ОБРАЩАЙТЕСЬ в Отборочную Комиссию. 4 страница

– Послушай, – снова заговорила миссис Броудер, – в доме творятся странные вещи. Не утверждаю, что это Божий промысел, но очень на то похоже. У тебя все будет хорошо. Давай-ка ложись.

– Не хочу.

– Тогда не ложись, – пожала она плечами, – можешь приступать прямо сейчас. Я-то найду тебе работу. Сегодня понедельник, значит, постельное белье. Поднимайся, девочка.

Она поставила меня на ноги и сунула два металлических ведра с ручками. Я потащилась за ней следом. Мы прошли по коридору, через гостиную, следующая дверь вывела нас на крыльцо, две ступеньки – и улица. Холод обжег меня, я задрожала.

– Надо бы подыскать тебе подходящее пальто, – сказала она, – чтобы впору было.

Я молча следовала за ней по людному тротуару. В толпе искала глазами Берни, братьев Даффи. Они ничего не знают о маме. Отчим только порадуется, что избавился от нас. Найдет себе жену, которая не умрет. С двумя руками. Без прожорливой дочки. Но знакомых лиц не было, да и сама улица стала какая-то чужая.

У колонки миссис Броудер принялась орудовать рычагом, качая воду, а я держала ведра.

– Ну вот, – сказала она, – так-то лучше. Старайся быть всегда при деле. Приноси пользу, и тогда беды и печали отступят сами. Разве не так?

Нет, не так. Полные ведра были тяжеленные, руки чуть не отрывались. Ведра били по ногам, вода плескала через край, юбка на мне была уже мокрая. На кухне мы вылили воду в котлы и поставили греться.

– Вот это дело, – похвалила миссис Броудер.

Она дала мне свое громадное пальто, и я еще несколько раз сходила за водой. Пока белье замачивалось, она взяла фонарь и показала грязный погреб, семь ступенек вниз, холод да сырость; голова миссис Броудер едва не скребла потолок. В задней части погреба громоздилась куча угля с лотком, а вдоль стен возвышались целые горы припасов, бочки с зерном и говядиной, картошка и репа. Мы заполнили углем две корзины и потащили наверх – в комнату, всю-всю забитую книгами. За столом сидел доктор и читал. Он не сказал ни слова, пока мы выгребали золу, чистили очаг и заново разжигали огонь.

– Чистить очаги надо трижды в день во всех комнатах, если погода холодная, – тихо наставляла миссис Броудер. – Так, еще нужно прикрутить фитили в лампах и наполнить маслом. Чтобы дотянуться, встань на табурет. Ты такая маленькая, что придется откормить тебя бисквитами и маслом.

Мы вернулись на кухню. Я рвалась наверх к маме. Она лежит там одна, холодная.

– Уже не лежит, деточка. Она ведь скончалась!

И миссис Броудер объяснила, что гробовщик вынес маму через черный ход, погрузил в фургон для перевозки покойников и увез. Нет больше мамы.

– Она нынче в могиле, деточка, – сказала миссис Броудер торжественно. Но где эта могила, не уточнила. Зато вручила мне черную ленту: – Повяжи на руку и год не снимай.

Мы вытащили из корыта замоченное белье, длинные желтоватые куски ткани в бурых штампах и с темными пятнами крови в форме цветка, и принялись стирать со щелоком. Испарения обжигали глаза, руки покраснели. Мы прополоскали белье, затем прокипятили, потом опять сходили за водой, еще раз прополоскали и вынесли во двор, где и развесили. Потом миссис Броудер показала мне, как перед ужином накрывать стол скатертью, и велела ощипать двух кур.

– А ты ловкая, – похвалила она. – И работать умеешь.

Я не улыбнулась, но было приятно.

Доктор с женой ужинали в гостиной, мы с миссис Броудер трапезничали в кухне.

– А теперь марш в постель, юная Энн, – велела она, когда мы перемыли посуду.

Я послушно легла. Моя благодетельница накрыла меня одеялом и села рядом на табурет. Я смотрела на ее широкое лицо в порах, на морщинки в уголках глаз.

