось, что Шипчинский ничего не разузнал и не установил. Его дальнейшее «участие» в подготовке покушения выразилось лишь в том, что он провел меня к зданию советского посольства на Познанской улице. Притом, по желанию Шипчинского, «по конспиративным соображениям», мы шли к посольству не рядом, а в 40-50 шагах один от другого. Конечно, я был разочарован, увидев, что ничего не сделано, и, признаюсь, у меня возникло сомнение в возможности встречи Войкова, так как имевшихся денег могло хватить лишь на 10-12 дней пребывания в Варшаве, и, кроме того, мне вообще нельзя было продолжительно отсутствовать, так как моя семья не имела понятия, где я нахожусь, да и ждали меня некоторые дела. Не рассчитывая больше на помощь Шипчинского, я решил самостоятельно «произвести разведку» и искать возможности встретить Войкова. Я не видел для этого иной возможности, как самому побывав в посольстве или консульстве.

На третий день пребывания в Варшаве я пришел в консульство и «начал хлопоты» о предоставлении мне въездной визы в СССР. Это был благовидный предлог для посещения консульства. В здании посольства были два входа — один в посольские помещения, другой в консульскую канцелярию, куда я и направился. В небольшом вестибюле, перед входом в приемную, находилась изолированная кабинка с окошечком, вроде билетной кассы. Сидящий в ней чиновник опрашивал посетителя и затем, нажимая кнопку, открывал дверь приемной или выходную, автоматически затем закрывающиеся. Без всяких затруднений чиновник пропустил меня в приемную.

Это было узкое продолговатое помещение со столом посредине, во всю его длину. За столом на стульях довольно тесно сидело около двух десятков посетителей, заполнявших бумаги, ожидавших вызова или просматривавших лежащие на столе советские газеты. У открытой двери, ведущей во внутренние помещения, находился столик. Стоявший за ним чиновник давал справки, выдавал бланки, вызывал посетителей и т.п. Я сказал ему о желании выехать в СССР, получил от него соответствующие бланки и анкеты и, найдя место за столом, уселся для их заполнения. Просидел так около часа, наблюдая за обстановкой. Затем поднялся и, подойдя к чиновнику, сказал, что окончательно заполню анкеты дома и принесу их в следующий раз. Всего, подыскивая благовидный предлог, я побывал в консульстве четыре раза.

Из разговоров с чиновником выяснилось, что шансов на получение визы в СССР, «для получения там образования» или «устройства на работу» нет. Мне вернули мои заполненные анкеты, и дальнейшая возможность посещения консульства оборвалась, так как могли возникнуть подозрения.

Конечно, ничего интересующего меня я не узнал. Тем не менее посещения консульства сыграли важную роль в дальнейшем ходе дела. Во время одного из таких посещений, когда я, как обычно, сидел за столом и делал вид, что вожусь с моими анкетами, в ведущей из внутренних помещений двери вдруг появился Войков, взглянул на сидящих в приемной, положил руку на плечо дающего справки чиновника и увел его внутрь.

С наружностью Войкова я был знаком по фотографиям в газетах и журналах. Самым важным для меня был снимок в журнале «Святовид», где Войков, в числе других членов дипломатического корпуса в Варшаве, был изображен во весь рост на каком-то приеме у Пилсудского. Появление Войкова на один момент в дверях консульской приемной было для меня полной неожиданностью, и поэтому не могло быть и речи о том, чтобы я успел подняться, выйти из-за стола и приблизиться к нему. Но Войков, если можно так выразиться, представился мне, и в дальнейшем, когда я увидел его на варшавском вокзале, у меня не было сомнений, что это именно он. А там, забегая вперед, отмечу, что не все сложилось так, как я ожидал и предполагал.

