ВАСИЛИЙ ШУКШИН. ОСЕНЬЮ

Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)

Паромщик Филипп Тюрин дослушал последние известия по радио, поторчал.еще за столом, помолчал строго....— Никак не могут уняться! — сказал он сердито..— Кого ты опять? — спросила жена Филиппа, высокая старуха с мужскими.руками и с мужским басовитым голосом..— Бомбят! — Филипп кивнул на репродуктор..— Кого бомбят?.— Вьетнамцев-то..Старуха не одобряла в муже его увлечение политикой, больше того, это.дурацкое увлечение раздражало ее. Бывало, что они всерьез ругались из-за.политики, но сейчас старухе не хотелось ругаться — некогда, она собиралась.на базар. Филипп, строгий, сосредоточенный, оделся потеплее и пошел к.парому. Паромщиком он давно, с войны. Его ранило в голову, в наклон работать.— плотничать — он больше не мог, он пошел паромщиком..Был конец сентября, дуло после дождей, наносило мразь и холод. Под.ногами чавкало. Из репродуктора у сельмага звучала физзарядка, ветер трепал.обрывки музыки и бодрого московского голоса. Свинячий визг по селу и крик.петухов был устойчивей, пронзительней..Встречные односельчане здоровались с Филиппом кивком головы и поспешали.дальше — к сельмагу за хлебом или к автобусу, тоже на базар торопились..Филипп привык утрами проделывать этот путь — от дома до парома,.совершал его бездумно. То есть он думал о чем-нибудь, но никак не о пароме.или о том, например, кого он будет переправлять целый день. Тут все понятно..Он сейчас думал, как унять этих американцев с войной. Он удивлялся, но.никого не спрашивал: почему их не двинут нашими ракетами? Можно же за пару.дней все решить. Филипп смолоду был очень активен. Активно включился в новую.жизнь, активничал с колхозами... Не раскулачивал, правда, но спорил и кричал.много — убеждал недоверчивых, волновался. Партийцем он тоже не был, как-то.об этом ни разу не зашел разговор с ответственными товарищами, но зато.ответственные никогда без Филиппа не обходились: он им от души помогал. Он.втайне гордился, что без него никак не могут обойтись. Нравилось накануне.выборов, например, обсуждать в сельсовете с приезжими товарищами, как лучше.провести выборы: кому доставить урну домой, а кто и сам придет, только надо.сбегать утром напомнить... А были и такие, что начинали артачиться: "Они мне.коня много давали — я просил за дровами?.." Филипп прямо в изумление.приходил от таких слов. "Да ты что, Егор, — говорил он мужику, — да рази.можно сравнивать?! Вот дак раз! Тут политическое дело, а ты с каким-то.конем: спутал телятину с..." И носился по селу, доказывал. И ему тоже.доказывали, с ним охотно спорили, не обижались на него, а говорили: "Ты им.скажи там..." Филипп чувствовал важность момента, волновался, переживал. "Ну.народ! — думал он, весь объятый заботами большого дела. — Обормоты.дремучие". С годами активность Филиппа слабела, и тут его в голову-то.шваркнуло — не по силам стало активничать и волноваться. Но он по-прежнему.все общественные вопросы принимал близко к сердцу, беспокоился..На реке ветер похаживал добрый. Стегал и толкался... Канаты гудели. Но.хоть выглянуло солнышко, и то хорошо..Филипп сплавал туда-сюда, перевез самых нетерпеливых, дальше пошло.легче, без нервов. И Филипп наладился было опять думать про американцев, но.тут подъехала свадьба... Такая — нынешняя: на легковых, с лентами, с.шарами. В деревне теперь тоже завели такую моду. Подъехали три машины....Свадьба выгрузилась на берегу, шумная, чуть хмельная... весьма и весьма.показушная, хвастливая. Хоть и мода — на машинах-то, с лентами-то, — но.еще редко, еще не все могли достать машины..Филипп с интересом смотрел на свадьбу. Людей этих он не знал —.нездешние, в гости куда-то едут. Очень выламывался один дядя в шляпе....Похоже, что это он добыл машины. Ему все хотелось, чтоб получился размах,.удаль. Заставил баяниста играть на пароме, первый пустился в пляс —.покрикивал, дробил ногами, смотрел орлом. Только на него-то и смотреть было.неловко, стыдно. Стыдно было жениху с невестой — они трезвее других,.совестливее. Уж он кобенился-кобенился, этот дядя в шляпе, никого не заразил.своим деланным весельем, устал... Паром переплыл, машины съехали, и свадьба.укатила дальше..А Филипп стал думать про свою жизнь. Вот как у него случилось в.молодости с женитьбой. Была в их селе девка Марья Ермилова, красавица,.Круглоликая, румяная, приветливая... Загляденье. О такой невесте можно.только мечтать на полатях. Филипп очень любил ее, и Марья тоже его любила —.дело шло к свадьбе, Но связался Филипп с комсомольцами... И опять же: сам.комсомольцем не был, но кричал и ниспровергал все наравне с ними. Нравилось.Филиппу, что комсомольцы восстали против стариков сельских, против их.засилья. Было такое дело: поднялся весь молодой сознательный народ против.церковных браков. Неслыханное творилось... Старики ничего сделать не могут,.злятся, хватаются за бичи — хоть бичами, да исправить молокососов, но.только хуже толкают их к упорству. Веселое было время. Филипп, конечно, тут.как тут: тоже против веньчанья, А Марья — нет, не против: у Марьи мать с.отцом крепкие, да и сама она окончательно выпряглась из передовых рядов:.хочет венчаться. Филипп очутился в тяжелом положении. Он уговаривал Марью.всячески (он говорить был мастер, за это, наверно, и любила его Марья —.искусство, редкое на селе), убеждал, сокрушал темноту деревенскую, читал ей.статьи разные, фельетоны, зубоскалил с болью в сердце... Марья ни в какую:.венчаться, и все. Теперь, оглядываясь на свою жизнь, Филипп знал, что тогда.он непоправимо сглупил. Расстались они с Марьей, Филипп не изменился потом,.никогда не жалел и теперь не жалеет, что посильно, как мог участвовал в.переустройстве жизни, а Марью жалел. Всю жизнь сердце кровью плакало и.болело. Не было дня, чтобы он не вспомнил Марью. Попервости было так тяжко,.что хотел руки на себя наложить. И с годами боль не ушла. Уже была семья —.по правилам гражданского брака — детишки были... А болело и болело по Марье.сердце. Жена его, Фекла Кузовникова, когда обнаружила у Филиппа эту его.постоянную печаль, возненавидела Филиппа. И эта глубокая тихая ненависть.тоже стала жить в ней постоянно. Филипп не ненавидел Феклу, нет... Но вот на.войне, например, когда говорили: "Вы защищаете ваших матерей, жен...",.Филипп вместо Феклы видел мысленно Марью. И если бы случилось погибнуть, то.и погиб бы он с мыслью о Марье. Боль не ушла с годами, но, конечно, не жгла.так, как жгла первые женатые годы. Между прочим, он тогда и говорить стал.меньше. Активничал по-прежнему, говорил, потому что надо было убеждать.людей, но все как будто вылезал из своей большой горькой думы.