– Твоя мама теперь на небесах, – сказала миссис Броудер. – Я сейчас пойду домой. Живу я на Перл-стрит, а возвращаться мне спозаранку, еще до петухов.

Она погладила меня по голове, похлопала по руке и ушла. Я повернулась лицом к стене. Трещины разбегались узором, складываясь в собачью морду с высунутым языком и острыми зубами. Спаси меня от пасти льва и от рогов единорогов, молилась я и представляла, как говорю Джо и Датчи: мама на небесах вместе с папой, и Кэтлин тоже, вы оба в Иллинойсе, а я здесь, и хоть бы одна родная душа рядом, а я обещала маме, что приеду и заберу вас.

Лампа погасла. Чтобы успокоиться, я сунула большой палец в рот и провалилась в сон.

 

Наутро я сложила свою койку, надела фартук и под руководством миссис Броудер приступила к работе и трудилась весь день не покладая рук. Я ничего не просила – ни одеяла, ни черствой булочки, я даже не интересовалась, где могила мамы и как мне добраться до сестры и брата. Никто так и не пришел, ни Даффи, ни Бернис, ни благотворители. Я почти не разговаривала.

Ночью, в темноте, я увидела маму. «Датч и Джо, – сказала она мне. – Ты ведь разыщешь их, Экси?» И я поклялась, что исполню ее волю, и заплакала, благо никто меня услышать не мог. Я мысленно проговорила с сестрой и братом до рассвета.

Утром я затопила камин, постирала, покрасила печь в черный цвет и отправилась по поручениям в город. На почту. К аптекарю. Не волнуйтесь, сказала я брату с сестрицей, я разыщу вас, даже если на это уйдет вся жизнь без остатка; вы из рода Малдунов, не забывайте об этом. Потом выбросила мусор и, зажимая нос, взялась за судна с испражнениями, вылила содержимое в помойную яму на задворках и вымыла судна в глубоком корыте, отплевываясь, поскольку дух был такой, что самый вонючий козел подавился бы. Между делами я сунула в карман фартука пару ломтей хлеба и яблоко, а в щель в стене, возле которой раскладывала свою кровать, запихала несколько орехов, а потом даже стащила бисквит, когда в кухне никого не было.

 

В доме то и дело звякал дверной колокольчик, в основном больные шли к доктору Эвансу и совсем изредка – к его жене. Некоторые пациенты, чаще женщины, оставались на ночь. Когда наверху тянули за веревку, в кухне звенел колокольчик и я несла им суп и чай. С больными я не заговаривала, как и они со мной.

– Ты прямо кожа и кости, – все сетовала миссис Броудер. – Пей молоко.

Она при малейшей возможности пичкала меня едой и всякими сведениями. Возраст голубя можно узнать по лапкам. Лучшая часть туши для засолки – грудинка. Мел, смоченный нашатырем, помогает от укусов пчел. Бычье сердце очень выгодно покупать, из него можно сделать стейк, жарится как обычная говядина. Весу в сердце фунтов пять, а купить его можно за двадцать пять центов.

Таким образом, потчуя едой, добрыми советами, рецептами и веселой болтовней неделями и месяцами, миссис Броудер вывела меня из оцепенения.

– Улыбайся, это тебя не убьет, – повторяла она. – Будешь выть – расхочется жить.

Как раз в том, что я «выла», ничего удивительного не было: поди побегай по этой проклятущей лестнице на каждый звонок колокольчика.

– Беги-ка наверх, у меня ноги старые, – говорила она.

– Как и все остальное, – ухмылялась я в ответ.

– Пошла прочь, нахалка, – шлепала она меня посудным полотенцем.

Я выполняла все, что мне поручалось. Миссис Броудер не гнала меня прочь. И Эвансы не гнали. Встречаясь с ними, я съеживалась, втягивала голову в плечи и прижималась к стене. Миссис Эванс улыбалась мне глазами, говорила строго:

– Здравствуй, Энни, тебе лучше? Доктор же, казалось, вовсе меня не замечал.

