Эрнест Хемингуэй. Снега Килиманджаро

--------------------------------------------------------------- Изд.: Избранное/сост. Б.Грибанова.-- М.:Просвещение, 1984.-- 304 с., ил. OCR, Spellcheck: Шур Алексей, [email protected]--------------------------------------------------------------- Килиманджаро--покрытый вечными снегами горный массив высотой в 19710футов, как говорят, высшая точка Африки. Племя масаи называет его западныйпик "Нгайэ-Нгайя", что значит "Дом бога". Почти у самой вершины западногопика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду натакой высоте, никто объяснить не может. -- Самое удивительное, что мне совсем не больно,--сказал он.-- Толькотак и узнают, когда это начинается. -- Неужели совсем не больно? -- Нисколько. Правда, запах. Но ты уж прости. Тебе, должно быть, оченьнеприятно, -- Перестань. Пожалуйста, перестань. -- Посмотри на них,-- сказал он.-- Интересно, что их сюда влечет? Самоезрелище или запах? Койка, на которой он лежал, стояла под тенистой кроной мимозы, и, глядядальше, на залитую слепящим солнцем долину, он видел трех громадных птиц,раскорячившихся на земле, а в небе парило еще несколько, отбрасывая внизбыстро скользящие тени. -- Они торчат здесь с того самого дня, как сломался наш грузовик,--сказал он.--Сегодня в первый раз сели на землю. Сначала я очень внимательноследил за ними на тот случай, если понадобится всунуть их в какой-нибудьрассказ. Но теперь даже думать об этом смешно. -- Не надо,--сказала она. -- Да ведь это я просто так,-- сказал он.-- Когда говоришь, легче.Впрочем, я вовсе не хочу доставлять тебе неприятности -- Ты прекрасно знаешь, что дело не в этом,-- сказала она.-- Янервничаю только потому, что чувствую свою беспомощность. Мы с тобой должнывзять себя в руки и ждать самолета. -- Или не ждать самолета. -- Ну, скажи, что мне сделать? Неужели я ничем не могу помочь? -- Можешь отрубить мне ногу, тогда не поползет дальше; впрочем,сомневаюсь. Или можешь пристрелить меня. Ты теперь меткий стрелок. Ведь янаучил тебя стрелять? -- Не надо так. Хочешь, я почитаю вслух? -- Что? -- Что-нибудь из того, что мы еще не читали. -- Нет, я не могу слушать,-- сказал он.-- Разговаривать легче. Мыссоримся, а так время идет быстрее. -- Я не ссорюсь. Я не хочу ссориться с тобой. Не будем большессориться. Даже если нервы совсем развинтятся. Может, сегодня за намипришлют грузовик. Может, прилетит самолет. -- Я не желаю двигаться с места,--сказал он.--Какой смысл? Разветолько, чтобы тебе стало легче. -- Это трусость. -- Дай человеку спокойно умереть, неужели тебе обязательно нужнобраниться? Что толку обзывать меня трусом? -- Ты не умрешь. -- Перестань говорить глупости. Я умираю. Спроси вон у тех гадин. -- Онпосмотрел туда, где три громадных омерзительных птицы сидели, втянув головыв перья, взъерошенные на шее. Четвертая опустилась на землю, пробежаланемного, быстро перебирая ногами, и медленно, вразвалку, двинулась костальным. -- Они кружат около каждой стоянки. Обычно их просто не замечаешь. Тыне умрешь, если сам не сдашься! -- Где ты это вычитала? Боже, до чего ты глупа! -- Тогда думай о ком-нибудь другом. --Ну уж нет! -- сказал он. -- Хватит с меня этого занятия. Он откинулсяна подушку и несколько минут лежал молча, глядя на струившийся от зноявоздух и на кромку зеленевшего вдали кустарника. Там ходили барашки,крохотные и белые на желтом фоне, а еще дальше виднелось стадо зебр, совсембелых рядом с зелеными кустами. Место для стоянки было выбрано отличное --под большими деревьями, у подножия холма, хорошая вода, а в двух шагах почтипересохший источник, над которым по утрам летали куропатки. -- Хочешь, я почитаю вслух?-- спросила она снова. Она сидела возлекойки на складном парусиновом стуле.-- Вот и ветерок поднимается. -- Нет, спасибо. -- Может быть, грузовик скоро придет. -- Мне совершенно безразлично, придет он или не придет. -- А мне не безразлично. -- У нас всегда так: что не безразлично тебе, безразлично мне. -- Нет, не всегда, Гарри. Надо бы выпить. Тебе это вредно. У Блэка сказано -- воздерживаться от алкоголя. Тебенельзя пить. Моло! -- крикнул он. Да, бвана. Принеси виски с содовой. Да, бвана. Тебе нельзя пить,-- сказала она.-- Ты сдаешься, об этом я и говорила.Ведь там же сказано, что пить вредно. Я знаю, что тебе это вредно. Нет,-- сказал он.-- Мне это полезно. Значит, теперь уже ничего не поделаешь, думал он. Значит, теперь онничего не доведет до конца. Значит, вот чем все это завершается --пререканиями из-за виски. С тех пор как на правой ноге у него началасьгангрена, боль прекратилась, а вместе с болью исчез и страх, и он ощущалтеперь только непреодолимую усталость и злобу, оттого что таков будет конец.