Задумается-задумается, потом спохватится — и опять вразумлять людей, опять.раскрывать им глаза на новое, небывалое. А Марья тогда... Марью тогда увезли.из села. Зазнал ее какой-то (не какой-то, Филипп потом с ним много раз.встречался) богатый парень из Краюшкина, приехали, сосватали и увезли..Конечно, венчались. Филипп спустя год спросил у Павла, мужа Марьи: "Не.совестно было? В церкву-то поперся..." На что Павел сделал вид, что.удивился, потом сказал: "А чего мне совестно-то должно быть?" —."Старикам-то поддался". — "Я не поддался, — сказал Павел, — я сам хотел.венчаться". — "Вот я и спрашиваю, — растерялся Филипп, — не совестно?.Старикам уж простительно, а вы-то?.. Мы же так никогда из темноты не.вылезем". На это Павел заматерился. Сказал: "Пошли вы!.." И не стал больше.разговаривать. Но что заметил Филипп: при встречах с ним Павел смотрел на.него с какой-то затаенной злостью, с болью даже, как если бы хотел что-то.понять и никак понять не мог. Дошел слух, что живут они с Марьей неважно,.что Марья тоскует, Филиппу этого только не хватало: запил даже от.нахлынувшей новой боли, но потом пить бросил и жил так — носил постоянно в.себе эту боль-змею, и кусала она его и кусала, но притерпелся..Такие-то невеселые мысли вызвала к жизни эта свадьба на машинах. С.этими мыслями Филипп еще поплавал туда-сюда, подумал, что надо, пожалуй,.выпить в обед стакан водки — ветер пронизывал до костей и душа чего-то.заскулила. Заныла, прямо затревожилась.."Раза два еще сплаваю и пойду на обед", — решил Филипп..Подплывая к чужому берегу (у Филиппа был свой берег, где его родное.село, и чужой), он увидел крытую машину и кучку людей около машины. Опытный.глаз Филиппа сразу угадал, что это за машина и кого она везет в кузове:.покойника. Люди возят покойников одинаково: у парома всегда вылезут из.кузова, от гроба, и так как-то стоят и смотрят на реку, и молчат, что сразу.все ясно.."Кого же это? — подумал Филипп, вглядываясь в людей. — Из.какой-нибудь деревни, что вверх по реке, потому что не слышно было, чтобы.кто-то поблизости помер. Только почему же — откуда-то везут? Не дома, что.ли, помер, а домой хоронить везут?".Когда паром подплыл ближе к берегу, Филипп узнал в одном из стоящих у.машины Павла, Марьиного мужа. И вдруг Филипп понял, кого везут... Марью.везут. Вспомнил, что в начале лета Марья ехала к дочери в город. Они.поговорили с Филиппом, пока плыли. Марья сказала, что у дочери в городе.родился ребенок, надо помочь пока. Поговорили тогда хорошо. Марья.рассказала, что живут они ничего, хорошо, дети (трое) все пристроились, сама.она получает пенсию. Павел тоже получает пенсию, но еще работает,.столярничает помаленьку на дому. Скота много не держат, но так-то все.есть... Индюшек наладилась держать. Дом вот перебрали в прошлом году:.сыновья приезжали, помогли. Филипп тоже рассказал, что тоже все хорошо пока,.пенсию тоже получает, здоровьишком пока не жалуется, хотя к погоде голова.побаливает. А Марья сказала, что у нее сердце чего-то.,. Мается сердцем. То.ничего-ничего, а то как сожмет, сдавит... Ночью бывает: как заломит-заломит,.хоть плачь. И вот, видно, конец Марье... Филипп как узнал Павла, так ахнул.про себя. В жар кинуло,.Паром стукнулся о шаткий припоромок (причал). Вдели цепи с парома в.кольца припоромка, заклячили ломиками... Крытая машина пробовала уже.передними колесами бревна припоромка, бревна хлябали, трещали, скрипели....Филипп как завороженный стоял у своего весла, смотрел на машину..Господи, господи, Марью везут, Марью... Филиппу полагалось показать шоферу,.как ставить на пароме машину, потому что сзади еще заруливали две, но он как.прирос к месту, все смотрел на машину, на кузов..— Где ставить-то?! — крикнул шофер..— А?.— Где ставить-то?.— Да ставь... — Филипп неопределенно махнул рукой. Все же никак он не.мог целиком осознать, что везут мертвую Марью... Мысли вихлялись в голове,.не собирались воедино, в скорбный круг. То он вспоминал Марью, как она.рассказывала ему вот тут, на пароме, что живут они хорошо... То молодой ее.видел, как она... Господи, господи... Марья... Да ты ли это?.Филипп отодрал наконец ноги с места, подошел к Павлу..Павла жизнь скособочила. Лицо еще свежее, глаза умные, ясные, а осанки.никакой. И в глазах умных большая спокойная грусть..— Что, Павел?.. -спросил Филипп..Павел мельком глянул на него, не понял вроде, о чем его спросили, опять.стал смотреть вниз, в доски парома. Филиппу неловко было еще спрашивать....Он вернулся опять к веслу. А когда шел, то обошел крытую машину с задка.кузова, заглянул туда — гроб. И открыто заболело сердце, и мысли собрались.воедино: да, Марья.