Когда звякал колокольчик из холла, я мчалась наверх из кухни в своем фартуке горничной и наколке. «Какая это замечательная работа, – думала я, – открывать гостям двери в новых туфлях и свежем фартуке». В своем невежестве бедняка я почитала дом Эвансов чуть ли не дворцом: в буфетах было полно тарелок и прочей посуды, гардеробы ломились от муфт и пальто. В доме чего только не было: лорнеты и масляные лампы, шляпные коробки и крючки для расстегивания пуговиц на башмаках, корсеты и бриолин для усов, парная телятина из мясной лавки, свежее молоко, доставленное молочником, горы угля и даже лед. Словом, роскошь и великолепие. Теперь-то я знаю, что даже хозяин грошовой лавчонки мог себе позволить прислугу и что дом номер 100 на Чатем-стрит был самым заурядным домом в грязном районе старьевщиков, ростовщиков, распивочных и мюзик-холлов. Ковер в гостиной протерся, а ступени на лестнице проседали. Стекла в окнах были с трещинами, из которых тянуло сквозняком, запах плесени, поднимавшийся из подвала, пропитывал портьеры, серые и жирные от копоти масляных ламп. У скамейки возле наших ворот вечно толкались бродяги, оставляя горы мусора. Убирать приходилось мне, за что я их кляла почем зря.

 

В мои обязанности входило встречать пациентов и сообщать им о правилах поведения: сидеть тихо на скамье в холле и ждать. Если миссис Эванс была нездорова и лежала в своей спальне с компрессом на голове, мне надлежало говорить дамам, чтобы они шли на Лиспенард-стрит к миссис Уоткинс или к миссис Костелло. Но если являлся мужчина, у которого рожала жена, я должна была вытащить хозяйку, несмотря ни на что.

– Я ни разу не была в их кабинете, – говорила миссис Броудер. – Ну знаешь, комната с матовой стеклянной дверью. Они ее клиникой называют. Только доктор и миссис Эванс вправе войти туда. Ты – нет.

Так что я держалась подальше от «клиники» и вместе с тем умирала от любопытства. Оттуда порой неслись жуткие звуки: пациенток рвало, они орали, грязно бранились. А миссис Эванс им в ответ: «Ш-ш-ш, милая. Ш-ш-ш». Кричали новорожденные. И миссис Эванс почему-то говорила за дверью: «И прочая неизбежная боль». Эта Неизбежная Боль никак не укладывалась у меня в голове. До сих пор не уложилась.

 

Однажды майским утром накануне моего четырнадцатого дня рождения миссис Броудер поставила завтрак на поднос и велела:

– Отнесешь это Аделаиде в дальнюю палату. Жертва преступной любви. Ее отец не желает даже имени дочери слышать.

– Почему?

– Потому что. Ты ведь не дурочка? – И миссис Броудер многозначительно глянула на меня.

Я поднялась с подносом на третий этаж и с силой толкнула дверь – якобы чтобы не расплескать чай. На кровати лежала девушка лет восемнадцати и что-то писала. Живот у нее был преогромный. Я поставила поднос на столик у кровати.

– На что это ты уставилась? – осведомилась девушка.

– Ни на что.

– Вот именно, – сказала она, – ни на что. Да и не на что.

Она вытерла слезы, а мне хотелось спросить: как это «не на что»?

Тот день я провела при Аделаиде в качестве девочки на побегушках. Подай то, принеси это. Пеньюар у нее был весь из кружева, а платье из муарового шелка цвета сельдерея, на крючке висела нижняя юбка, и, когда Аделаида не видела, я всякий раз щупала мягчайшую нежную ткань.

– Шевелись с растопкой! – распоряжалась она.

Когда она отворачивалась, я показывала ей язык. Нехорошо, конечно, ей скоро рожать, а при родах она может умереть, как моя мама, но я ничего не могла с собой поделать. С чего это она так нос дерет? Не люблю таких.

 

Время Аделаиды пришло через несколько недель, поздним утром.