То, что близилось, не вызывало у него ни малейшего любопытства. Долгие годыэто преследовало его, но сейчас это уже ничего не значило. Странно, чтоименно усталость так все облегчает. Теперь он уже никогда не напишет о том, что раньше всегда приберегалосьдо тех пор, пока он не будет знать достаточно, чтобы написать об этом какследует. Что ж, по крайней мере, он не потерпит неудачи. Может быть, у неговсе равно ничего бы не вышло, поэтому он и откладывал свои намерения вдолгий ящик и никак ее мог взяться за перо. Впрочем, теперь правды никогдане узнаешь. -- Не надо было приезжать сюда,--сказала женщина. Она смотрела настакан у него в руке и кусала губы.--В Париже ничего подобного с тобой бы неслучилось. Ты всегда говорил, что любишь Париж. Можно было бы остаться вПариже или уехать куда-нибудь еще. Я бы поехала куда угодно. Я же говорила,что поеду, куда только ты захочешь. Если тебе хотелось поохотиться, мы моглибы поехать в Венгрию, там все было бы к нашим услугам. -- Всему виной твои поганые деньги,-- сказал он. -- Это несправедливо,-- сказала она.-- Они столько же твои, сколько имои. Я все бросила и ездила за тобой всюду, куда тебе хотелось, и я делалавсе, что тебе хотелось. Но сюда не надо было приезжать. -- Ты же говорила, что тебе здесь нравится. -- Да, когда ты был здоров. А сейчас здесь невыносимо. Я не понимаю,почему у тебя должна была разболеться нога. Чем мы это заслужили" что мытакое сделали? -- Я сделал вот что: сначала забыл прижечь йодом царапину на колене.Потом перестал думать об этом, потому что до сих пор никакая инфекция ко мнене приставала. Потом, когда нога разболелась, я примачивал ранку слабымраствором карболки, так как другие дезинфицирующие средства у нас вышли. Отэтого закупорились мелкие сосуды, началась гангрена. -- Он взглянул нанее.-- Что еще? -- Я не об этом. -- Если бы мы наняли настоящего шофера, а не какого-то идиота-туземца,он проверил бы уровень масла в моторе и не пережег бы подшипник. -- Я не об этом. -- Если бы ты не распростилась со своими друзьями, со всей этой своройиз Уэстбери, Саратоги, Палм-Бича и не ушла ко мне... -- Это несправедливо. Ведь я любила тебя. И сейчас люблю. И всегда будулюбить. Разве ты меня не любишь? -- Нет, -- сказал он. -- По-моему, нет. По-моему, я тебя никогда нелюбил. -- Что ты говоришь, Гарри? Ты сошел с ума. -- Нет. Мне сходить не с чего, при всем желании. -- Не пей виски,-- сказала она.-- Милый, я прощу тебя, не пей. Мыдолжны сделать все, что в наших силах. -- Делай ты,-- сказал он.-- А я устал. Сейчас он видел перед собой вокзал в Карагаче. Он уезжал тогда изФракии после отступления и стоял с вещевым мешком за плечами, глядя, какфонарь экспресса Симплон-- Ориент рассекает темноту. Вот это он тожеоткладывал впрок, и еще про утренний завтрак и про то, как смотрели из окнаи видели снег на горах в Болгарии, и секретарша Нансеновской миссии спросилашефа, неужели это снег, и старик посмотрел туда и сказал: нет, это не снег.Для снега слишком рано. И секретарша повторила, обращаясь к другим девушкам:вы слышали? Это не снег, и они хором: это не снег, мы ошиблись. Не это былснег, самый настоящий снег, и шеф заслал туда, в горы, уйму народу, когданачался обмен населения. Людям пришлось пробираться по глубоким заносам, иони погибли в ту зиму все до одного. В Гауэртале в тот год на рождество тоже шел снег. В тот год, когда онижили в домике дровосека с квадратной изразцовой печкой, которая занималаполкомнаты, и спали на тюфяках, набитых буковыми листьями. Тогда же в домикпришел дезертир, и на снегу от его ног тянулись кровавые следы. Он сказал,что за ним гонятся, и они дали ему шерстяные носки и отвлекли жандармовразговорами, пока следы не замело. В Шрунсе на первый день рождества снег так блестел, что глазам былобольно смотреть из окна Weinstube (кабачок (нем.).) на прихожанрасходившихся после церковной службы по домам. Там же, в Шрунсе, ониподнимались по укатанной санями, желтой от конской мочи дороге вдоль реки,мимо крутых гор, поросших сосновым лесом, -- поднимались пешком, несятяжелые лыжи на плече; и там же они совершили великолепный спуск на лыжахвниз по леднику над Мадленер-Хаус; снег был гладкий, как сахарная глазурь, илегкий, как порошок, и он помнил бесшумный от быстроты полет, когда подаешькамнем вниз, точно птица. Они застряли в Мадленер-Хаус на целую неделю из-за бурана, играли вкарты при свете дымящего фонаря, и ставки поднимались все выше и выше, помере того как проигрывал герр Ленц. Наконец он проиграл все дочиста. Все --деньги лыжной школы, доход за целый сезон, потом все свои