Загадочная смерть в округе Бэттенкил 20 страница
— Что-что? — переспросил я, сразу же став весь внимание. — Я говорю, расшевели его там. Пусть хоть пойдет дунет как следует, напас-другой ему точно не помешает. — В библиотеке, говоришь? — Ну да — шла недавно мимо читалки, видела его в окне. Слушай, а у него, случайно, нет машины? — Нет. — Я просто подумала, может, он нас подбросил бы. До Дженнингса идти и идти. Ну, или это глюки у меня такие, не знаю. Блин, вообще меня что-то так разнесло, пора опять аэробикой заняться.
Было уже три. Я запер дверь и, нервно позвякивая ключами в кармане, направился в библиотеку. День был странным — гнетущим и неподвижным. Кампус как будто вымер (видимо, все ушли на вечеринку). Трава на лужайках, яркие пятна тюльпанов — все застыло под затянутым тучами небом, словно ожидая чего-то. Где-то проскрипел ставень. У меня над головой, в хищных когтях черного вяза, бился в агонии воздушный змей. Потом затих. «Это же просто Канзас, — подумал я. — Канзас перед приходом торнадо». Библиотека была похожа на склеп, освещенный изнутри промозглым флуоресцентным светом, от которого все вокруг казалось еще более серым и холодным. Слепо сияющие окна читального зала не выдавали никаких признаков жизни: книжные полки, пустые кабинки, ни души. Библиотекарша — убогое создание по имени Пегги — сидела за стойкой, уйдя с головой в зачитанный «Женский день», и даже не посмотрела в мою сторону. В углу тихо жужжал ксерокс. Я поднялся на второй этаж и, обогнув иностранную секцию, прошел в читальный зал. Там было пусто, но за одним из ближних столов виднелось красноречивое гнездышко из книг, скомканной бумаги и жирных пакетов из-под чипсов. Я подошел поближе. Чувствовалось, что покинули его совсем недавно, стоявшая там недопитая банка виноградной газировки была еще запотевшей и холодной на ощупь. Я не знал, что делать — может, он просто вышел в туалет и сию секунду вернется? — и уже собирался уйти, как вдруг заметил записку. На томе «Всемирной книжной энциклопедии» лежал замусоленный, свернутый вдвое тетрадный листок, на обороте которого мелким корявым почерком было написано «Марион». Я развернул его и быстро пробежал глазами: Слушай Старушка Что-то меня здесь задрало сидеть. Иду на вечеринку попить пивка. Покедова. Б Сложив записку, я тяжело опустился на подлокотник стула. Отправляясь на прогулку, Банни всегда покидал кампус в районе часа. Сейчас три. Он на вечеринке возле Дженнингса. Они упустили его. Я спустился по черной лестнице к выходу цокольного этажа, дошел до Общин (фасад из красного кирпича распластался театральной декорацией на фоне пустого неба) и позвонил Генри из автомата. Трубку не брали. С близнецами та же история. В Общинах не было никого, кроме пары изможденных уборщиц и тетки в рыжем парике, обслуживавшей коммутатор, — все выходные напролет она, скрючившись, сидела над вязанием, решительно наплевав на поступавшие звонки. Как обычно, в спину ей бешено мигали лампочки, но она обращала на них не больше внимания, чем тот злосчастный радист на «Калифорнийце» в ночь, когда «Титаник» пошел ко дну. Миновав парик, я направился к автоматам и уже со стаканчиком водянистого кофе вернулся позвонить еще раз. По-прежнему лишь длинные гудки. Повесив трубку, я неспешно поднялся наверх и, достав из кармана подобранное на почте издание выпускников колледжа, сел в кресло у окна, чтобы спокойно выпить кофе. Прошло пятнадцать минут, затем двадцать. Журнал нагонял на меня откровенную тоску. Складывалось полное впечатление, что лучшее, на что способны в жизни хэмпденские выпускники, это открыть магазинчик керамики на острове Нантакет или вступить в монашескую общину в Непале. Я отбросил журнал и уставился в окно. Освещение снаружи было очень необычным. Зелень травы почему-то становилась в нем до предела насыщенной, и раскинувшаяся внизу лужайка излучала неестественное, инопланетное сияние. На медном флагштоке посреди лилового неба хлопал американский флаг. С минуту я сидел, разглядывая его, и вдруг, не в силах больше выносить ожидание, надел пальто и двинулся в сторону ущелья.