– Жди на лестнице внизу, – велела миссис Броудер. Все утро я таскала ведрами воду, ладони горели, а юбка была мокрая. От комнаты меня отделяли два лестничных пролета. Я не слышала Аделаидиных криков и радовалась этому, я не хотела, чтобы она умерла.

Ближе к вечеру миссис Броудер распорядилась отнести Аделаиде бульон и хлеб. Когда я вошла в палату с подносом, Аделаида лежала, прижав к себе крохотного младенца.

Глаза у девушки были закрыты, лицо белое-пребелое. Ребеночек пискнул. Никто из них пока не умер.

– Хочешь подержать? – спросила Аделаида. – Его зовут Винсент.

Она с улыбкой протянула новорожденного мне. Я взяла малыша на руки. Его синие глазки посмотрели на меня, и, хотя они напомнили мне сестричку Кэтлин, я улыбнулась:

– Какой милый!

– Не то что его папочка.

– А кто его папочка?

– Карась один, – отрезала Аделаида.

Я засмеялась.

– Это не смешно. Он воспользовался! Я не виновата! Но наказана буду я. Несу свой позор.

Держа на руках маленький «позор», я подумала, что недостойно так обзывать малыша Винсента, эту невинную крохотулю – ну точно капелька росы на капустном листе. Так говаривала мама.

– Прими мой совет, – сказала Аделаида, – никогда не позволяй мужчине оставаться в комнате наедине с тобой. Если он говорит, что любит тебя, назови его лжецом. Все они болтуны и негодяи.

– Грустно слышать.

– А мне еще грустнее. Никогда не доверяй мужчине, который говорит «поверь мне». Слышишь?

Я слышала. В длинной веренице уроков это был первый, и я сделала слова Аделаиды своим девизом. Потому что была согласна с ней. Брейс сказал «поверь мне». Дикс сказал «поверь мне». И что из этого вышло? Меня выбросили, словно старый носок.

Оставив Аделаиду и ее сыночка, я собрала грязное белье и стала спускаться по лестнице. Навстречу, чуть задыхаясь, быстро поднималась хозяйка. Мы едва не столкнулись.

– Прошу прощения, мэм.

– Я тебя не заметила.

Ты меня никогда не замечаешь, хотелось мне сказать. Но в этот раз она внимательно смотрела на меня. Не знаю, что она увидела, а я успела разглядеть синеву и набрякшие мешки у нее под глазами, этакие пузыри. Зрачки чернели точками на илисто-зеленом фоне радужек.

– Ты здесь уже изрядно, несколько месяцев. Как тебе живется у нас, Энни? Миссис Броудер говорит, работать ты умеешь.

– Она моя наставница, – сказала я.

Миссис Эванс нервным движением убрала прядь за ухо и двинулась дальше по лестнице, но я быстро спросила:

– Аделаида скоро умрет? Она ведь умрет?

Миссис Эванс испуганно оглянулась:

– Нет. Разве что у Господа иные планы на этот счет.

– Мама умерла.

– Мы не могли спасти твою маму. Мы пытались. Геморрагия.

– Что это такое?

– Кровотечение. Благодаря глупости повитухи.

– Какой повитухи?

– Не знаю какой. Меня же там не было.

– Я была, – сказала я испуганно. – Это была я.

Миссис Эванс потрясенно смотрела на меня:

– Ты? Этого не может быть. Я думала, что кто-то из родственников принял ребенка. Или соседка… не помню. Ты все сделала прекрасно, по словам мамы. Она гордилась тобой. Сказала, ты вела себя очень стойко.

Я вспыхнула. Похвала мамы была как ее прикосновение.

– Значит, это Берни? Моя тетя Бернис?

Миссис Эванс прикусила губу и заморгала. Глаза у нее были влажные. Наверное, пот скопился. Она часто потела, даже на холоде.

– Твоя Берни всего-навсего пыталась помочь. Сделала то, что сделала.

– И что же она сделала?

– Слишком сильно потянула за пуповину, пожалуй.

– Но почему?

– Милая, у тебя чересчур много вопросов.

– Но мне нужно знать.