сбережения. Онвидел его, как живого,--длинноносый, берет карты со стола и ставит "Sansvoir" (втемную (франц.).). Игра шла тогда круглые сутки. Снег валит --играют. Метели нет, -- играют. Он подумал о том, сколько времени ушло у негов жизни на карты. Но он не написал ни строчки ни об этом, ни о том холодном, ясномрождественском дне, когда горы четко виднелись по ту сторону долины, надкоторой Баркер перелетел линию фронта, чтобы бомбить поезд с австрийскимиофицерами, уезжавшими с позиций домой, поливал их пулеметным огнем, когдаони рассыпались и побежали кто куда. Он вспомнил, как Баркер зашел потом вофицерскую столовую и начал рассказывать об этом. И как вдруг стало тихо и,кто-то сказал: "Зверь, сволочь паршивая". Австрийцы, которых они убивалитогда, были такие же, с какими он позднее ходил на лыжах. Нет, не такие же.Ганс, с которым он ходил на лыжах весь тот год, служил в егерском полку, и,охотясь вместе на зайцев в небольшой долине над лесопилкой, они говорили обоях у Пасубио и о наступлении под Петрикой и Асалоне, и он не написал обэтом ни единой строчки. Ни о Монте-Корно, ни о Сьете-Коммуни, ни об Арсиеро. Сколько зим он прожил в Арльберге и Форарльберге? Четыре, и тут онвспомнил человека, который продавал лису, когда они шли в Блуденц покупатьподарки, и славный кирш с привкусом вишневых косточек, вихрь легкого, какпорошок, снега, разлетающегося по насту, песню "Хай-хо, наш Ролли!" напоследнем перегоне перед крутым спуском, и прямо вниз, не сворачивая, потомтремя рывками через сад, дальше канава, а за ней обледенелая дорога позадигостиницы. Крепление долой, сбрасываешь с ног лыжи и ставишь их к деревяннойстене, а из окна свет лампы, и там, в комнате, в дымном, пахнущем молодымвином тепле играют на аккордеоне. -- Где мы останавливались в Париже?--спросил он женщину, которая сиделарядом с ним на складном стуле -- здесь, в Африке. В отеле "Крийон". Ты же сам знаешь. Почему я должен это знать? Мы всегда там останавливались. Нет, не всегда. Там и в "Павильоне Генриха Четвертого" в Сен-Жерменском предместье. Тыговорил, что любишь эти места. Любовь -- навозная куча, -- сказал Гарри. -- А я петух, которыйвзобрался на нее и кричит кукареку. Если ты правда умираешь, -- сказала она, -- неужели тебе нужно убитьвсе, что остается после тебя? Неужели ты все хочешь взять с собой? Неужелиты хочешь убить своего коня и свою жену, сжечь свое седло и свое оружие? Да, -- сказал он. -- Твои проклятые деньги -- вот мое оружие, и с нимия был в седле. Перестань. Хорошо. Больше не буду. Я не хочу обижать тебя. Не поздно ли ты спохватился? Хорошо. Тогда буду обижать. Так веселее. То единственное, что я любилделать с тобой, сейчас мне недоступно. Нет, неправда. Ты любил и многое другое, и все, что хотелось делатьтебе, делала и я. Ради бога, перестань хвалиться. Он взглянул на нее и увидел, что она плачет. -- Послушай, -- сказал он. -- Ты думаешь, мне приятно? Я сам не знаю,зачем я это делаю. Убиваешь, чтобы чувствовать, что ты еще жив, -- должнобыть, так. Когда мы начали разговаривать, все было хорошо. Я не знал, к чемуэто приведет, а сейчас у меня ум за разум зашел, и я мучаю тебя. Ты необращай на меня внимания, дорогая. Я люблю тебя. Ты же знаешь, что люблю. Яникого так не любил, как тебя. -- Он свернул на привычную дорожку лжи,которая давала ему хлеб его насущный. -- Какой ты милый. -- Сука,-- сказал он.-- У суки щедрые руки. Это поэзия. Я сейчас полонпоэзии. Скверны и поэзии. Скверны и поэзии. -- Замолчи, Гарри. Что ты беснуешься? -- Я ничего не оставлю, -- сказал он. -- Я ничего не хочу оставлятьпосле себя. Наступил вечер, и он проснулся. Солнце зашло за холм, и всю долинупокрыла тень. Мелкие животные паслись теперь почти у самых палаток, и онсмотрел, как они все дальше отходят от кустарника, головами то и делопропадают к траве, крутят хвостиками. Птицы уже не дежурили, сидя на земле.Они грузно облепили дерево. Их заметно прибыло. Его бой сидел возле койки. -- Мемсаиб пошла стрелять, -- сказал бой. -- Бвана что-нибудь нужно? -- Нет. Она пошла подстрелить какую-нибудь дичь к обеду и, зная, как он любитсмотреть на животных, забралась подальше, чтобы не потревожить тот уголокдолины, который виден ему с койки. Она все помнит, подумал он. Все, чтоузнала, или прочла, или просто услышала. Разве это ее вина, что он пришел к ней уже конченым. Откуда женщинезнать, что за словами, которые говорятся ей, ничего нет, что говоришь простов силу привычки и ради собственного спокойствия. Когда он перестал придаватьзначение своим словам, его ложь имела больше успеха у женщин, чем правда. Плохо не то, что он лгал, а то, что вместо правды