Итак, мои посещения консульства прекратились. Правда, я попробовал посетить также торгпредство, находившееся в другом месте, на Маршалковской улице, и посидеть в его приемной. Но очень скоро мне предложили оттуда уйти, так как никакого серьезного предлога, оправдывающего мое там присутствие, я не мог придумать. Между тем мои деньги были на исходе и дальнейшее пребывание в Варшаве стало мне казаться бесцельным.

В Варшаве я каждый день просматривал несколько польских газет и русскую «За Свободу». И вот, 3 июня, когда я уже думал об отъезде, в вечерней газете «Курьер Червоны», с датой последующего дня, я натолкнулся на краткое сообщение о том, что «советский посол Войков выезжает в Москву». Мне стало ясно, что если Войков выезжает в Москву, то это единственный и последний шанс на возможность встречи с ним.

Сразу же я отправился на вокзал, чтобы узнать, когда и какие поезда уходят в московском направлении. Поезд уходил в Москву в 9.55 ч. утра. Начиная с 4 июня я стал приходить на вокзал за час до отхода московского поезда. Сначала я болтался около выходов на перрон, а затем, заблаговременно запасшись перронным билетом, минут за двадцать до отхода поезда сам выходил на перрон и прохаживался вдоль московского поезда.

Так прошло три дня. К 7 июня мои деньги иссякли. Кроме того, у меня возникло сомнение: либо я не заметил и пропустил Войкова, либо он садился в поезд не в Варшаве, а на какой-нибудь другой станции. Я решил последний раз прийти на вокзал 7 июня и затем возвращаться домой в Вильну. В этот день почти сразу по моем приходе на вокзал случилось нечто, сбившее меня с толку. Минут за 50 до отхода московского поезда я увидел Войкова, но не направлявшегося на перрон к поезду, а идущего с перрона в вокзальное помещение, в обществе какого-то другого лица. На Войкове был котелок, и он был в зеленом весеннем пальто. Случившееся не соответствовало моим ожиданиям, и я растерялся. Я пытался убедить себя, что за Войкова принял какого-то приехавшего пассажира. После краткого момента колебания я прошел в вокзальное помещение, куда направились потерянные мною из виду Войков и его спутник. Я волновался, спешил и не зашел в вокзальный ресторан, где они в это время были. Не найдя Войкова, я поспешил обратно, вышел на перрон и стал прохаживаться вдоль поезда, как и в предыдущие три дня. Я старался держаться ближе к выходу, чтобы встретить Войкова до того, как он успеет войти в вагон. И незадолго до отхода поезда я снова увидел Войкова, вместе с другим, уже виденным мною лицом, с которым перед тем он вышел с перрона. Они, разговаривая, медленно шли вдоль поезда.

Позже, уже в ходе следствия, выяснилось, что Войков не собирался ехать в Москву. Я же так никогда и не узнал, откуда в газете появилась приведшая меня на вокзал фатальная для него заметка. Оказалось, что ранним утром 7 июня он получил из Берлина телеграмму от едущего из Лондона советского представителя Аркадия Розенгольца, выдворенного из Англии после разгрома советского торгового представительства, носившего название «Аркос». Войков пришел на вокзал, чтобы встретить проезжавшего через Варшаву Розенгольца. Он пришел к приходу берлинского поезда, встретил Розенгольца, и они отправились пить кофе в вокзальный ресторан. Поэтому в первый раз я увидел Войкова не идущим на перрон, а выходящим с него.

Таким образом, моя встреча с Войковым на варшавском вокзале, хотя я ее и искал, была совершенной случайностью. Был тут какой-то фатум. Ведь даже если бы Розенгольц приезжал через Варшаву днем позже, то покушения не было бы. Деньги у меня, как я уже упомянул, иссякли. На покупку перронного билета я израсходовал последние бывшие у меня 20 грошей. В приведшей меня на вокзал газетной заметке было сказано, что «Войков выезжает сегодня или завтра». Между тем со времени появления этой заметки пошел уже четвертый день.