– Ладно, я отвечу. Но не сейчас. – Она вдруг взяла мои руки в свои, обтянутые липкими резиновыми перчатками, и пробормотала: – Маленькие. Это хорошо.

– Для чего хорошо?

– Для моей профессии. Ладно, посмотрим, как с тобой дело пойдет.

Глава третья
«Желчные пилюли» и «стимулятор печени»

Дело пошло через семь дней. Меня вызвала миссис Эванс:

– Энни, ты знаешь алфавит?

– Да, мэм.

Она провела меня вверх по лестнице и, к моему удивлению, открыла дверь в запретный кабинет. Мне казалось, что за матовым стеклом прячется уйма тайн: булькающие на медленном огне эликсиры, заспиртованные части тела. Но там не оказалось ничего интересного, только высокий длинный стол, ширма и два стеклянных шкафа. В первом шкафу были разложены инструменты, от одного взгляда на которые мне сделалось больно.

– Эти лекарства, – миссис Эванс подрагивающей рукой указала на второй шкаф, полный бутылочек, пузырьков и флаконов, – надо расставить по алфавиту.

Я принялась разглядывать содержимое шкафа. Паучьи надписи от руки на этикетках гласили: «Желчные пилюли», «Стимулятор печени», «Сироп для языка», «Успокаивающая мазь при зуде». Были там «Целебная сыворотка», «Глистогонное», «Желудочные горькие». Миссис Эванс достала бутылочку с надписью «Каломель».

– Куда ты ее поставишь? – спросила она, вручая мне пузырек.

Я поставила его слева от «Камфоры». Миссис Эванс осталась довольна, и я добрым словом помянула миссис Темпл, заставлявшую меня читать.

– Если не придерживаться алфавитной классификации, у доктора могут возникнуть затруднения. – Миссис Эванс окинула взглядом помещение. – Тебе надо изучить систему.

– Я буду стараться не делать ошибков, – сказала я.

– Не делать ошибок, – поправила миссис Эванс. – И ты их не сделаешь.

Она показала, как менять пробки у бутылок, в каком порядке расставлять, где лежит маленькая книжка, в которой доктор записывает формулы и состав лекарств. Думая, что я не вижу, она украдкой сунула себе в карман пузырек. Но я все видела. И рука у нее дрожала.

– Сулема? – спросила она, и я поставила бутыль по соседству со «Спорыньей». – Очень хорошо, Энни. Ты прекрасно справишься.

 

Теперь пузырьки с лекарствами в кабинете расставляла я. Под номером первым шла склянка «Алоэ», «Барбарис» был впереди «Боярышника», а «Пустырник» – позади «Пижмы». Долгие недели миссис Эванс показывала мне, как смешивать лекарства, как из капли получается драхма^[34], когда применять наполнитель, чтобы связать порошок, а когда порошок лучше растворить в вине или горькой настойке, когда пилюли лучше формовать, а когда прессовать и как использовать весы.

– Точная дозировка очень важна, – говорила миссис Эванс. – Три скрупула равны одной драхме, а восемь драхм – унции. Одна унция пижмы сделает чудо, а две могут убить женщину. Одна драхма опиума облегчит страдания, а две – смертельная доза. Капля скипидара – неплохое рвотное, а дашь больше – пациент разболеется. Для порошка используй только спорынью с шелухи ржи и помни, что это средство ненадежно и может нанести вред. Рецепты, – подчеркивала она, – следует соблюдать В ТОЧНОСТИ.

Смешав то или иное лекарство, я наполняла им бутылочки, закупоривала, наклеивала этикетки и ставила в шкаф.

Я чистила ступку и пестик, тщательно вытирала пролитые капли и просыпанные порошки со столешниц. Когда в кабинете принимали пациента, мне следовало ждать в закутке под лестницей. Если после операции стол или пол были в крови, мне надлежало все тщательно вымыть.

– Это всего-навсего кровь, – говорила миссис Эванс. – Если она не твоя, к чему пугаться?

– Да, мэм.

– Нет причин нервничать, что бы ты ни обнаружила в мусорном ведре. Просто отнеси во двор и сожги.