Поплыли. Филипп машинально водил рулевым веслом и все думал: "Марьюшка,.Марья..." Самый дорогой человек плывет с ним последний раз... Все эти.тридцать лет, как он паромщиком, он наперечет знал, сколько раз Марья.переплывала на пароме. В основном все к детям ездила в город; то они учились.там, то устраивались, то когда у них детишки пошли... И вот — нету Марьи..Паром подвалил к этому берегу. Опять зазвякали цепи, взвыли моторы....Филипп опять стоял у весла и смотрел на крытую машину. Непостижимо....Никогда в своей жизни он не подумал: что, если Марья умрет? Ни разу так не.подумал. Вот уж к чему не готов был, к ее смерти. Когда крытая машина стала.съезжать с парома, Филипп ощутил нестерпимую боль в груди. Охватило.беспокойство: что-то он должен сделать! Ведь увезут сейчас. Совсем. Ведь.нельзя же так: проводил глазами, и все. Как же быть? И беспокойство все.больше овладевало им, а он не трогался с места, и от этого становилось вовсе.не по себе.."Да проститься же надо было!.. — понял он, когда крытая машина.взбиралась уже на взвоз. — Хоть проститься-то!.. Хоть посмотреть-то.последний раз. Гроб-то еще не заколочен, посмотреть-то можно же!" И.почудилось Филиппу, что эти люди, которые провезли мимо него Марью, что они.не должны так сделать — провезти, и все. Ведь если чье это горе, так больше.всего — его горе, В гробу-то Марья. Куда же они ее?.. И опрокинулось на.Филиппа все не изжитое жизнью, не истребленное временем, незабытое, дорогое.до боли... Вся жизнь долгая стояла перед лицом — самое главное, самое.нужное, чем он жив был... Он не замечал, что плачет. Смотрел вслед.чудовищной машине, где гроб... Машина поднялась на взвоз и уехала в улицу,.скрылась. Вот теперь жизнь пойдет как-то иначе: он привык, что на земле есть.Марья. Трудно бывало, тяжко — он вспоминал Марью и не знал сиротства. Как.же теперь-то будет? Господи, пустота какая, боль какая!.Филипп быстро сошел с парома: последняя машина, только что съехавшая,.замешкалась чего-то... Филипп подошел к шоферу..— Догони-ка крытую... с гробом, — попросил он, залезая в кабину..— А чего?.. Зачем?.— Надо..Шофер посмотрел на Филиппа, ничего больше не спросил, поехали, Пока.ехали по селу, шофер несколько раз присматривался сбоку к Филиппу..— Это краюшкинские, что ли? — спросил он, кивнув на крытую машину.впереди. Филипп молча кивнул..— Родня, что ли? — еще спросил шофер..Филипп ничего на это не сказал. Он опять смотрел во все глаза на крытый.кузов. Отсюда виден был гроб посередке кузова... Люди, которые сидели по.бокам кузова, вдруг опять показались Филиппу чуждыми — и ему, и этому.гробу. С какой стати они-то там? Ведь в гробу Марья..— Обогнать, что ли? — спросил шофер..— Обгони... И ссади меня..Обогнали фургон... Филипп вылез из кабины и поднял руку. И сердце.запрыгало, как будто тут сейчас должно что-то случиться такое, что всем, и.Филиппу тоже, станет ясно: кто такая ему была Марья. Не знал он, что.случится, не знал, какие слова скажет, когда машина с гробом остановится....Так хотелось посмотреть Марью, так это нужно было, важно. Нельзя же, чтобы.она так и уехала, ведь и у него тоже жизнь прошла, и тоже никого не будет.теперь... Машина остановилась..Филипп зашел сзади... Взялся за борт руками и полез по железной этой.короткой лесенке, которая внизу кузова..— Павел... — сказал он просительно и сам не узнал своего голоса: так.просительно он не собирался говорить. — Дай я попрощаюсь с ней... Открой,.хоть гляну..Павел вдруг резко встал и шагнул к нему... Филипп успел близко увидеть.его лицо... Изменившееся лицо, глаза, в которых давеча стояла грусть, теперь.они вдруг сделались злые....— Иди отсюда! — негромко, жестоко сказал Павел. И толкнул Филиппа в.грудь..Филипп не ждал этого, чуть не упал, удержался, вцепившись в кузов. —.Иди!.. — закричал Павел, И еще толкнул, и еще — да сильно толкал. Филипп.изо всех сил держался за кузов, смотрел на Павла, не узнавал его. И ничего.не понимал..— Э, э, чего вы? — всполошились в кузове. Молодой мужчина, сын.наверно, взял Павла за плечи и повлек в кузов. — Что ты? Что с тобой?.— Пусть уходит! — совсем зло говорил Павел. — Пусть он уходит.отсюда!.. Я те посмотрю, Приполз... гадина какая. Уходи! Уходи!.. — Павел.затопал ногой. Он как будто взбесился с горя..Филипп слез с кузова. Теперь-то он понимал, что с Павлом. Он тоже зло.смотрел снизу на него. И говорил, сам не сознавая, что говорит, но,.оказывается, слова эти жили в нем готовые:.— Что, горько?.. Захапал чужое-то, а горько. Радовался тогда?...— Ты зато много порадовался! — сказал из кузова Павел. — А то я не.знаю, как ты радовался!..