Лес был мертвенно тихим и как никогда враждебным. Черно-зеленые заросли, невозмутимые, словно вода в болоте, были насквозь пропитаны запахом прели и мокрой земли. Ни малейшего ветерка, ни одной птичьей трели, ни единого шороха. В ветвях кизила парили белые цветы — неподвижные и неземные под этим набухшим, погружающимся во мрак небом. Я ускорил шаг — под ногами хрустели ветки, в ушах хриплым шумом отдавалось дыхание, — и вскоре тропинка вывела меня на поляну. Я застыл, переводя дух, и только спустя секунду-другую осознал, что там никого нет. Ущелье лежало по левую руку — ощерившийся, вероломный надрез, обнажавший острое каменистое дно. Стараясь не подходить вплотную, я осторожно заглянул через край. Стояла полная тишина. Я повернулся к зарослям, из которых только что вышел, как вдруг послышалась возня, и откуда ни возьмись появилась голова Чарльза. — Здорóво! — обрадованно прошептал он. — Как тебя угораздило?.. — Закрой рот, — оборвал его резкий голос, и мгновение спустя, как по волшебству, из подлеска навстречу мне вышел Генри. Сердце билось в горле, я не мог вымолвить ни слова. Взгляд Генри обжег меня огнем. Он собрался что-то сказать, но тут раздался треск сучьев, и, повернувшись на звук, я с изумлением увидел Камиллу в брюках защитного цвета, которая перелезала через поваленный ствол. — Что происходит? — услышал я голос Фрэнсиса где-то совсем рядом. — Могу я наконец выкурить сигарету? Генри не ответил. — Что ты здесь делаешь? — спросил он меня с непередаваемым раздражением. — Сегодня на кампусе вечеринка. — Что? — Вечеринка. Он сейчас там… И он не придет. — Вот видишь, я же тебе говорил, — удрученно произнес Фрэнсис, осторожно выбираясь из кустов и отряхивая ладони. Что характерно, он был одет самым неподобающим образом — на нем был хороший, пожалуй даже элегантный, костюм. — Меня, как всегда, никто не слушает. А я ведь еще час назад сказал, что мы только зря теряем здесь время. — Откуда ты знаешь, что он на вечеринке? — спросил Генри. — Он оставил записку. В библиотеке. — Пойдемте домой, — сказал Чарльз, вытирая тыльной стороной ладони грязный след на щеке. Генри не обратил на него никакого внимания. — Черт, — сдавленно выругался он, мотнув головой, словно стряхивая воду. — Я так надеялся, что мы покончим с этим сегодня. Какое-то время никто не произносил ни слова. — Я хочу есть, — нарушил молчание Чарльз. — Умираю от голода, — рассеянно добавила Камилла, и вдруг глаза ее в ужасе округлились. — О нет! — Что такое? — выпалили все хором. — Ужин. Сегодня же воскресенье. Сегодня он должен прийти к нам на ужин. Повисла мрачная пауза. — Я и думать про это забыл, — пробормотал Чарльз. — Я тоже, — отозвалась Камилла. — А у нас дома ни крошки. — Надо будет что-нибудь купить на обратном пути. — Например? — Не знаю. Что-нибудь, что можно быстро приготовить. — Это немыслимо, — обрушился на них Генри. — Я же специально напомнил вам обо всем вчера вечером. — Но мы забыли! — сокрушенным дуэтом воскликнули близнецы. — Как вы могли забыть? — Знаешь, если встаешь, планируя отправить кого-то на тот свет в два часа дня, уже как-то не думаешь, чем будешь угощать новоиспеченного мертвеца на ужин. — Кстати, как раз сезон для спаржи, — участливо вставил Фрэнсис. — Сомневаюсь, что она есть в «Фуд-кинге». Генри вздохнул и направился к зарослям. — Куда ты? — с тревогой спросил Чарльз. — Выкопать парочку папоротников. После этого можем возвращаться. — Ох, выкинь это из головы, — прикуривая сигарету, сказал Фрэнсис и, отшвырнув спичку, добавил: — Серьезно, ну кто нас увидит? Генри обернулся: — Кто-нибудь. И если это случится, я хочу иметь убедительный ответ на вопрос: что мы тут делали? И подбери спичку, — отчитал он Фрэнсиса. Пустив клуб дыма, тот ответил ему злым взглядом. Темнело, и с каждой минутой становилось все холоднее. Я застегнул пиджак и, усевшись на сырой камень, с которого открывался вид на ущелье, уставился на грязный, забитый листвой ручеек, вяло бежавший по дну. За спиной близнецы спорили о вечернем меню, но вникать в их разговор мне не хотелось. Фрэнсис курил, прислонившись к дереву, потом затушил окурок о подошву и присел рядом со мной. Время текло. Небо стремительно наливалось багрянцем. Светлый островок берез на другой стороне ущелья качнулся под порывом ветра, и я поежился. Сзади лились потоком реплики близнецов. Всякий раз, когда они были чем-то рассержены или расстроены, их можно было принять за Траляля и Труляля. Внезапно зашелестел подлесок, и на краю поляны, вытирая запачканные ладони о брюки, появился Генри. — Кто-то идет, — тихо произнес он. Близнецы мгновенно прекратили спорить: — Что?! — Там, с другой стороны. Послушайте. Мы молчали, обмениваясь тревожными взглядами. По лесу промчался вихрь, и на поляну вылетел ворох белых лепестков кизила. — Ничего не слышу, — сказал Фрэнсис. Генри приложил палец к губам. На секунду все снова замерли, напряженно вслушиваясь. Наконец я с облегчением выдохнул и открыл было рот, но тут и вправду услышал — хруст веток, шаги. Мы переглянулись. Генри прикусил губу и быстро осмотрелся. Края ущелья были голыми — спрятаться негде, перебежать через поляну и скрыться в лесу, не наделав большого шума, нам бы никак не удалось. Он хотел что-то сказать, но вдруг совсем близко затрещали кусты, и он поспешно убрался с открытого места меж двух деревьев, словно нырнув с людной улицы в темный подъезд. Остальные озирались, окаменев посреди поляны, и как один повернули голову к Генри, скрывшемуся в тенистом убежище. Он досадливо замахал нам рукой. Неожиданно я услышал скрежет гравия и, не соображая, что делаю, судорожно отвернулся, притворившись, что внимательно изучаю ствол стоящего рядом дерева. Шаги приближались. Чувствуя на коже затылка покалывание бесчисленных иголочек, я почти уткнулся лицом в ствол, стараясь сохранять видимость глубокого научного интереса: серебристая, прохладная на ощупь кора, черная, блестящая цепочка муравьев, марширующих из укромной трещинки. Вдруг, и едва ли не раньше, чем я успел это осознать, шаги остановились прямо за моей спиной. Я оторвал взгляд от коры и заметил Чарльза. Побелев, с искаженным лицом, он уставился в пространство перед собой. Я хотел спросить его, в чем дело, но в этот момент внутри у меня что-то оборвалось и изо всех шлюзов хлынуло ощущение нереальности происходящего — у меня над ухом загремел голос Банни: — Вот это да, с ума сойти! Что это у нас тут такое? Никак сборище юных натуралистов? Я обернулся. Это был Банни собственной персоной — в гигантском желтом дождевике, доходившем ему почти до пят, он возвышался надо мной всем своим внушительным ростом. Наступила жуткая тишина. — Привет, Бан, — пролепетала Камилла. — Привет вам в ответ. В руке у него была бутылка пива — «Роллинг-рок», забавно, что я это помню, — и, запрокинув ее, он приложился к горлышку и сделал долгий булькающий глоток. — Фу-ух… Вы, народ, че-то частенько стали шнырять по лесу в последнее время, — сказал он и добавил, слегка ткнув меня в бок: — Кстати, я тут все тебе названивал. Мое сознание не справлялось с оглушительным фактом внезапного появления Банни. Я лишь ошарашенно смотрел на него — как он снова