Я волокла ведро на помойку, умирая от желания заглянуть, что в нем. Однажды я распознала куски кетгута (видимо, был некачественный и его выбросили), видела мертвых пиявок, похожих на куски сырой печени. В другой раз марля была вся в экскрементах и в чем-то желтом. Порой марля была черной от крови и с плотными склизкими сгустками.

– А ты не глазей, коли противно, – поучала миссис Броудер. – Всего-навсего кровь.

 

Как-то утром я обнаружила, что и во мне есть кровь. Боль обволокла меня изнутри, точно подкладка, пришитая крупными стежками. Я скрючилась, стонала, но боль не отступала. Пришлось пожаловаться миссис Броудер.

– Я умру? – прошептала я.

Та засмеялась:

– Просто ты стала женщиной, как все мы. И давай надеяться, что ты не помрешь, а то мне опять придется бегать по этой проклятущей лестнице.

По ее словам выходило, что ничего ужасного со мной не стряслось, но боль будет теперь посещать меня регулярно раз в месяц и надо быть готовой. Она достала старую простыню, разорвала на полоски и вручила мне:

– Тебе понадобится тряпица. Потом выстираешь в холодной воде и повесишь сушиться, да подальше от людских глаз, в подвале, что ли. И послушай-ка. Будь осторожна, поняла? Тут какие-то мальчишки с площади уже подкарауливали тебя и эту твою подружку, соседскую Грету.

– Она мне не подружка.

Грета была служанкой у лавочника Пфайфера, из немцев. Они все были немцами. Жили они над лавкой, в которой торговали всякой галантерейной дребеденью, а Грета спала в чулане при лавке. У нее были черные волосы, ямочки на щеках, и, хотя мы с ней каждое утро встречались у колонки, она меня словно не замечала. Да и я с ней не заговаривала. Эти капустные души, как их называла мама, не любят ирландцев, а мы не любим их. От них несет кислятиной.

– Она могла бы быть твоей сестрой, – заметила миссис Броудер. – С такими-то черными волосами.

– Еще чего, – пробурчала я. – Моя сестра не такая задавака.

Как же мне хотелось, чтобы Датч была здесь и перебирала сейчас со мной бобы.

– Ты следи за собой, – продолжала наставлять миссис Броудер. – Таким девушкам, как ты, с парнями нужно держать ухо востро.

– Почему?

– Узнаешь когда-нибудь. Впрочем, надеюсь, не скоро. И не смей казать носа за дверь, когда я ухожу домой.

 

В тот же вечер, как только миссис Броудер ушла, я немедленно выскользнула через кухонную дверь и устроилась на ступеньках с двумя кульками – один с вишней, другой с грецкими орехами. Что за опасность подстерегает меня за дверью? Вопросов я старалась не задавать. Молча полировала латунь. Опорожняла судна. Подметала и мыла полы. Ковры. Крыльцо. И никаких вопросов. Но я смотрела и слушала, подбирая обрывки информации, словно мусор, рассыпавшийся по улице из помойного ведра.

Самой интересной комнатой в доме была библиотека. Там был деревянный скелет, а на стене висела бумага в рамке, где говорилось, что Уильям Эванс является сертифицированным физиологом. Книги занимали все стены от пола до потолка, сплошь в кожаных переплетах, и каждая размером с булыжник для мостовой.

Однажды, стоя на стремянке, я вытирала фарфоровую голову, которую звали Френология по Л. Н. Фоулеру. Голова была вся в голубых линиях, я уже понимала, что они делят череп на разные части, каждая из которых имеет свое название, например: Эгоистичные Сантименты, Литературные Способности, Сосцевидный Отросток, Чувство Ужаса, Равнодушие, Справедливость и Остроумие и т. д. Я натирала Жажду Жидкостей, когда доктор Эванс, как обычно сидевший за столом, откашлялся и произнес:

– Жена говорит, ты хорошо читаешь.

– Стараюсь.