была пустота. Жизньсвою он прожил, она давно кончилась, а он все еще жил, но теперь уже средидругих людей, и денег теперь было больше, и из всех знакомых мест он выбираллучшие, бывал и в новых местах. Главное было не думать, и тогда все шло замечательно. Природа наделилатебя здоровым нутром, поэтому ты не раскисал так, как раскисает большинствоиз них, и притворялся, что тебе плевать на работу, которой ты был занятраньше, на ту работу, которая теперь была уже не по плечу тебе. Но самомусебе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей; про самыхбогатых; что ты не из их племени -- ты соглядатай в их стане; ты покинешьего и напишешь о нем, и первый раз в жизни это будет написано человеком,который знает то, о чем пишет. Но он так и не заставил себя приняться заэто, потому что каждый день, полный праздности, комфорта, презрения к самомусебе, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что вконце концов он совсем бросил писать. Людям, с которыми он знался, былоудобнее, чтобы он не работал. В Африке он когда-то провел лучшее время своейжизни, и вот он опять приехал сюда, чтобы начать все сызнова. В поездке онипользовались минимумом комфорта. Лишений терпеть не приходилось, но роскошитоже не было, и он думал, что опять войдет в форму. Что ему удастся согнатьжир с души, как боксеру, который уезжает в горы, работает и тренируется там,чтобы согнать жир с тела. Ей нравилось здесь. Она говорила, что любит такую жизнь. Она любилавсе, что волнует, что влечет за собой перемену обстановки, любила новыхлюдей, развлечения. И он уже тешил себя надеждой, что желание работать сновакрепнет в нем. Теперь, если это конец, а он знал, что это конец, стоит ликорчиться и кусать самого себя, точно змея, которой перешибли хребет. Этаженщина ни в чем не виновата. Не будь ее, была бы другая. Если вся жизньпрошла во лжи, надо и умереть с ней. Он услышал звук выстрела за холмом. У нее точный прицел, у этой доброй суки, у которой щедрые руки, у этойласковой опекунши и губительницы его таланта. Чушь. Он сам погубил свойталант. Зачем сваливать все на женщину, которая виновата только в том, чтообставила его жизнь удобствами. Он загубил свой талант, не давая емуникакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубилпьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством иснобизмом, честолюбием и чванством, всеми правдами и неправдами. Что жесказать про его талант? Талант был, ничего не скажешь, но вместо того чтобыприменять его, он торговал им. Никогда не было: я сделал то-то и то-то;было: я мог бы сделать, И он предпочел добывать средства к жизни не пером, адругими способами. И ведь это неспроста, -- правда? -- что каждая новаяженщина, в которую он влюблялся, была богаче своей предшественницы. Но когдавлюбленность проходила, когда он только лгал, как теперь вот этой женщине,которая была богаче всех, у которой была уйма денег, у которой когда-то былимуж и дети, которая и до него имела любовников, но не находила в этомудовлетворения, а его любила нежно, как писателя, как мужчину, как товарищаи как драгоценную собственность,-- не странно ли, что, не любя ее, заменивлюбовь ложью, он не мог давать ей больше за ее деньги, чем другим женщинам,которых действительно любил. Все мы, верно, созданы для своих дел, подумал он. Твой талантвыражается в том, как ты зарабатываешь себе на кусок хлеба. Он только иделал, что в той или иной форме продавал свои силы, а когда чувства нет, тоза полученные деньги даешь товар лучшего качества. Он убедился в этойистине, но и о ней он теперь уже никогда не напишет. Да, он не напишет обэтом, а написать стоило бы. Вот она появилась из-за холма, идет по долине к палаткам. На нейбриджи, в руках она держит ружье. Бои шагают следом и тащат барашка напалке. Она все еще интересная женщина, подумал он, и у нее хорошее тело. Онаочень талантлива в любовных делах и понимает в них толк; хорошенькой ее неназовешь, но ему нравилось ее лицо, она массу читала, любила верховую саду,охоту и, конечно, слишком много пила. Муж у нее умер, когда она была ещесравнительно молодой женщиной, и после его смерти она вся ушла, правда,ненадолго, в своих уже подросших детей, которым это было совсем не нужно итолько тяготило их, в свою конюшню, книги и вино. Она любила читать повечерам перед обедом и, читая, пила виски с содовой. К обеду она выходилапьяная, и бутылки вина, выпитой за столом, ей было достаточно, чтобызаснуть. Все это было до любовников. Когда у нее появились любовники, она сталаменьше пить, потому что теперь сон приходил и без вина. Но с любовниками онаскучала. Она была замужем за человеком, с которым