— Вот как на чужом-то несчастье свою жизнь строить, — продолжал.Филипп, не слушая, что ему говорят из кузова. Важно было успеть сказать.свое, очень важно, — Думал, будешь жить припеваючи? Не-ет, так не бывает..Вот я теперь вижу, как тебе все это досталось....— Много ли ты-то припевал? Ты-то... Сам-то... Самого-то чего в такую.дугу согнуло? Если хорошо-то жил — чего же согнулся? От хорошей жизни?.— Радовался тогда? Вот — нарадовался... Побирушка. Ты же побирушка!.— Да что вы?! — рассердился молодой мужчина. — С ума, что ли,.сошли!.. Нашли время..Машина поехала..Павел еще успел крикнуть из кузова:.— Я побирушка!.. А ты скулил всю жизнь, как пес, за воротами! Не я.побирушка-то, а ты!.Филипп медленно пошел назад.."Марья, — думал он, — эх, Марья, Марья... Вот как ты жизнь-то всем.перекосила. Полаялись вот — два дурака... Обои мы с тобой побирушки, Павел,.не трепыхайся. Если ты не побирушка, то чего же злишься? Чего бы злиться-то?.Отломил смолоду кусок счастья — живи да радуйся. А ты радости-то тоже не.знал. Не любила она тебя, вот у тебя горе-то и полезло горлом теперь. Нечего.было и хватать тогда. А то приехал — раз, два — увезли!.. Обрадовались"..Горько было Филиппу... Но теперь к горькой горечи этой приметалась еще.досада на Марью.."Тоже хороша: нет подождать — заусилась в Краюшкино! Прямо уж нетерпеж.какой-то. Тоже толку-то было... И чего вот теперь?..".— Теперь уж чего... — сказал себе Филипп окончательно. — Теперь.ничего. Надо как-нибудь дожить... Да тоже собираться следом. Ничего теперь.не воротишь.