сделал глоток, как опустил бутылку, как вытер ладонью рот, — он стоял так близко, что я чувствовал тяжесть его густого, отдающего пивом дыхания. — А-а, хорошо, — выдохнул он и, откинув волосы, рыгнул. — Так что, истребители оленей? Что вы затеяли? Неужто просто так вот взяли и выбрались сюда понаблюдать за флорой и фауной, а? У края поляны раздался шорох и осторожное покашливание, словно бы вежливый слушатель выражал несогласие с оратором. — Не совсем, — произнес ровный, бесстрастный голос. Банни изумленно повернулся — я тоже, — и в этот момент от тени леса отделилась фигура Генри. Он подошел к нам и радушно оглядел Банни. Руки у него были в земле, в одной из них он держал садовый совок. — Привет, — сказал он. — Вот уж не ждали тебя здесь увидеть. Банни ответил ему пристальным недобрым взглядом: — Господи! Чем это ты тут занимаешься, хоронишь, что ли, кого? Генри улыбнулся: — В самом деле, очень удачно, что ты оказался поблизости. — Это что, какое-то совещание? — Ну, в общем-то да, — помолчав, любезно согласился Генри. — Думаю, при желании можно сказать и так. — При желании, — передразнил его Банни. Генри закусил нижнюю губу. — Вот именно, — сказал он абсолютно серьезным тоном. — Хотя лично я употребил бы иное слово. Вокруг царило невероятное спокойствие. Откуда-то издалека, из чащи, донесся приглушенный бессмысленный хохот дятла. — Скажи-ка мне лучше, — произнес Банни, и мне показалось, что я впервые уловил в его глазах искорку подозрения. — А все-таки какого такого черта вы все тут делаете? Лес молчал, ни единого звука. — Да так… Папоротники ищем, — с улыбкой ответил Генри и сделал шаг к Банни. Книга вторая Дионис […] был владыкой иллюзий, по желанию которого из корабельной доски могла вырасти виноградная лоза и который, в целом, даровал своим почитателям способность видеть мир в его несуществующих обличьях. Э. Р. Доддс Греки и иррациональное Глава 6 В качестве необязательного примечания: я вовсе не считаю себя злодеем (впрочем, смешно — ведь как раз убийцы и падки на такие заявления). Всякий раз, когда мне случается наткнуться в новостях на сообщение об убийстве, меня поражает то неколебимое, почти трогательное упорство, с которым детские врачи, забавы ради отправлявшие своих маленьких пациентов на тот свет, или терроризировавшие не один штат маньяки — одним словом, душегубы и изверги всех мастей — отказываются признать в себе злое начало, более того, непременно стараются выставить себя в выгодном свете. «Вообще-то я очень хороший человек» — это слова одного из недавних серийных убийц (кажется, его приговорили к электрическому стулу), искромсавшего топором полдюжины медсестер в Техасе. Было интересно читать о ходе его дела в газетах. Нет, конечно, я никогда не мнил себя образцом добродетели, однако и к отъявленным негодяям причислить себя не могу. Наверное, просто невозможно думать о себе в таком ключе, что лишний раз иллюстрирует пример нашего техасского друга. То, что мы совершили, было ужасно, и все же я сильно сомневаюсь, что кого-то из нас можно без преувеличения назвать безнравственным. Считайте, что меня подвела бесхарактерность, Генри — высокомерие, всех нас — увлечение греческим… в общем, что угодно. Не знаю… Наверное, мне стоило получше задуматься над тем, во что я ввязываюсь. Однако первое убийство — фермер — казалось таким простым: камень, бесследно ушедший на дно. Второе тоже представлялось нетрудным, по крайней мере сначала, но я и помыслить не мог, насколько в этот раз все будет иначе. То, что мы приняли за безобидную болванку (тихий всплеск, мгновенное