Я не сказала ему, что больше всего обожаю читать «Полицейский вестник», который покупает миссис Броудер, – изнасилования, грабежи, убийства и перерезанные глотки. Доктора я боялась – его молчаливости и холодности. Лицо у него было круглое, и круглые очки в проволочной оправе смотрелись немного смешно. Читая, он обычно потирал щеку. На веке у него была бородавка.

– Я бы тебе поручил применить алфавитную систему моей жены вот к этим книгам по медицине. Расставь их по названиям. – Он показал на огромную стопку, высившуюся на полу подле стола.

– Да, сэр. Я постараюсь.

Он кивнул и погладил бороду. Борода была густая и седая, с черными вкраплениями. Доктор опять откашлялся и указал на полку у себя за спиной:

– Многие говорят, что юной девушке не пристало читать подобные вещи. Женский разум слишком слаб, чтобы верно воспринять сложные идеи, и на даму наваливаются всякие хвори и недомогания – вплоть до смерти, – если она схватится врукопашную с такой книгой. Верю, ты этого делать не будешь.

– Нет, сэр.

– Моя жена не считает необходимым чтение этих книг.

Я-то знала, что это неправда. Сама видела, как миссис Эванс листает книги именно из того раздела библиотеки, который, по его словам, может убить меня.

– А я бы предпочел видеть тебя живой, – сказал он.

– Спасибо.

Мне было за что благодарить. Доктор указал прямую дорогу к секретным знаниям.

После этого, стоило доктору выйти из дома на прогулку, как я кидалась к запретному плоду. Любимой книгой стали «Женские болезни» доктора Бенджамина С. Ганнинга – толстый зеленый фолиант с тарабарскими заголовками вроде «Pruntis Prudendal» или «Двойная инкапсулированная водянка яичника». Уж отсюда я узнаю тайну, отчего умерла мама. Я вытаскивала том и листала, сидя на своей стремянке.

Первый заголовок представлял собой историю болезни под названием «Замужняя беременная женщина, 22 лет, диагностирован белый болевой флебит (молочная нога)». Молочная нога. Что это такое? Я принялась читать. Оказывается, у беременной женщины ужасно распухла нога, поскольку в конечности отложилось материнское молоко. Затем я прочитала «Викарную менструацию у молодой женщины, 19 лет», «Абсцесс вульвы у матери, 27 лет», «Задержку менструаций у незамужней девушки, 20 лет».

С тех пор библиотека стала для меня школьным классом, а голова моя постепенно заполнялась зловещими подробностями из анатомии, осложнениями и лечебными процедурами, рассечениями, обследованиями и вскрытиями. Иногда от такого чтения на меня нападала такая печаль, что ночами я плакала.

Ответ на свой вопрос я нашла в главе «Геморрагическая лихорадка у матери, 32 лет».

 

Если частички последа упорно удерживаются в родовом канале, пациентка в большой опасности, она впадает в болезненное состояние, пульс частый и не наполненный, руки и ноги горят, либо внезапно начинается обильная потливость, септицемия или… геморрагия.

 

Значит, вот эта штука и убила маму? Взяла и убила? Геморрагия, сказала миссис Эванс. Септицемия. Почему? Что могло бы ее спасти? Я продолжала свои изыскания. В ход пошли и другие книги – соседи первой по полке.

– Иди и читай, Экси, милая, – говорила миссис Броудер. – Уж продержусь без тебя минутку-другую.

По правде, миссис Броудер радовалась, что теперь у нее есть возможность побыть одной и без помех и свидетелей пообщаться с бутылочкой. Думала, я не знаю. Но я-то давно нашла под раковиной бутылку с виски. И пока миссис Броудер услаждала себя горячительным, я услаждала себя ужасами из книг. Как-то раз я вытащила том «Советы жене» и на странице 224 с ужасом и восхищением вычитала следующее:

 

…после родов груди становятся болезненными и набухшими. Если это ваш случай, возможно, их придется опоражнивать каждый день. На сие употребляются женщины, коих обыкновенно именуют «сцеживатели», в просторечии «сосунки». Женщину следует отобрать чистую, солидную, трезвого нрава. Некоторые матери решительно отвергают услуги «сосунков», им не по душе, когда чужая женщина трогает губами их соски, что ж, это их право. Такая читательница, однако, может воспользоваться замечательным маленьким изобретением, отказаться от услуг «сосунка» и с легкостью осушить свои груди при помощи этого устройства. Называется оно «Молокосборник Мо с Отсосом для самообслуживания». Это полезное приспособление заслуживает широкой известности.