 

Чистый лист

Рассказ / Проза
Аннотация отсутствует

На большом письменном столе лежало много интересных вещей и удивительных замысловатых штучек: скрепки, кнопочки, ручки разного цвета и калибра, карандаши, подставки, тетради, блокноты, книги и другие необходимости, без которых стол не слыл бы письменным. В правом же верхнем углу этого молчаливого государства покоилась старая толстая Книга. Её листы пожелтели со временем и местами даже порвались, а обложка совсем залоснилась и неприглядно блестела. Книга никогда и ни с кем не начинала разговор первая: просто лежала и наблюдала за происходящим вокруг. Она была незаметной, она не бросалась в глаза, приторно напоминая о себе, и, абсолютно не страдала по этому поводу. Казалось, для нашего стола старая замусоленная Книга была единственной совершенно ненужной вещью. Всё её занятие состояло в том, чтобы ждать! И она ждала. Терпеливо и тихо ждала, когда снова сможет кому-то пригодиться. И после долгого ожидания такие моменты наступали.

 

Временами кто-то, действительно, очень сильно начинал в ней нуждаться, и тогда старая Книга всегда тепло и по-доброму отвечала на любые вопросы. Казалось, её совершенно не беспокоил тот факт, что приходили только из-за личных проблем и только для того, чтобы взять, а потом надолго уйти, оставив до следующей собственной нужды. А она смиренно и тихо соглашалась лежать, ожидая следующего момента и новой возможности кому-то пригодиться и кому-то помочь. Постепенно, Книга превратилась в неброское продолжение самого стола, необходимую и важную деталь, без которой стол не существовал бы, как без ножек или столешницы. Она стала всем, будучи, на первый взгляд, ничем!

 

В центре же стола лежал аккуратный, гладкий, холеный, ухоженный и всегда изыскано преподнесённый лист! Его звали А4, и был он совершенно чистый и пустой. Он так гордился своим центральным положением, что всегда смело, гордо и навязчиво любому карандашу красочно описывал свою идеально подстриженную форму и совершенную страницу, чтобы каждый захотел оставить на ней свой автограф или хотя бы маленькую вычурную закорючку. Всеми способами лист пытался обратить на себя внимание жителей письменного стола. Он был таким громким и таким назойливым, что казалось, занимал всю поверхность столешницы и всё внимание её жителей.

— Смотрите на меня все! Идите ко мне все! Думайте и восхищайтесь мною все! — словно кричал он каждый день с самого утра.

 

И некоторые штучки, действительно, обращались к нему за помощью. Однако, постояв несколько минут возле самовлюблённого красавца, так и уходили восвояси без поддержки, понимая, что он совершенно пустой, хотя и абсолютно чистый! Постепенно, все меньше обращали внимание на его крик и все реже обращались за советом, в надежде получить хоть какую-то помощь.

Лист же, по-прежнему, высоко ценил свою чистоту и, тщательно соблюдая границы, просил черкануть автограф на своих полях только у особо избранных значимых ручек, которых уважал и ценил весь стол. Только вот ручки эти, какими бы красивыми и ценными ни казались, на первый взгляд, были совершенно беспомощными без хозяина.

 

Однажды, маленький сквознячок легко сдул наш А4 со стола и он в одно мгновение оказался на полу, совершенно беспомощный и одинокий. Лист долго кричал, но никто не мог ему помочь. А вечером пришёл хозяин и, не заметив упавшего со стола чистюлю, наступил на него своим башмаком. Только хозяин и мог вернуть наш лист обратно на своё место! Сейчас же, наш бедолага оказался ему ненужным, потому что след от ботинка безвозвратно испортил совершенную форму и идеальную чистоту. Хозяин просто скомкал испорченный лист и безжалостно отправил его в бумажную корзину под столом.

 

Только оказавшись на самом дне мусорной корзины, лист понял, как важно, будучи даже на самом видном месте, не беречь себя, красуясь и оберегая от шрамов и ненужных забот, а постараться стать полезным как можно большему количеству нуждающихся. И пусть в процессе такой помощи твои листы замусолятся, почернеют или даже порвутся. Пусть твоя обложка станет неприглядной и пожелтевшей. Пусть тебя уберут из центра и определят на самое незаметное место, но пусть тебя никогда не сдует, как ненужную и лёгкую вещь, потому что ты сделался частью чего-то целого, большого и общего! Помогая и растрачивая себя, в нас появляется глубина и содержание. И уже не важно, как ты выглядишь и где лежишь, главное, что ты кому-то нужен, потому что всегда готов и хочешь помочь!

 

Грех

Ему было семнадцать лет, и он нервно носил свое тело. Тело его состояло из кадыка, крепких костей, длинных рук, рассеянных глаз, перегретого мозга.

Вечерами, когда ложился спать в своей избушке, вертел в голове, прислушиваясь: «и он умер... он... умер...»

Пытался представить, как кто-нибудь заплачет и еще закричит его двоюродная сестра, которую он юношески, изломанно, странно любил. Он лежит мертвый, она кричит.

Где-то в перегретом мареве мозга уже было понимание, что никогда ему не убить себя, ему так нежно и страстно живется, он иного состава, он теплой крови, которой течь и течь, легко, по своему кругу, ни веной ей не вырваться, ни вспоротым горлом, ни пробитой грудиной.

Прислушивался к торкающему внутри «он умер... умер...» и засыпал, живой, с распахнутыми руками. Так спят приговоренные к счастью, к чужой нежности, доступной, легкой на вкус.

По дощатому полу иногда пробегали крысы.