Я пошел навстречу Войкову, вынул из кармана пистолет и начал стрелять. Войков резко бросился назад, а я пробежал несколько шагов за ним, стреляя ему вслед, пока не выпустил все находившиеся в пистолете шесть пуль. Как позже было установлено, в Войкова попали две пули. Войков же, пробежав несколько шагов, прислонился к вагону и начал отстреливаться. Розенгольц прыгнул с перрона на путь и между двумя вагонами и остался у меня позади. Отмечу еще, что у меня было предположение, что уезжавшего в Москву Войкова может провожать кто-то из польского министерства иностранных дел, и я, увидев Розенгольца вместе с Войковым, подумал, что это именно и есть представитель министерства.

На перроне во время покушения было мало публики, и ко мне и Войкову быстро подбежали полицейские. Меня схватили, а Войков опустился на перрон. Один из арестовавших меня полицейских спросил, в кого я стреляю. Я ответил, что в советского посла. Полицейский тут же сказал:

«Жаль, что не в Троцкого». Из окна одного из вагонов раздался враждебный по моему адресу выкрик. Возможно, что кричало сопровождавшее Розенгольца в поезде лицо.

Меня привели в вокзальный полицейский участок. Сюда же принесли и положили на пол раненого Войкова. С него сорвали рубашку. Очень скоро его увезли. Сразу же в помещении появился Розенгольц, бросивший на стол свою визитную карточку. В участке началась суматоха. Стали появляться разные лица. Одно из них стало кричать на меня, спрашивая, зачем я это сделал. Я ответил, что действовал в интересах моего отечества. Спрашивавший заявил, что это «медвежья услуга». Позже я узнал, что это был Суханек-Сухецкий, начальник отдела безопасности в министерстве внутренних дел.

Очень скоро явился следователь и стал составлять протокол первого допроса. Допрос продолжался более часа. Затем меня посадили в такси между двумя полицейскими и в сопровождении второго такси с полицейскими отвезли в тюрьму «Павяк» и там отвели в камеру.

Часа через два меня провели в кабинет, в котором находились три лица. Одно из них заявило: «Я судебный следователь Скоржинский, а это прокуроры Рудницкий и Свентковский. Войков умер от нанесенных ему ран, и сейчас нам надлежит выяснить все обстоятельства этого дела». Мне начали задавать вопросы. Одним из первых был — откуда я знал, что Войков приедет на вокзал. Я рассказал, кто это было, т.е. что прочитал в газете о его предстоящем выезде и после этого каждый день стал приходить на вокзал. На этом допросе Скоржинский протоколов не писал, а лишь делал заметки на листах. Допрос продолжался около двух часов, после чего меня отправили обратно в камеру.

Часа через два-три Скоржинский снова меня вызвал и уже записывал мои показания на машинке в протокол, давая подписывать каждый лист. Скоржинский допрашивал и записывал не спеша и отпустил меня часа через три, уже поздней ночью. Допрос и дальнейшее составление протокола продолжались еще полных два дня с небольшими перерывами. Я должен был рассказать все о себе, о родственниках и знакомствах, по возможности описать дни моего пребывания в Варшаве и мое времяпрепровождение, рассказать о мотивах покушения, подготовке к его совершению и сопровождающих обстоятельствах. Я придерживался схемы, ранее установленной и обдуманной, т.е. сообщников у меня нет, никто о моем намерении совершить покушение не знал, что основной причиной, побудившей меня стрелять в Войкова, было намерение отомстить за причиненные России коммунистическим режимом бедствия, а Войков был активным деятелем этого режима.

13 июня меня отвезли в суд и привели в кабинет председателя окружного суда Гуминского, вручившего мне обвинительный акт и сообщившего, что дело будет рассматриваться в чрезвычайном ускоренном порядке.

Как известно, по окончании следствия судебными властями был поставлен на разрешение вопрос о том, в каком порядке будет происходить судебное рассмотрение дела — чрезвычайном или обычном. В то время в Польше вошел в силу декрет о возможности чрезвычайного судопроизводства по отношению к виновным в совершении некоторых видов преступлений, в том числе и направленных против государственных служащих. Войков, поскольку он был аккредитован при польском правительства, был формально приравнен к государственным служащим. Судебные власти располагали в этом отношении свободой выбора и обычно руководствовались указаниями правительства. Было решено предать меня чрезвычайному суду. Думаю, что так было сделано по распоряжению центральных властей, опасавшихся, что рассмотрение дела в обычном порядке окружным судом затянет и расширит его, а это было нежелательно по ряду соображений. Польское правительство стремилось в кратчайший срок покончить с этим в высшей степени неприятным для него делом, могущим осложнить польско-советские отношения, в то время как Польша стремилась к тому, чтобы они были добрососедскими.

Определенно думаю, что и советскому правительству не были желательны расширение дела и новые возможные осложнения, так как после разгрома «Аркоса» и других одновременно происшедших событий, например в Китае, возникла обстановка, благоприятствовавшая «новым авантюрам», которые были Москве крайне нежелательны. Кроме того, у Москвы несомненно было опасение, что может произойти повторение «дела Конради», застрелившего в Швейцарии за несколько лет до того советского деятеля и дипломата Воровского. Судебное разбирательство этого дела продолжалось несколько дней и фактически явилось рассмотрением дела не столько самого Конради, сколько коммунистических злодеяний в России.

Думаю поэтому, что ускорение в рассмотрении моего дела произошло в результате негласного соглашения польского и советского правительств. И Москве, и Варшаве расширение дела не было выгодно. Оба правительства желали скорейшего исчерпания этого «инцидента». Поэтому процесс оказался скомканным, продолжался всего один день и многие вопросы были вообще обойдены. Это относится и к официальному протоколу судебного заседания. В газетных отчетах о процессе можно найти значительно больше того, что имелось в записи судебного секретаря.

Заканчивая эту часть моей записи, хочу прибавить, что названные в ней А.В. Павлюкевич и М.И. Яковлев погибли при трагических обстоятельствах. Яковлев, принимавший участие в обороне Варшавы от немцев в 1939 г. в качестве начальника штаба в кавалерийском подразделении ген. Булак-Балаховича, был арестован летом 1940 г. и отправлен в концентрационный лагерь Освенцим. Там при невыясненных обстоятельствах он погиб в апреле 1941 г. Павлюкович участвовал в движении Сопротивления в Варшаве, был арестован немцами и расстрелян.

Незавидна оказалась и участь присутствовавшего при покушении на Войкова большевика Розенгольца. Он был одним из обвиняемых на московских процессах 1937 г. и расстрелян.

VI. ПЕРЕД БУРЕЙ

№ 38. Из передовой редакционной статьи газеты «Возрождение»
«Эмиграция, Хитлер и Коминтерн». [152]

Не позднее 8 июня 1933 г.

<...> Россия истребляется коммунизмом. <...> Коммунизм есть исчадие ада, и с ним мы должны бороться во что бы то ни стало, ибо дело идет не о тех или иных политических взглядах, не о тех или иных доктринах или верованиях, а о том, что Россия истребляется, что надо уничтожить зло, ее убивающее. Если бы для этого нам надо было погрузиться в так называемое мрачное средневековье, с его удивительными памятниками цивилизации, с его готическими соборами и рыцарским понятием чести, мы готовы были бы и на это. <...>

И вот впервые в Европе поднимается знамя борьбы с коммунистическим злом; его поднимает Хитлер. Мы не были бы русскими людьми, если бы не приветствовали это знамя, под которым русские сражались на русской земле. <...>

Планы Хитлера и Розенберга о будущей колонизации России?.. О будущем мы будем говорить впоследствии. Россия же погибает сейчас. Бороться с большевиками надо немедленно. <...>

Вот наше отношение к тому, что происходит ныне в Германии. Оно ясное, простое и не нуждается в хитроумных изощрениях. Пусть нас называют как угодно, мы продолжаем считать своими попутчиками тех, которые, как и мы, убеждены, что прежде всех задач, стоящих перед народами земного шара, должна быть поставлена задача истребления коммунизма во всем свете.

№ 39. Из статьи Ю.Ф. Семенова «Война» [153]

Не позднее 6 октября 1939 г.

Война. Большевики готовили ее двадцать один год, приготовили ее, начали руками Хитлера, сами временно остались в стороне и надеются сохранить себя в неприкосновенности, вне побоища, до того дня, когда борющиеся изойдут кровью и призовут кого угодно, кто обещает им «мир, хлеб и свободу». <...>

Когда с первого дня нашей подневольной жизни изгнанников мы говорили, что Коминтерн объявил всему миру войну, что когда-то поневоле и неизвестно как эта война разразится и что в ней решится судьба России, освободившейся от большевизма, люди, боящиеся собственной тени, обвиняли нас в пораженчестве, в призыве интервенции, в расчленении России, в «раздаче клочков земли» и в прочих смертных грехах. Первого сентября текущего года, независимо от воли каких бы то ни было русских националистов, началась война, после того, как сначала одна сторона вела переговоры в Москве, а потом другая там же закончила свои переговоры изменой тому, что раньше она провозглашала своей чуть ли не святой миссией, и присоединилась к тому, что раньше называла мировым злом. Через Москву европейские правительства пришли к войне. <...>

Наше положение сразу стало ясным и определенным. Мы вновь в рядах Антанты против злейшего врага России, против мирового зла.

№ 40. С.С. Ольденбург. «Всегда против Коминтерна!» [154]

Не позднее 29 сентября 1939 г.

Тяжелую душевную смуту переживает русское зарубежье, разбросанное по всем странам мира, разъединенное, охваченное противоположными течениями. Приходится слышать, что у русских сейчас двоится, а то и троится в душе. Этого не должно быть. У русских — где бы они не жили — есть одно основное правило, которое для них — что полюс для магнитной стрелки:

Всегда против Коминтерна!

Это правило простое, но в иных условиях совсем не легко его выдерживать. Все же иного правила нет. Коминтерн — его называют и советской властью, и большевизмом, и иногда просто «Сталиным», дело не в названиях — это та злая сила, которая двадцать два года назад поработила нашу родину, с жестокостью и упорством защищает свою власть от русского народа и стремится распространить ее на другие земли. <...>

За годы красного плена мы убедились, что иностранные державы, за очень немногими исключениями, не относятся к большевикам так, как относимся мы. Русская беда для них чужая беда. Попеременно, одна за другою, великие державы искали способа использовать Коминтерн в своих интересах. Короли и кардиналы пожимали руки представителей кровавой кремлевской власти. Мы это видели — и не раз. Мы к этому привыкли. Но наше отношение к большевикам не зависит от преходящих настроений той или иной державы.

И сейчас, когда эта советская власть продвигает свои полчища в Европу, когда ей достаются обширные области, когда везде говорят о росте влияния правительства Коминтерна — можем ли мы этому радоваться?

Конечно нет! Можно ли радоваться тому, что миллионы людей попадают под жестокую власть Г.П.У.? Можно ли радоваться тому, что гибнут кое-как уцелевшие очаги культуры?! Мы, находящиеся пока что «за безопасным рубежом», защищенные от красной армии, можем ли мы радоваться, смеем ли мы радоваться большевистским завоеваниям?

СССР не Россия. Мы это провозглашали не раз. Неужели мы — в такой мере «рабы минутного, поклонники успеха», что готовы отречься от своих убеждений только потому, что большевики — и притом не собственными, а чужими руками — «выгребают каштаны из огня?»

Иные говорят: они забирают русские области. [155] Казалось бы, тем хуже для русских, попадающих под большевистскую власть. Пусть население польских «крестов», имевшее основание быть недовольным польскими властями, порой искренно приветствует красноармейцев. Что из этого? Надо уметь взглянуть на несколько месяцев вперед! Надо себе представить, что станется с этим населением через несколько месяцев советской власти.

Области, мечтавшие о России, области, тяготевшие к ней и не входившие в Империю, скажут: и это — Россия? И это русская власть?! Советские завоевания порождают только злейший сепаратизм, только отталкивание от Москвы. Те, кто жаждали воссоединения с Россией, будут жаждать иного: освобождения от той власти, которая, к нашему несчастью, до сих пор гнездится в Москве.

Еще говорят: пусть большевики соберут русские земли, потом их свергнут, а воссоединенные земли останутся. Такие слова еще были понятны в 1918 г. Но теперь, когда большевики показали свою живучесть — и свою неисправимость — таким рассуждениям места быть не должно. СССР не Россия. Власть Коминтерна не преобразится каким-то чудом в русскую власть. Она, конечно, падет. Но между нынешним днем и ее падением еще лежат неразгаданные события.

Какие основания думать, что советские завоевания — а мало ли какие еще советские республики появятся на свете! — так-таки и останутся за Россией? Никто не знает будущего, но много более вероятно, что большевики утратят не только свои нынешние завоевания, но и многое другое раньше, чем будут окончательно повержены в прах.

Соблазн советских завоеваний — опасный соблазн. Он заставляет русских сочувствовать своим злейшим врагам. Он вносит смуту в умы — и не в первый раз. Вспомните 1920 г. и Тухачевского под Варшавой! [156] Что из этого вышло? Вспомните поход Блюхера в Маньчжурию [157]. Что от него осталось, кроме резни русских в Трехречьи и продажи за бесценок Восточно-Китайской дороги?

Русские не в праве радоваться тому, что красноармейский сапог топчет землю, над которой некогда реял русский трехцветный флаг. СССР и Россия — не одно. Для русских должен оставаться в силе все тот же лозунг:

Всегда против Коминтерна!

№ 41. Из статьи С.С. Ольденбурга «Единомышленникам» [158]

Не позднее 1 декабря 1939 г.

<...> У нас было с давних пор хорошее правило: когда идет борьба и по одну стороны линии мы видим красный интернационал, а по другую неких Х — русские должны быть на стороне X.

Всякое государство, вступившее с большевиками в открытую борьбу, тем самым становится союзником русского народа.

<...> Мы должны отмести, как отметали и в прошлом, ядовитый соблазн национал-большевизма. Мы не можем радоваться тому, что на земли, некогда принадлежавшие России, проникает та же саранча, которая гложет вот уже более двадцати лет сердцевину русской земли.

Мы не можем радоваться тому, что еще в новых областях закрываются церкви, начинаются гонения на «буржуев», идет хозяйственный разгром России. То, что захватили большевики, может быть так же легко у них отнято в порядке дальнейшей борьбы. Никакой советский успех не есть победа России. <...>

№ 42. Из статьи Ив. Тхоржевского «Большевики, Финляндия и Россия» [159] [160]

Не позднее 20 декабря 1939 г.

<...> Большевики, в своем последнем сообщении, недаром назвали Финляндию международным «плацдармом». Международных мошенников, засевших в Кремле, правильнее всего и ликвидировать в международном порядке.

В редакцию «Возрождения» поступают уже письма рядовых русских людей, стремящихся в Финляндию добровольцами: биться там за освобождение родины. И если Финляндия станет действительно исходным плацдармом для международного похода против большевиков, наше русское место там. «Не пустить» нас туда было бы не только несправедливо, но и неразумно: ведь нашими голосами легче всего поднять Красную Армию против ее действительного врага, врага России: против сталинской власти. Наше дело — и говорить с пленными.

Финляндская неудача легко может отозваться в России внутренним взрывом. Она уже вызвала международный поворот против большевиков.

Но для того, чтобы углубить, расширить все эти возможности и использовать их в интересах освобождения России, нам надо действовать: вло-житься в завязавшуюся борьбу! [161]

В предвидении надвигающихся перемен зарубежные русские национальные круги все теснее смыкаются вокруг потомка российских императоров, правнука имп. Александра Второго, впервые давшего Финляндии свободную конституцию; вокруг вел. князя Владимира Кирилловича. <...>

Глава III

«ИДЕМ В КАНОССУ». СМЕНОВЕХОВСТВО И ВОЗВРАЩЕНЦЫ

Появление в Праге в 1921 г. сборника статей «Смена вех» вызвало первый крупный раскол в русской эмиграции. «Гражданская война проиграна окончательно, Россия давно идет своим, не нашим путем ... Или признайте эту, ненавистную Вам Россию, или оставайтесь без России, потому что «третьей России» по вашим рецептам нет и не будет», — столь категоричное утверждение сменовеховцев вызвало в эмиграции сначала шок, а затем на авторов сборника обрушился шквал обвинений в малодушии, отчаянии, предательстве и даже в сотрудничестве с большевиками. Дело дошло до того, что были убиты два редактора сменовеховских газет — A.M. Агеев («Новая Россия», София) и Д.Н. Чернявский («Новости жизни», Харбин). В Советской России в сменовеховстве также усмотрели нежелательное, опасное явление. Сам Ленин, выступая в 1922 г. на XI съезде партии, признал, что «сменовеховцы выражают настроения тысяч и десятков всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики. Это — основная и действительная опасность». Ленин внимательно следил за сменовеховцами и их изданиями, а в их главном идеологе Н.В. Устрялове видел «прекрасное противоядие против «сладенького комвранья». Интересно заметить, что к началу 80-х годов у нас в стране и за рубежом появилось более 170 книг и статей, посвященных изучению сменовеховства. Ни одно из других идеологических направлений русской эмиграции 20-30-х годов XX в. не удостоилось такого количества исследований.

Чем же был вызван такой интерес к сменовеховству? Что заставляет историков снова обращаться к его исследованию?

Во-первых, сменовеховцы сумели дать глубокий, обстоятельный анализ причин поражения Белого движения. Реставрационизм белых генералов, оторванность от реалий российской жизни антибольшевистских партий, преступная политика сотрудничества с Антантой — вот что, по мнению сменовеховцев, привело Белое дело к полному краху. Во-вторых, сменовеховцы сделали попытку выработать новую идеологию возрождения России, получившую название «национал-большевизм». Признав нэп «экономическим Брестом большевизма», они надеялись на постепенное перерождение Страны Советов в буржуазную республику, основанную на началах сильной и крепкой власти, государственно-частной экономики и на патриотизме. В-третьих, сменовеховство дало сильный импульс к возвращению в Россию эмигрантов.

Главным идеологом и практиком сменовеховства, безусловно, был Николай Васильевич Устрялов.

Читатель впервые получит возможность проследить идейно-политическую эволюцию Н.В. Устрялова с 1920 по 1934 г.

Немалый интерес вызывает и такой видный деятель сменовеховства, как Ю.В. Ключников. Профессор юриспруденции, министр иностранных дел правительства Колчака, Ключников стал одним из самых радикальных сменовеховцев, за что, по предложению самого Ленина, удостоился быть советским экспертом на международной конференции в Генуе в 1922 г. Вернувшись в СССР на 12 лет раньше Устрялова — в 1923 г.. Ключников стал активным участником происходивших в СССР перемен. Однако и его судьба сложилась трагически — в 1938 г. он был расстрелян. За свою прямоту и принципиальность он почти сразу подвергся гонениям, о чем свидетельствуют публикуемые здесь документы (выступление в 1926 г. на диспуте «Об антисемитизме» и документы об изгнании Ключникова из МГУ).