никогда не было скучно, ас этими она очень скучала. Потом ее сын погиб в воздушной катастрофе, и после этого она покончилас любовниками, а так как виски не утоляло боли, приходилось начинатькакую-то другую жизнь. Она вдруг остро почувствовала свое одиночество ииспугалась. Но ей нужен был человек, которого можно уважать. Все началось очень просто. Ей нравились его книги, и она всегдазавидовала его образу жизни. Ей казалось, что он делает именно то, что емухочется делать. Шаги, предпринятые ею, чтобы завладеть им, то, как она вконце концов полюбила его, -- все это вошло в некую обратно пропорциональнуюпрогрессию, в которой она строила новую жизнь, а он продавал остатки своейпрежней жизни. Он продавал ее, чтобы получить взамен обеспеченное существование, чтобыполучить комфорт, -- этого отрицать нельзя,-- и что еще? Кто знает? Онакупила бы ему все, исполнила бы любое его желание. В этом он не сомневался.К тому же как женщина она была замечательна. Он ничего не имел против того,чтобы сойтись именно с ней; пожалуй, с ней даже скорее, чем с какой-нибудьдругой женщиной, потому что она была богаче, потому что она была оченьприятна и понимала толк в любви и никогда не устраивала сцен. А теперьжизнь, которую она построила заново, приближалась к концу, потому что двенеделя назад он не прижег йодом колена, оцарапанного о колючку, когда онипробирались в зарослях, чтобы сфотографировать стадо антилоп, стоявших,высоко подняв головы, всматривавшихся вперед, -- ноздри жадно вбираютвоздух, уши в струнку, малейший шорох -- и умчатся в кусты. И они удрали, недав ему времени щелкнуть аппаратом. Вот она, пришла. Он повернул голову на подушке, навстречу ей, и сказал: -- Хэлло! -- Я подстрелила барашка, -- сказала она. -- Дадим тебе вкусногобульону, и я велю еще приготовить картофельное пюре на порошковом молоке.Как ты себя чувствуешь? -- Гораздо лучше. -- Вот хорошо! Знаешь, я так и думала, что тебе будет лучше. Ты спал,когда я ушла. -- Я хорошо выспался. Ты далеко забралась? -- Нет. Только обогнула холм. Знаешь, я ловко его подстрелила. -- Ты замечательно стреляешь. -- Я люблю охоту. И Африку полюбила. Правда. Если ты поправишься, я таки буду считать, что эта поездка самое интересное, что у меня было в жизни.Если бы ты знал, как мне интересно охотиться вместе с тобой. Я полюбилаАфрику. Я тоже ее люблю. Милый, если бы ты только знал, как это замечательно, что тебе лучше. Япросто не могу, когда ты становишься таким, как сегодня утром. Ты больше небудешь так говорить со мной? Обещаешь? Хорошо. Не буду,--сказал он.--Я не помню, что я говорил. Зачем мучить меня? Не надо. Я всего только пожилая женщина, котораялюбит тебя и хочет делать то, что хочется делать тебе. Меня уже столькомучили. Ты не станешь меня мучить, ведь нет? Я бы с удовольствием помучил тебя в постели, -- сказал он. Вот это другое дело. Для этого мы и созданы. Завтра прилетит самолет. Откуда ты знаешь? Я в этом уверена. Он обязательно прилетит. Бои приготовили хворост итраву для дымовых костров. Я сегодня опять ходила туда посмотреть. Места дляпосадки достаточно, и мы разожжем костры по обеим сторонам. Почему ты думаешь, что он прилетит завтра? Я уверена, что прилетит. Пора уже. В городе твою ногу вылечат, и тогдамы помучаем друг друга по-настоящему. Не так, как ты мучил меня сегоднясвоими разговорами. Давай выпьем? Солнце уже село. Тебе, пожалуй, не стоит. А я буду. Тогда выпьем вместе. Мало, принеси нам виски с содовой, -- крикнулаона. Ты бы надела высокие башмаки, а то москиты налетят,-- сказал он ей. Я сначала помоюсь. Пока надвигалась темнота, они пили, а перед тем как совсем стемнело истрелять было уже нельзя, по долине пробежала гиена и скрылась за холмом. -- Эта дрянь каждый вечер здесь бегает, -- сказал он.-- Каждый вечердве недели подряд. -- Это та самая, что воет по ночам. Пусть ее, мне она не мешает. Хотяони очень противные. Теперь, когда он потягивал вместе с ней виски и боль исчезла, -- тольконеудобно лежать, не меняя положения, а бои разводили костер и тень от негометалась по стенкам палаток, -- он чувствовал, как к нему снова возвращаетсяпримиренность с этой жизнью, ставшей приятной неволей. Она очень добра кнему. Он был жесток и несправедлив сегодня утром. Она хорошая женщина,просто замечательная женщина. И в эту минуту он вдруг понял, что умирает. Это налетело вихрем; не так, как налетает дождь или ветер, а вихремвнезапной, одуряющей смрадом пустоты, и самое странное было то, что по краюэтой пустоты неслышно скользнула гиена. -- Ты что, Гарри? -- спросила она. -- Ничего, -- сказал он. -- Ты бы пересела. Так чтобы ветер был с твоейстороны. -- Мало