Бабушка травила крыс, насыпала им по углам что-то белое, они ели ночами, ругаясь и взвизгивая.

По утрам он умывался во дворе, слушая утренние речи: пугливую козу, бодрую свинью, настырного петуха, — и однажды забыл прикрыть дверь в избушку. Зашел, увидел глупых кур, суетившихся возле отравы.

Погнал их, закудахтавших (во дворе, строгий, откликнулся петух). Подпрыгивая, роняя перья, не находя дверь (петух во дворе неумолчно голосил, позер пустой), куры выскочили наконец во двор.

Он долго, наверное несколько часов, переживал, что куры затоскуют, как всякое животное перед смертью, и передохнут: бабушка огорчится. Но куры выжили — может быть, склевали мало или, вернее, им не хватило куриного мозга понять, что они отравились.

Крысы тоже выжили, но стали гораздо медленнее передвигаться, словно навек задумались и больше никуда не спешили.

Однажды ночью, напуганный шорохом, включил свет в избушке. Крыса, казалось, бежала, но никак не могла пересечь комнату. Глядя на внезапный свет, забыла путь, пошла странной окружностью, как в цирке.

Схватил кочергу, вытянул тонкое, с тонкими мышцами тело, ударил крысу по хребту, и еще раз, и еще.

Присел на корточки, разглядывал хитрый, смежившийся глаз, противный хвост. Подхватил кочергой труп, вынес во двор, стоял, босой, глядя на звезды, с мертвой крысой.

С тех пор перестал говорить на ночь: «...он... умер...»

Проснувшись, закрывал скрипучую дверь в избушке, где дневал-ночевал, никому не мешая, читая, глядя в потолок, дурака валяя, и шел в дом, где бабушка давно встала, чтоб подоить козу, выпустить кур, отогнать уток на реку, еще сготовила завтрак, а дед сидел за столом, стекластые очки на носу, чинил что-то, громко дыша.

Он заглядывал в большую комнату, видел спину деда и сразу исчезал беззвучно, пугаясь, что его попросят помочь. Он еще мог разобрать что-нибудь, но собрать обратно... детали сразу теряли смысл, хотя недавно казалось, что их уклад ясен и прост. Оставалось только смести рукой металлическую чепуху, невозвратно бросить в иной мусор, самого себя стыдясь и глупо улыбаясь.

— Встал? — говорила бабушка приветливо, тихо двигаясь, никогда не суетясь у плиты.

Он присаживался за столик на маленькой кухне, следя за мушиными перелетами. Поднимался, брал хлопушку — деревянную палку, увенчанную черным резиновым треугольником, под звонким ударом которого всмятку гибли мухи.

Бить мух было забавой, быть может, даже игрой. То время, когда он еще играл, было совсем недалеко, можно дотянуться. Иногда находил на чердаке, куда лазил за старыми, пропыленными (и оттого еще более желанными) книгами, безколесые железные машины и терпко мучился желанием перенести их в свою избушку — если уж не по полу повозить, так хоть полюбоваться.

Бабушка хорошо молчала, и ее молчание не требовало ответа.

Картошечка жарилась, потрескивая и салютуя, когда открывали крышку и ворошили ее, разгоряченную.

Соленые огурцы, безвольные, лежали в тарелке, оплыв слабым рассолом. Сальце набирало тепло, размякая и насыщаясь своим ароматом, — после холода, из которого его извлекли.

Он разгонял мух со стола и вдруг с интересом приглядывался к хлопушке — к ее тонкому, крепкому, деревянному остову, врезающемуся в черный треугольник.

Бросал хлопушку, морщился брезгливо, вытирал руку о шорты, втягивал живот, в груди ломило, словно выпил ледяной воды (но вкуса влаги не осталось, только тяготная ломота).

«Отчего это мне дано... Зачем это всем дано... Нельзя было как-то иначе?»

— Дед-то будет завтрекать? — спрашивала бабушка, выключая конфорку.

— Конечно, будет, — с радостью отвлекаясь от самого себя, бодро отзывался внук. Он знал, что дед без него не садился за стол.

Шел в комнату, громко звал:

— Бабушка есть зовет!

— Есть?.. — отзывался дед раздумчиво. — Я и не хочу вроде... Ну пойдем, посидим. — Он снимал очки, аккуратно складывал отвертки и пассатижики, вставал, кряхтя. Тапки шлепали по полу.

Спокойно, легким гусиным движением дед склонял голову перед притолокой и входил на кухню. Мельком, хозяйски оглядывал стол, будто выискивал: вдруг чего не хватает; но все всегда было на месте, и, верится, не первый десяток лет.

— Не выпьешь, Захарка? — с хорошо скрытым лукавством спрашивал он.

— Нет, с утра-то зачем, — отвечал внук деловито.

Дед еле заметно кивал: хороший ответ. Степенно ел, иногда строго взглядывая на бабушку. Спрашивал что-топо хозяйству.

— Сиди уж! — отзывалась бабушка. — Не то без тебя я не знаю, чем курей кормить...

Почти неуловимое выражение мелькало на лице деда: «...дура баба — всегда дура...» — словно говорил он. Но на том все и завершалось.

Старики никогда не ругались. Захарка любил их всем сердцем.

— Сестрят навещу, — говорил он бабушке, позавтракав.

— Иди-иди, — живо отзывалась бабушка. — И обедать к нам приходите.

 

Двоюродные сестры жили здесь же в деревне, через два дома. Младшая, Ксюша, невысокая, миловидная, с хитрыми глазами, недавно стала совершеннолетней. Старшая, нежно-глазая, черноволосая Катя, была на пять лет старше ее.

Ксюша ходила на танцплощадку в другой край деревни, возвращалась в четыре утра. Но спала мало, просыпалась всегда недовольная, подолгу рассматривала себя в зеркальце, присев у окна: чтоб падал на лицо дневной свет.

К полдню она приходила в доброе расположение духа и, внимательно глядя в глаза пришедшему в гости брату, заигрывала с ним, спрашивала откровенное, желая услышать честные ответы.

Брат, приехавший на лето, сразу понял, что с Ксюшей недавно случилось важное, женское, и ей это радостно. Она чувствует себя увереннее, словно получила еще одну интересную опору.

От вопросов брат отмахивался, с душой отвлекаясь на голоногого пацана, трехлетнего Родика, сына Кати.

Муж старшей сестры служил второй год в армии.

Родик говорил очень мало, хотя уже пора было. Называл себя нежно «Одик», с маленьким, еле слышным «к» на конце. Все понимал, только папу не помнил.

Захарка возился с ним, сажал на шею, и они бродили по округе, загорелый парень и белое дитя с пушистыми волосами.

Катя иногда выходила из дому, отвечая, слышал Захарка, Ксюше: «Ну конечно, ты у нас самая умная...» Или так: «Мне все равно, чем ты будешь заниматься, но картошку почистишь!»

Строгость ее была несерьезна.

Выходила и внимательно смотрела, как Захарка — Родик на плечах — медленно идет к дому.

— Камни, — говорил Захарка.

— Ками... — повторял Родик.

— Камни, — повторял Захарка.

— Ками, — соглашался Родик.

Они шли по щебню.

Катя, понимал Захарка, думала о чем-то важном, глядя на них. Но о чем именно, он даже не гадал. Ему нравилось жить легко, ежась на солнце, всерьез не размышляя никогда.

— Проголодались, наверное, гуляки? — говорила Катя чистым, грудным голосом и улыбалась.

— Бабушка звала обедать, — отвечал Захарка без улыбки.

— Ой, ну хорошо. А то наша Глаша отказывается выполнять наряд по кухне.

— Мое имя Ксюша, — отвечала со всей шестнадцатилетней строгостью сестра, выходя на улицу. Она уже нацепила беспечную на ветру юбочку, впорхнула в туфельки, маечка с неизменно открытым животиком. На лице ее замечательно отражались сразу два чувства: досада на сестру, интерес при виде брата.

«Посмотри, какая она дура, Захарка!» — говорила она всем своим видом.

«Заодно посмотри, какой у меня милый животик, и вообще...» — вроде бы еще прочел Захарка, но не был до конца уверен в точности понятого им. На всякий случай отвернулся.

— Мы пока пойдем яблоки есть, да, Родик? — сказал пацану, сидящему на шее.

— И я с вами пойду, — увязалась Катя.

— Подем, — с запозданием отвечал Захарке Родик, к восторгу Кати: она впервые от него слышала это слово.

Они шли по саду, оглядывая еще зеленые, тяжелые, желтые сорта, к той яблоньке, чьи плоды были хороши и сладки уже в июле.

— Яблоки, — повторял Захарка внятно.

— Ябыки, — соглашался Родик.

Катя заливалась юным, чистым, сочным материнским смехом.

Когда Захарка откусывал крепкое, с ветки снятое яблоко, ему казалось, что Катин смех выглядит как эта влажная, свежая, хрусткая белизна.

— А мы маленькие, мы с веточки не достаем, — в шутку горилась Катя и собирала попадавшие за ночь с земли. Она любила помягче, покраснее.

По очереди они скармливали небольшие дольки яблок Родику, спущенному на землю (Захарка пугался случайно оцарапать пацана ветками в саду).

Иногда, не заметив, подавали вдвоем одновременно два кусочка яблочка: безотказный Родик набивал полный рот и жевал, тараща восторженные глаза.

— У! — показывал он на яблоко, еще не снятое с ветки.

— И это сорвать? Какой ты... плотоядный, — отзывался Захарка строго; ему нравилось быть немного строгим и чуть-чуть мрачным, когда внутри все клокотало от радости и безудержно милой жизни. Когда еще быть немного мрачным, как не в семнадцать лет. И еще при виде женщин, да.

Чуть погодя в саду появлялась Ксюша: ей было скучно одной в доме. К тому же брат...

— Почистила картошку? — спрашивала Катя.

— Я тебе сказала: я только что покрасила ногти, я не могу, это что, нужно повторять десять раз?