 

Именно за этим чтением меня и застукала миссис Эванс. От испуга я чуть не свалилась со стремянки.

– Энни?

Я захлопнула книгу:

– Простите, миссис.

– Что это ты там читаешь?

Она отобрала у меня книгу, пробежалась взглядом по странице и внезапно улыбнулась:

– Думаю, у тебя накопилось немало вопросов. Я покраснела.

Она выжидательно глядела на меня:

– Ну?

– Что такое «фистула»? И что такое «яичниковая водянка»?

Ее белесые брови изумленно изогнулись.

– Ты мне кое-кого напоминаешь.

– Кого?

– Мою дочь, – ответила она и отвела взгляд, словно обожглась.

– Мне очень жалко, мэм. Жалко вашей утраты.

Она зажмурилась, потом открыла ящик в столе мужа и достала пузырек. Сунула его в карман и вышла из библиотеки.

– А от чего она умерла, ее дочь-то? – спросила я у миссис Броудер, которая срезала мясо с костей для супа.

Она так и застыла с ножом в руке.

– От лихорадки, – вымолвила она наконец. – Она умерла от злой лихорадки.

И миссис Броудер бросила кости в кастрюлю, да так, что брызги полетели. Притворилась, будто вода попала ей в глаз, вытерла глаза фартуком.

– И это разбило сердце ее матери. Ты – вылитая Селия, вечно пристаешь с вопросами. Поэтому ты миссис и приглянулась.

 

Похоже, я ей не просто приглянулась. Как-то ночью вскоре после того разговора миссис Эванс подняла меня с постели, велела одеться и мы помчались по темным улицам вслед за мужчиной по фамилии Доггетт. Он так спешил, что, казалось, вот-вот рухнет без сил. Фонари наши раскачивались, тени гнались за нами, наползали на темные махины домов. Когда мы, преодолев немало ступенек, ворвались в квартиру Доггеттов, его жена еще не родила.

– Боли у нее адские, – испуганно прохрипел муж и ретировался.

– Не волнуйся, дорогая, – весело сказала миссис Эванс. – Мы с Энни здесь, так что все будет замечательно.

Женщина, казалось, нас не слышала. Но миссис Эванс это не смутило. Маленькими ножницами она остригла себе ногти и намазала правую руку лярдом, не переставая при этом мягко говорить, обращаясь то ко мне, то к роженице:

– Теперь ложитесь поудобнее, миссис Доггетт, скоро все закончится, ш-ш, тихо, милочка моя, и у вас появится еще один хорошенький ребеночек, и вы его будете любить и нежить. Сейчас я привяжу простыню к кроватным столбикам, и вы можете натягивать ее во время схваток. Так, Энни, подойди сюда, пожалуйста. Встань здесь и ничего не бойся. Оботри бедняжке лоб и лицо губкой. Правильно, милая, правильно. Тужьтесь, еще тужьтесь, сейчас мы увидим, как у нас дела.

Она сунула руку под юбку миссис Доггетт. Я вся обмерла, но она строго приказала мне наблюдать за происходящим и быть начеку. Говорила она нараспев, этот мотив я потом так часто слышала на занятиях, что могу напеть его сейчас, будто она по-прежнему рядом.

– Сейчас происходит прорезывание головки, это самый тяжелый процесс. Энни, помоги ей задрать ногу, да-да, вот так, положи ее. Перестань трястись, Энни, бояться совершенно нечего, вот и правильно. Ш-ш-ш, тихо, милая. Я всего лишь немножко поработаю, очень осторожно, ничего не порву, любовь моя, вы ведь не хотите этого, нет. Энни, посвети же сюда фонариком и прекрати трястись, я сказала.