сделал тебе перевязку? -- Да. Я наложил примочку из борной. -- Как ты себя чувствуешь? -- Слабость немножко. -- Я пойду помоюсь, -- сказала она. -- Это недолго. Мы поедим вместе, апотом надо внести койку. "Значит, -- сказал он самому себе, -- мы хорошо сделали, что прекратилиссоры". Он никогда особенно не ссорился с этой женщиной, а с теми, которыхлюбил, ссорился так часто, что под конец ржавчина ссор неизменно разъедалавсе, что связывало их. Он слишком сильно любил, слишком многого требовал и вконце концов оставался ни с чем. Он думал о том, как было тогда в Константинополе, -- один, после ссорыв Париже перед самым отъездом. Он развратничал все те дни, а потом, когдаопомнился и чувство одиночества не только не прошло" а стало еще острее, оннаписал ей, первой, той, которая бросила его, написал о том, что ему так ине удалось убить в себе это... О том, как ему показалось однажды, что онапрошла мимо Regence, и у него все заныло внутри, и о том, что есликакая-нибудь женщина чем-то напоминала ее, он шел за ней по бульвару, боясьубедиться, что это не она, боясь потерять то чувство, которое охватывало егопри этом. О том, что все женщины, с которыми он спал, только сильнеезаставляли его тосковать по ней. И что все то, что она сделала, не имеетникакого значения теперь, когда он убедился, что не может излечиться от этойлюбви. Он писал это письмо в клубе, совершенно трезвый, и отправил его вНью-Йорк, попросив ее ответить в Париж по адресу редакции. Казалось, этовполне безопасно. И в тот же вечер, истосковавшись по ней до чувства щемящейпустоты внутри, он подцепил около Таксима первую попавшуюся и пошел с нейужинать. Потом они поехали в дансинг, танцевала она плохо, и он отделался отнее, пригласив какую-то разнузданную армянскую девку, которая, танцуя, тактерлась об него животом, что его бросало в дрожь. Он отбил ее со скандалом уанглийского артиллериста. Артиллерист вызвал его на улицу, и они схватилисьтам в темноте, на булыжной мостовой. Он ударил его два раза по скуле совсего размаху, но артиллерист не упал, и тогда он понял, что драка предстоитсерьезная. Артиллерист ударил его в грудь, потом чуть ниже глаза. Он опятьнанес длинный боковой удар левой, артиллерист вцепился ему в пиджак иоторвал рукав, а он съездил его два раза по уху и потом, оттолкнув от себя,нанес еще удар правой. Артиллерист повалился, стукнувшись головой о камни, аон поспешил удрать с женщиной, потому что к ним уже приближался военныйпатруль. Они взяли такси, поехали вдоль Босфора к Риммили-Хисса, сделаликруг, потом обратно по свежему ночному воздуху и легли в постель, и она былатакая же перезрелая, как и в платье, но шелковистая, как розовый лепесток,липкая, шелковистый живот, большие груди. Он ушел, когда она еще спала, и нарассвете вид у нее был здорово потасканный. Оттуда -- в Пера-Палас сподбитым глазом, пиджак под мышкой, потому что одного рукава не хватало. В тот же вечер он выехал в Анатолию, а на другой день поезд шел полями,засеянными маком, из которого добывают опиум, и сейчас он вспомнил, какоестранное самочувствие у него было к концу дня, и какими обманчивыми казалисьрасстояния последнюю часть пути перед фронтом, где проводили наступление сучастием только что прибывших греческих офицеров, которые были форменнымиболванами, и артиллерия стреляла по своим, и английский военный наблюдательплакал, как ребенок. В тот же день он впервые увидел убитых солдат в белых балетных юбочкахи в туфлях с загнутыми кверху носками и с помпонами. Турки валили стеной, ион видел, как солдаты в юбочках бросились бежать, а офицеры стреляли по ним,а потом сами побежали, и он тоже повернул следом за английским наблюдателеми бежал так быстро, что у него заломило в груди, во рту был такой привкус,точно там полно медяков, и они укрылись за скалами, а турки все валили ивалили. Позднее ему пришлось увидеть такое, чего он даже и в мыслях себе немог представить; а потом он видел и гораздо худшее. Поэтому, вернувшись вПариж, он не мог ни говорить, ни слушать об этом. И когда он проходил мимоодного кафе в Париже, там сидел тот самый американский поэт, на столикеперед ним гора блюдечек, и лицо у него глупое и рыхлое, как картофелина;поэт говорил о дадаистах с румыном, неким Тристаном Тцара, который носилмонокль и всегда жаловался на головную боль; а потом снова в своей квартире,с женой, которую он теперь опять любил; ссоры как не бывало, безумия как небывало, рад, что вернулся; почту из редакции присылают на дом. И вот однаждыутром за завтраком ему подали ответ на письмо, которое он написал тогда, и,узнав почерк, он весь похолодел и хотел подсунуть письмо под другой конверт.