погружение и снова невозмутимая темная гладь), оказалось глубинной бомбой, внезапно рванувшей под зеркальной поверхностью, и отголоски этого взрыва, кажется, не затихли до сих пор. В конце шестнадцатого века итальянский физик Галилей провел ряд экспериментов с целью изучения природы падающих тел. Сбрасывая предметы — согласно легенде, с Пизанской башни, — он измерял ускорение, развиваемое ими при падении. Его результаты гласили следующее: падая, тела набирают скорость; чем дольше падает тело, тем быстрее оно движется; скорость падающего тела равна ускорению свободного падения, помноженному на время падения в секундах. Подставив соответствующие данные, мы получим, что в момент удара о дно ущелья наше конкретное тело падало со скоростью более десяти метров в секунду. Так что, думаю, вы понимаете, насколько быстро все произошло. И прокрутить этот фильм в замедленном режиме, изучить каждый отдельный его кадр нельзя. Сейчас я вижу то же, что и тогда, — картинка проносится с молниеносной, обманчивой легкостью, обычно отличающей съемки аварий: молотящие воздух руки, осыпающиеся камни, пальцы — они тщетно цепляются за ветку и исчезают. Из подлеска, как черные комья земли во время артобстрела, в небо взметаются с карканьем вороны. Камера резко переходит на Генри, который отступает на шаг от края ущелья. Затем пленка обрывается, и экран гаснет. Consummatum est. Когда, лежа в постели, я становлюсь невольным зрителем этой малоприятной хроники (она прекращается, стоит мне открыть глаза, но, едва я закрываю их, неумолимо начинается снова), меня всегда удивляет отстраненность точки съемки, необычность деталей и почти полное отсутствие эмоций. В этом отношении она передает запомнившиеся ощущения очень точно, вот только время, наряду с частыми повторами, привнесло в воспоминание ощущение угрозы, отсутствовавшее в действительности. Я наблюдал за происходящим вполне спокойно — без страха, без жалости, разве что с ошеломленным любопытством, — и поэтому в итоге оно неизгладимо запечатлелось на волокнах моих зрительных нервов, но странным образом не затронуло разум. Прошел не один час, прежде чем до меня начало доходить, что мы натворили, и не один день (месяц? год?), прежде чем я осознал, что произошло на самом деле. По-видимому, мы слишком много об этом думали, слишком часто говорили, и в результате умозрительная схема покинула область размышлений и зажила своей собственной страшной жизнью. Ни разу, в самом буквальном смысле этого слова, мне не пришло в голову, что все это выйдет за рамки игры. Даже самые прагматичные детали были пронизаны атмосферой нереального, будто бы мы планировали не убийство товарища, а маршрут экзотического путешествия, в которое — так, по крайней мере, думал я — нам заведомо не суждено отправиться. «Что немыслимо, то неосуществимо», — любил говорить Джулиан на занятиях. Разумеется, он просто хотел подвигнуть нас к более строгой умственной дисциплине, однако эта максима, если посмотреть на нее под другим углом зрения, прекрасно иллюстрирует рассматриваемый случай. Мысль об убийстве Банни была невероятной, чудовищной, и тем не менее мы постоянно возвращались к ней, убеждали себя в том, что альтернативы нет, разрабатывали планы, которые выглядели бредовыми и невыполнимыми, однако на деле неплохо сработали… Что тут еще сказать? Месяцем-двумя раньше меня ужаснула бы любая мысль о преступлении. Но в то воскресенье, когда я стоял и смотрел на самое что ни на есть настоящее убийство, мне казалось, на свете нет ничего легче. Раз — и он сорвался, два — и все было кончено.