— Отцу расскажешь про свои ногти. Он тебе их пострижет.

Ксюша срывала яблочко с другой яблони — не той, что была по сердцу старшей сестре, ни в чем не хотела ей последовать. Ела нехотя, все поглядывая на брата.

— Вкусно зелененькое? — спрашивала Катя с милым ехидством, с прищуром глядя на Ксюшу.

— А твое червивенькое? — отвечала младшая.

К обеду все они шли к старикам. Сестры немедля мирились, когда речь заходила о деревенских новостях.

— Алька-то с Серегой, — утверждала Ксюша.

— Быть не может, он же на Гальке жениться собирался. Сваты уже ходили, — не верила Катя.

— Я тебе говорю. Вчера на мотоцикле проезжали.

— Ну, может, он ее подвозил.

— В три часа ночи, — издевательски отвечала Ксюша. — За мосты...

«За мосты» — так называли те уютные поляны, куда влюбленные деревенские уезжали на мотоциклах или уходили парой.

Захарка посмотрел на сестер и подумал, что и Катя ходила «за мосты», и Ксюша тоже. Представил на больное мгновение задранные юбки, горячие рты, дыхание и закрутил головой, отгоняя морок, сладкий такой морок, почти невыносимый.

Отстал немного, смотрел на щиколотки, икры сестер, видел лягушачьи, загорелые ляжечки Ксюши и — сквозь наполненный солнечным светом сарафан — бедра Кати, только похорошевшие после родов.

Хотелось, чтобы рядом, в нескольких шагах, была река: он бы нырнул с разбегу в воду и долго не всплывал бы, двигаясь медленно, тихо касаясь песчаного дна, видя увиливающих в мутной полутьме рыб.

— Ты чего отстал? — спросила Ксюша, оборачиваясь.

Захарке хотелось, чтобы этот вопрос задала Катя.

Катя разговаривала с Родиком.

— Пойдемте купаться? — предложил он вместо ответа.

— А ты Родика донесешь? — спросила Катя, обернувшись, — несколько шагов она шла по улице вперед спиной, улыбаясь брату.

Захарка расплылся в улыбке, против своей мрачной воли.

— Ко. Неч. Но, — ответил он, глядя Кате в глаза.

Родик тоже, подражая матери, развернулся и пошел задом, посекундно оборачиваясь, сразу запутался в своих ногах, повалился, и все засмеялись.

Они уже не помещались на кухне и обедали в большой комнате, за длинным столом, покрытым цветастой клеенкой, тут и там случайно порезанной ножом, а еще с пригоревшим полумесяцем раскаленного края сковороды.

Сестры хрустели огурцами.

Захарке нравился их прекрасный аппетит.

Было много солнца.

Катя положила Родику картошки в блюдечко. Он копошился в ней руками, весь в сале и масле, поминутно роняя картошку на ноги. Катя подбирала картошку с ножек своего дитя и ела, вся лучась.

Захарка сидел напротив, смотрел на них и тихо гладил голой ступней ногу Кати. Она не убирала ноги, и казалось, вовсе не обращает внимания на брата. Опять подзуживала младшую сестру, слушала бабушку, рассказывавшую что-то о соседке, не забывала любоваться Родиком. Только на Захарку не смотрела вовсе.

Зато он видел ее неотрывно.

Ксюша замечала это ревниво.

Хлеб был очень вкусный. Картошка замечательно сладкой.

Ели из общей сковороды, огромной, прожаренной, надежной.

— Завтра дед свинью будет резать, — сказала бабушка.

— Ой, хорошо, что напомнила, — сказала Катя.

— А что? — спросила бабушка.

— Не приду завтра, не могу видеть.

— А кто тебя неволит, не ходи на двор да и не смотри, — засмеялась бабушка.

— Я тоже не приду, — впервые согласилась с сестрой Ксюша.

Сестры помогли убрать со стола. Захарка в это время смастерил на улице лук — скорей не для Родика, а для себя. Что Родику лук, как ему с ним справиться.

Но пацан неотрывно следил за работой Захарки: как он сначала нашел и срубил подходящий сук, потом, прогнув его, намотал бечевку, попадая в специально прорезанные желобки.

— Лук, — говорил Захарка внятно. — Лллук!

— Ук, — повторял Родик.

— Он у тебя скоро заговорит, — сказала вышедшая Катя.

— На охоту пойдете? — спросила вслед появившаяся Ксюша. — Возьмете меня? Родик, возьмете меня?

Родик, не мигая, смотрел на Ксюшу. Захарка, не моргая, на Катю.

— Только картошку все равно надо почистить, — сказала Катя. — Перед тем, как купаться пойдем. А то папке будет нечего есть...

Они забежали к сестрам. Катя поставила на пол ведро с водой, ведро с картошкой и кастрюльку. Расселись вокруг. Раздала ножи. Ксюше — самый маленький и непоправимо тупой. Та, ругаясь, пошла менять ножик.

Чистили втроем, смеясь чему-то. Родик крутился возле. Катя прикармливала его сырой картошкой.

Ксюша корила ее:

— Ну что дела<