Но жена спросила: "От кого это, милый?" -- и тут пришел конец тому, чтотолько начиналось у них. Он вспомнил хорошие дни, проведенные с ними со всеми, и ссоры. Онивсегда ухитрялись выбирать для ссор самые чудесные минуты. И почему этоссориться с ним надо было именно тогда, когда ему было хорошо? Он так и ненаписал об этом, потому что сначала ему никого не хотелось обидеть, а потомстало казаться, что и без того есть о чем писать. Но он всегда думал, что вконце концов напишет об этом. Столько всего было, о чем хотелось написать.Он следил за тем, как меняется мир; не только за событиями, хотя емупришлось повидать их достаточно -- и событий и людей; нет, он замечал болеетонкие перемены и помнил, как люди по-разному вели себя в разное время. Всеэто он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, нотеперь уже не напишет. -- Как ты себя чувствуешь? -- Она уже помылась и вышла из палатки. -- Хорошо. -- Может быть, поешь теперь? -- За ее спиной он увидел Моло со складнымстоликом и второго боя с посудой. -- Я хочу писать, -- сказал он. -- Тебе надо выпить бульону, подкрепиться. -- Я сегодня умру, -- сказал он. -- Мне незачем подкрепляться. -- Не надо мелодрам, Гарри, -- сказала дна. -- Ты что, потеряла обоняние? Нога у меня наполовину сгнила. Очень мненужен этот бульон! Моло, принеси виски с содовой. -- Выпей бульону, я прошу тебя, -- мягко сказала она. -- Хорошо. Бульон был очень горячий. Он долго студил его в чашке и потом выпилзалпом, не поперхнувшись. -- Ты замечательная женщина, -- сказала она. -- Не обращай на менявнимание. Она повернулась к нему лицом -- такое знакомое, любимое лицо со страниц"Города и виллы", только чуть-чуть подурневшее от пьянства, только чуть-чутьподурневшее от любовных утех; но "Город и вилла" никогда не показывал этойкрасивой груди, и этих добротных бедер, и легко ласкающих рук, и, глядя наее такую знакомую, приятную улыбку, он снова почувствовал близость смерти.На этот раз вихря не было. Был легкий ветерок, дуновение, от которого пламясвечи то меркнет, то вытягивается столбиком. -- Немного погодя вели принести сетку, пусть ее протянут от койки кдереву и разведут костер. Я не хочу перебираться в палатку на ночь. Не стоиттруда. Ночь ясная. Дождя не будет. Значит, вот как умирают -- в шепоте, который еле различим. Ну что ж, покрайней мере, конец ссорам. Это он может пообещать. Он не станет портить тоединственное, что ему никогда еще не приходилось испытывать на себе.Наверно, испортит. Ведь портишь все. А может быть, и не испортит. -- Ты не умеешь стенографировать? -- Нет, не умею, -- сказала она. -- Ничего, не важно. Времени, правда, уже не хватит, хотя все это так втиснуто одно вдругое, что кажется, можно уложиться в один абзац, лишь бы только суметь. На горе у озера стоял бревенчатый домик, промазанный по щелям белойизвестью. Возле двери на шесте был колокол, в который звонили, сзывая всех кстолу. За домом было поле, а позади поля начинался лес. От дома к пристанитянулась аллейка серебристых тополей. На мысу тоже росли тополя. Вдольопушки леса шла дорога в горы, и по краям этой дороги он собирал ежевику.Потом бревенчатый домик сгорел, и все ружья, висевшие на оленьих ножках надкамином, тоже сгорели, и ружейные стволы, без прикладов с расплавившимся вмагазинных коробках свинцом валялись в куче золы, которая шла на щелок длябольших мыловаренных котлов, и ты спросил дедушку, можно взять эти стволыпоиграть, и он сказал нет. Ведь это были все еще его ружья, а новых он так ине купил, и с тех пор больше не охотился. Дом отстроили заново на том жесамом месте, но уже из старого теса, и побелили его, и с террасы были виднытополя, а за ними озеро; но ружей в доме больше не было. Стволы ружей,висевших когда-то в бревенчатом домике на оленьих ножках, валялись в кучезолы, и никто теперь не прикасался к ним. В Шварцвальде после войны мы арендовали ручей, в котором водиласьфорель, и к нему можно было пройти двумя путями. Первый вел через долину --спуск начинался от Триберга, -- под тенистыми деревьями, которые окаймлялибелую дорогу, а потом по тропинке, поднимавшейся в горы, мимо небольших фермс высокими шварцвальдскими домами, и так до того места, где дорогапересекала ручей. С этого места мы и начали удить рыбу. Другой путь вел прямо по круче к лесной опушке, а потом надо было идтисосновым лесом, через горы; выходишь к лугу, и этим лугом вниз до моста.Вдоль ручья росли березы, он был небольшой, узкий, но прозрачный, быстрый ис заводями, там, где течение подмыло корни берез. У хозяина отеля в Трибергевыдался удачный сезон. Там было очень хорошо, и мы быстро с ним подружились.На следующий год началась инфляция, и всех его прошлогодних сбережений нехватило даже на покупку продовольствия к открытию отеля, и он повесился. Это можно застенографировать, но разве продиктуешь о площадиКонтрэскарп, где продавщицы цветов красили свои цветы тут же, на улице, икраска стекала по тротуару к автобусной остановке; о стариках и старухах,вечно пьяных от вина и виноградных выжимок; о детях с мокрыми от холоданосами, о запахе грязного пота, и нищеты, и пьянства, и о проститутках в"Ball Musette" (дешевое помещение для ганцев (франц.).), над которым онижили тогда. О консьержке, принимавшей у себя в каморке солдатареспубликанской гвардии, -- его каска с султаном из конской гривы лежала настуле. О жилице по ту сторону коридора, муж которой был велосипеднымгонщиком, и о том, как она обрадовалась в то утро в молочной, когдаразвернула "L'Auto" и прочла, что он занял третье место в гонках Париж--Тур,его первом серьезном пробеге. Она покраснела, засмеялась, заплакала и потомпобежала к себе наверх, не выпуская из рук желтой спортивной газетки. Мужтой женщины, которая содержала "Ball Musette", был шофером такси, и когдаему, Гарри, надо было поспеть рано утром на аэродром, шофер постучался кнему и разбудил его, и они выпили на дорогу по стакану белого вина уцинковой стойки в баре. Он знал тогда всех соседей в своем квартале, потомучто это была беднота. Люди, жившие вокруг площади, делились на две категории: на пьяниц и наспортсменов. Пьяницы глушили свою нищету пьянством; спортсмены отводили душутренажем. Они были потомками коммунаров, и политика давалась им легко. Онизнали, кто расстрелял их отцов, их близких, их друзей, когда версальскиевойска заняли город после Коммуны и расправились со всеми, у кого былимозолистые руки, или кепка на голове, или какое-нибудь другое отличие, покоторому можно узнать рабочего человека. И среди этой нищеты и в этомквартале, наискосок от "Boucherie Chevaline" ("Торговля кониной" (франц.).),в винной лавочке, он написал свои первые строки, положил начало тому, чегодолжно было хватить на всю жизнь. Не было для него Парижа милее этого, --развесистые деревья, оштукатуренные белые дома с коричневой панелью внизу,длинные зеленые туши автобусов на круглой площади, лиловая краска отбумажных цветов на тротуаре, неожиданно крутой спуск к реке, на улицуКардинала Лемуана, а по другую сторону -- узкий, тесный мирок улицы Муфтар.Улица, которая поднималась к Пантеону, и другая" та, по которой он ездил навелосипеде, единственная асфальтированная улица во всем районе, гладкая подшинами, с высокими, узкими домами и дешевой гостиницей, где умер ПольВерлен. Квартира у них была двухкомнатная, и он снимал еще одну комнату вверхнем этаже этой гостиницы; она стоила шестьдесят франков в месяц, и тамон писал, и оттуда ему были видны крыши, и трубы, и все холмы Парижа. Из окон квартиры была видна лавочка угольщика. Угольщик торговал ивином, плохим вином. Позолоченная лошадиная голова над входом в "BoucherieChevaline", ее открытая витрина с золотисто-желто-красными тушами ивыкрашенная в зеленый цвет винная лавочка, где они брали вино; хорошее винои дешевое. Дальше шли оштукатуренные стены и окна соседей. Тех самыхсоседей, которые по вечерам, когда какой-нибудь пьяница валялся на улице истонал, вздыхал, сбитый с ног типично французской ivresse (опьянение(франц.)),-- хотя принято уверять, что ничего подобного не существует, --открывали окна, и до тебя доносились их голоса: -- Где полицейский? Когда не надо, так этот прохвост всегда на месте.Поди спит с какой-нибудь консьержкой. Разыщите ажана. -- Наконец кто-нибудьвыплескивает ведро воды из окна, и стоны затихают. -- Что это? Вода?Правильно! Лучше и не придумаешь. -- И окна захлопываются. Мари, его приходящая прислуга, недовольна восьмичасовым рабочим днем: -- Если муж работает до шести, он хоть и успевает выпить по дорогедомой, но самую малость, и зря денег не тратит. А если он на работе толькодо пяти часов, значит, каждый вечер пьян вдребезги, и денег в глаза невидишь. Кто страдает от сокращения рабочего дня? Мы, жены. -- Хочешь еще бульону? -- спрашивала его женщина. -- Нет, большое спасибо. Бульон замечательный. -- Выпей еще немножко. -- Дай мне лучше виски с содовой. -- Тебе это вредно. -- Да. Мне это вредно. Слова и музыка Коула Портера. Когда лицо твое отстрасти бледно. -- Ты же знаешь, я люблю, когда ты пьешь. -- Ну еще бы. Только мне это вредно. Когда она уйдет, подумал он, выпью столько, сколько захочется. Несколько захочется, а сколько там есть. Ох, как он устал. Надо немножковздремнуть. Он лежал тихо, и смерти рядом не было. Он