Почему-то этот отрывок дается мне с трудом — может быть, потому, что тема его неразрывно связана для меня с множеством ночей, похожих на эту: ноющая боль в животе, истерзанные нервы, стрелка часов словно навечно застыла между четырьмя и пятью часами утра. Не добавляет вдохновения и сознание того, что все попытки анализа здесь в общем и целом бессмысленны. Я не понимаю, зачем мы сделали это, не уверен, что при аналогичных обстоятельствах мы не сделали бы этого снова, и то, что я на свой лад сожалею о содеянном, уже ничего не меняет. Сожалею я и о том, что главная на самом-то деле часть моего рассказа предстает перед вами несостоятельным, куцым наброском. Я заметил, что даже самые наглые и хвастливые убийцы теряются, когда им приходится рассказывать о своих преступлениях. Не так давно я купил в книжном магазине аэропорта автобиографию одного печально известного маньяка и был разочарован, не найдя в ней ровным счетом никаких красочных подробностей. На очередном захватывающем месте (дождливая ночь, безлюдная улица, вот-вот на нежной шейке жертвы № 4 сомкнутся стальные пальцы) автор неожиданно и даже как будто стесняясь перескакивал на какую-нибудь совершенно постороннюю тему. (Известно ли читателю, что в тюрьме он прошел IQ-тест? И что его результат оказался почти таким же, как у Джонаса Солка?[91]) Большую часть книги составляли постные старушечьи разглагольствования о тюремной жизни — плохая кормежка, забавы на прогулках, скучные арестантские хобби. Пять долларов были выброшены на ветер. Впрочем, в определенном смысле я догадываюсь, что чувствует мой коллега. Нельзя сказать, что «все провалилось в темноту» — ничего подобного, просто в момент преступления возникает какой-то примитивный притупляющий эффект, из-за него-то оно и расплывается, ускользая из цепких щупалец памяти. Должно быть, этот же эффект объясняет способность охваченных паникой матерей прыгать в ледяную воду или бросаться в пылающий дом, спасая ребенка, и именно благодаря ему сломленный горем человек порой может не обронить на похоронах ни единой слезинки. Есть вещи, которые настолько ужасны, что осознать их сразу просто невозможно. Есть и такие — обнаженные, мельтешащие, непреходящие в своем кошмаре, — осознать которые на самом деле невозможно в принципе. Только потом, в одиночестве, среди воспоминаний, начинает брезжить некоторое подобие понимания — когда пепел остыл, когда плакальщицы разошлись, когда ты вдруг оглядываешься и видишь, что отныне живешь в совершенно ином мире.
Мы вернулись к машине. Снегопад еще не начался, но притихшие, настороженные деревья уже съежились под покровом неба, словно заранее ощущая тяжесть льда, который покроет их ветви с наступлением ночи. — Господи, только посмотрите на эту грязищу, — воскликнул Фрэнсис, когда мы проскочили очередную выбоину. Машину тряхнуло, и на стекло с глухим всплеском обрушился веер бурых брызг. Генри переключил на первую передачу. Новая выбоина — челюсти у меня лязгнули, как капкан. Вздымая фонтаны свежей грязи, засвистели шины, и, выбравшись было из ямы, мы ухнули в нее обратно. Генри чертыхнулся и дал задний ход. Фрэнсис, опустив стекло, высунулся наружу: — Глуши мотор, из этой нам точно не… — Мы еще не застряли. — А я говорю, застряли. Ты только загоняешь нас глубже. Господи, Генри, да выключи… — Заткнись. Взвизгнули задние шины. Близнецы, сидевшие по обе стороны от меня, обернулись посмотреть на летящую из-под колес грязь. Генри снова дернул рычаг, и одним триумфальным рывком машину вынесло из ямы. Со вздохом облегчения Фрэнсис обмяк на сиденье. Он был осторожным водителем и нервничал всякий раз, когда за рулем оказывался Генри.
Добравшись до города, мы направились к дому Фрэнсиса. Близнецы и я должны были разойтись по домам, а Генри и Фрэнсис — привести в порядок машину. Генри заглушил двигатель, и с последним звуком мотора наступила пугающая тишина. Он поймал мой взгляд в зеркале заднего вида: — Нам надо кое-что обсудить. — Что именно? — Когда ты вышел из общежития? — Примерно в четверть третьего. — Тебя кто-нибудь видел? — Да нет, вроде никто. Остывая после трудной дороги, машина пощелкивала, шипела и оседала с чувством выполненного долга. Генри собрался сказать что-то еще, но тут Фрэнсис вскинул руку: — Смотрите! Это что, снег? Близнецы прильнули к стеклам. Генри, ноль внимания, сидел закусив губу. Наконец произнес: — Мы вчетвером были в «Орфеуме» — двойной сеанс, с часу до четырех сорока пяти. После чего немного прокатились по городу и вернулись домой… — он сверился с часами, — в пять пятнадцать. Это что касается нас. Что делать с тобой, не совсем понятно. — А почему бы мне не сказать, что я был с вами? — Потому, что тебя с нами не было. — Да, но кто об этом знает? — Кассирша в «Орфеуме», вот кто. Мы заплатили за билеты стодолларовой купюрой, и, можешь быть уверен, эта девушка нас запомнила. Мы сели на балконе и выскользнули через запасной выход спустя минут пятнадцать после начала первого фильма. — Но ведь я спокойно мог встретить вас уже в кинотеатре? — Мог. Если бы у тебя была машина. Учти: сказать, что ты взял такси, нельзя, так как это легко проверить. Кроме того, ты в это время как раз гулял по кампусу. Говоришь, перед тем как пойти к нам, ты был в Общинах? — Да. — Значит, на мой взгляд, все, что тебе остается, — это сказать, что оттуда ты пошел прямо домой. Не идеальная версия, но лучшей альтернативы нет. Поскольку вполне вероятно, что сейчас тебя увидят, придется сочинить, что ты таки встретился с нами, но уже после фильма. Скажем, мы позвонили тебе около пяти и подобрали на стоянке. Ты доехал с нами до дома Фрэнсиса и вернулся к себе пешком — конечно, выходит не слишком гладко, но придется этим удовольствоваться. — Хорошо. — Когда окажешься в общежитии, проверь, не оставлял ли кто для тебя сообщений между половиной четвертого и пятью. Если да, нужно будет придумать причину, по которой ты не смог ответить на звонки. — Слушайте, да ведь это и вправду снег, — прошептал Чарльз. Мелкий снежок, едва различимый на фоне сосен. — И последнее, — сказал Генри. — Не надо вести себя так, будто с минуты на минуту ожидаешь услышать какую-то исключительно важную новость. Иди домой. Почитай книгу. Думаю, сегодня нам уже не стоит пытаться связаться друг с другом — разумеется, за исключением крайней необходимости. — Никогда не видел, чтобы снег шел почти в начале мая, — отрешенно произнес Фрэнсис, глядя наружу. — Еще вчера было плюс двадцать. — А был на этот счет прогноз? — спросил Чарльз. — Не знаю, не слышал. — Нет, вы только посмотрите… Практически накануне Пасхи! — Не вижу повода для оживления, — мрачно отозвался Генри. Он не хуже фермера разбирался в том, как погодные условия влияют на всхожесть, рост, сроки цветения и тому подобное. — Теперь погибнет все, что успело распуститься.
Я не на шутку замерз и изо всех сил спешил домой. На апрельский пейзаж убийственным оксюмороном опускалась апатия ноября. Снег уже шел вовсю. Рыхлые снежинки невесомо парили средь весенней листвы, словно преодолев земное притяжение, и пейзаж был похож на заколдованную страну, где уже не действуют привычные законы природы. Тропинка шла прямо под цветущими яблонями, дрожавшими в сумерках колонной гигантских светлых зонтов. Снежные хлопья сонно и мягко заполняли их кроны. Я пренебрег этим зрелищем и только ускорил шаг. Минувшая зима поселила во мне безотчетный страх перед снегом. Никаких сообщений на вахте не оказалось. Я поднялся к себе, переоделся, подумал, что делать со снятой одеждой, решил было постирать, но, побоявшись, что это покажется подозрительным, в конце концов просто запихал ее на самое дно мешка с грязным бельем. Потом сел на кровать и уставился на циферблат. Пора было ужинать, тем более что за весь день во рту у меня не было ни крошки, однако есть совсем не хотелось. Я подошел к окну, посмотрел, как под высокими арками света на теннисных кортах кружатся снежинки, и снова сел на кровать. Минута тянулась за минутой. Та непонятная анестезия, которая помогла мне пережить недавнее событие, потихоньку испарялась, и с каждой секундой мысль о том, что мне предстоит просидеть всю ночь одному, становилась все более и более невыносимой. Я включил радио, выключил его, взял в руки книгу. Поняв, что не могу на ней сосредоточиться, открыл другую. Прошло чуть больше пяти минут. Я снова взялся за первую и тут же отложил ее. Затем, прекрасно понимая, что этого делать не стоит, спустился к телефону и набрал номер Фрэнсиса. Он снял трубку после первого же гудка: — Привет, что случилось? — Ничего. Я так просто. — Точно? На заднем плане я услышал негромкую речь Генри. Отвернувшись от трубки, Фрэнсис что-то сказал ему. — Что поделываете? — Ничего особенного, решили немного выпить. Подожди-ка секунду, — добавил он, отреагировав на невнятную реплику Генри. Настала пауза, потом до меня долетели обрывки разговора, и наконец в трубке раздался деловитый и строгий голос Генри: — В чем дело? Ты где? — У себя. — Зачем ты звонишь? — Я просто подумал, может, я бы зашел к вам — ну, выпить чего-нибудь или так посидеть? — Неудачная мысль. Я как раз уходил — твой звонок застал меня у двери. — Что собираешься делать дальше? — Честно говоря, я собираюсь принять ванну и лечь спать. В трубке повисла тишина. — Алло? — Генри, я себе места не нахожу. Просто не знаю, что делать. — Все что угодно, — дружеским тоном отозвался он. — Главное, никуда не отлучайся. — А что плохого, если я… — Ты никогда не пробовал в минуты беспокойства думать на другом языке? — оборвал меня Генри. — Что-что? — Это позволяет держать себя в руках, не дает мыслям разбегаться. Хорошее упражнение в любой ситуации. Или можешь попробовать то, что делают буддисты. — Чего? — В дзен-буддизме есть практика, которая называется «дзадзен», — если не ошибаюсь, похожая существует в тераваде под названием самадхи. Нужно сесть и остановить взгляд на голой стене. Какие бы чувства ты ни испытывал, какими бы сильными или даже непреодолимыми они ни казались, следует оставаться неподвижным. И смотреть на стену. Разумеется, для успешного результата требуется сохранять сидячее положение как можно дольше. Снова повисла пауза, в течение которой я пытался подыскать нужные слова, чтобы выразить все, что я думаю об этом идиотском совете.
Популярное: Личность ребенка как объект и субъект в образовательной технологии: В настоящее время в России идет становление новой системы образования, ориентированного на вхождение... Почему люди поддаются рекламе?: Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы... Почему двоичная система счисления так распространена?: Каждая цифра должна быть как-то представлена на физическом носителе... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (319)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |