ВООБРАЖАЕМЫЕ СООБЩЕСТВА 8 страница

* Здесь: преданы императору (нем.). (Прим. пер.).

язык. (Напомним, что немецкий язык был к тому време­ни провинциальным государственным языком, а не голо­сом массового националистического движения.) И так далее. Сетон-Уотсон идет еще дальше и высказывает рис­кованное предположение, что революция 1905 г. была «в такой же степени революцией нерусских против руси­фикации, в какой и революцией рабочих, крестьян и ра­дикальной интеллигенции против самодержавия. Эти два восстания были, разумеется, связаны: наиболее ожесто­ченно социальная революция протекала именно в нерус­ских регионах, и главными действующими лицами в ней были польские рабочие, латышские крестьяне и грузин­ские крестьяне»¹⁰.

В то же время было бы большой ошибкой предпола­гать, будто русификация, будучи династической полити­кой, не достигла одной из главных своих целей: закрепле­ния за троном лидерства в растущем «великорусском» национализме. И дело тут не просто в пристрастиях. В конце концов, перед русскими функционерами и пред­принимателями открылись широчайшие возможности в огромной бюрократии и разрастающемся рынке, кото­рые им предоставила империя.

Не менее интересна, чем царь Александр III, русифика­тор всей Руси, его современница Виктория Саксен-Кобург-Готская, королева Англии ив поздние годы жизни импе­ратрица Индии. На самом деле, ее титул даже интереснее, чем ее персона, ибо символически представляет утолще­ние слоя металлической сварки между нацией и импери­ей¹¹. Ее правление также знаменует рождение «офици­ального национализма» в лондонском стиле, сильно сма­хивающего на проводимую Санкт-Петербургом полити­ку русификации. Чтобы по достоинству оценить это сход­ство, хорошо подошло бы лонгитюдное сравнение.

В «Распаде Британии" Том Нейрн поднимает вопрос о том, почему в конце XVIII в. не возникло шотландского националистического движения, несмотря на наличие на­биравшей силу шотландской буржуазии и выдающейся шотландской интеллигенции¹². Хобсбаум решительно от­верг проницательные размышления Нейрна, заметив: «Бы­ло бы чистым анахронизмом ожидать, чтобы [шотланд-

цы] потребовали в это время независимого государства»¹³. Впрочем, если вспомнить, что Бенджамин Франклин, один из подписантов американской Декларации независимо­сти, родился на пять лет раньше Давида Юма, то, возмож­но, мы склонимся к тому мнению, что суждение самого Хобсбаума несколько анахронично¹⁴. Мне кажется, что проблемы и их решение следует искать в другом месте. С другой стороны, нельзя не заметить у Нейрна ста­рую добрую националистическую готовность трактовать свою «Шотландию» как непроблематичную, изначаль­ную данность. Блок напоминает о разношерстных пред­ках этой «сданности», отмечая, что опустошительные на­беги датчан и Вильгельма Завоевателя навсегда опроки­нули культурную гегемонию северной, англосаксонской Нортумбрии, символизируемой такими светилами, как Алкуин и Беда Достопочтенный:

«Часть севера была навеки отделена от собственно Анг­лии. Отрезанные от других населений с англосаксонской ре­чью поселением викингов в Йоркшире низменности, окру­жавшие нортумбрийскую цитадель в Эдинбурге, оказались под властью кельтских вождей с возвышенностей. Таким об­разом, двуязычное королевство Шотландия стало, благодаря своеобразному удару с тыла, творением скандинавских втор­жений»¹⁵.

Сетон-Уотсон, со своей стороны, пишет, что шотланд­ский язык

«...развился из слияния саксонского и французского, хо­тя доля последнего в нем была меньше, а доля кельтских и скандинавских источников гораздо больше, чем на юге. На этом языке говорили не только на востоке Шотландии, но и в Северной Англии. На шотландском, или «североанглий­ском», языке говорили при шотландском дворе; им пользо­вались как элита общества (которая иногда могла также го­ворить по-гэльски), так и население Низменностей в целом. Это был язык поэтов Роберта Генрисона и Уильяма Данба­ра. Он мог бы развиться как отдельный литературный язык и дожить до настоящего времени, если бы заключенный в 1603 г. союз корон не принес главенство южно-английского языка, распространив его на королевский двор, администра­цию и высший класс Шотландии»¹⁸.

Главное тут вот что: уже в начале XVII в. значитель­ные части того, что должно было быть в один прекрасный день воображено как Шотландия, были англоязычными и, учитывая наличие минимальной степени грамотно­сти, имели непосредственный доступ к печатному англий­скому языку. Позднее, в начале XVIII в., англоязычные Низменности в сотрудничестве с Лондоном почти окон­чательно искоренили Gaeltacht . В обоих «бросках на се­вер» не было никакой сознательной политики англииза­ции: в обоих случаях англиизация была, по существу, побочным продуктом. Однако, скомбинировавшись, они еще «до» наступления эпохи национализма эффективно устранили саму возможность опирающегося на особый родной язык националистического движения в европей­ском стиле. Но почему бы тогда не в американском сти­ле? Частично на этот вопрос по ходу дела отвечает Нейрн, говоря о «массовой интеллектуальной миграции» на юг, происходившей начиная с середины XVIII в.¹⁷ Однако интеллектуальной миграцией дело не ограничивалось. Шотландские политики переезжали на юг заниматься за­конотворчеством, а шотландские бизнесмены открывали доступы к лондонским рынкам. В итоге, в полном отли­чии от тринадцати колоний (и в меньшей степени от Ир­ландии), на пути всех этих пилигримов к центру не были нагромождены баррикады. (Сравните с широкой дорогой в Вену, открывшейся в XVIII в. перед венграми, умевши­ми читать на латыни и на немецком.) Английскому язы­ку еще только предстояло стать «английским».

К тому же можно подойти и иначе, рассмотрев вопрос под другим углом зрения. В XVII в. Лондон фактически возобновил присвоение заморских территорий, приостанов­ленное после катастрофического окончания столетней вой­ны. Однако «дух» этих завоеваний все еще оставался в своей основе духом донациональнои эпохи. И ничто так поразительно это не подтверждает, как то, что «Индия» стала «Британской» лишь через двадцать лет после вос­шествия на престол королевы Виктории. Иначе говоря, до подавления восстания сипаев в 1857 г. «Индией» управ­ляло коммерческое предприятие — не государство, и уж совершенно точно не национальное государство.

Однако изменение уже близилось. Когда в 1813 г. была представлена на возобновление в парламент хартия Ост-Индской компании, он обязал ее направлять по 100 000 рупий в год на поддержку туземного образования: как «восточного», так и «западного». В 1823 г. была учреж­дена Комиссия по общественному образованию в Бенга­лии; а в 1834 г. президентом этой комиссии стал Томас Бэбингтон Маколей. Заявив, что «одна полка добротной европейской библиотеки стоит всей туземной литерату­ры Индии и Аравии»¹⁸, он написал в следующем году свою знаменитую «Записку об образовании». В отличие от уваровских, его рекомендации достигли большего успе­ха и нашли немедленное практическое применение. Долж­на была быть введена специфически английская система образования, призванная, по неподражаемым словам са­мого Маколея, создать «особый класс людей — индийцев по крови и цвету, но англичан по вкусу, мнению, морали и интеллекту»¹⁹. В 1836 г. он писал:

«Ни один индиец, получив английское образование, не оста­ется всей душой привязан к своей религии.. Мое твердое убеж­дение [а таковым оно было всегда] состоит в том, что если последовать нашим планам образования, то уже через трид­цать лет в респектабельных классах Бенгалии не останется ни одного идолопоклонника» .

Есть здесь, конечно, и некоторый наивный оптимизм, заставляющий нас вспомнить о Фермине, жившем пол­столетия раньше в Боготе. Важно, однако, что тут мы имеем дело с долгосрочной (рассчитанной на 30 лет!) со­знательно сформулированной и проводимой политикой, нацеленной на превращение «идолопоклонников» не столько даже в христиан, сколько англичан по культуре несмотря на их непоправимые цвет и кровь. Задумано своего рода духовное смешение рас, которое, при сравне­нии с ферминовским физическим, показывает, что импе­риализм, как и многое другое в викторианскую эпоху, достиг необычайного прогресса в утонченности. Во вся­ком случае, можно с уверенностью сказать, что отныне во всех уголках разраставшейся империи проводилась, хотя и с разной скоростью, политика маколеизма²¹.

Как и русификация, англиизация, естественно, тоже открывала радужные перспективы перед целыми армия­ми жителей метрополии, принадлежавших к среднему классу (в том числе не в последнюю очередь перед шот­ландцами!) — функционерами, школьными наставника­ми, торговцами и плантаторами, — которые быстро раз­вернулись на просторах необъятной, постоянно освещае­мой солнцем империи. И все-таки было между импери­ями, управляемыми из Санкт-Петербурга и Лондона, одно основополагающее отличие. Царство оставалось «сплош­ным» континентальным владением, находящимся в гра­ницах умеренных и арктических зон Евразии. Из одного конца в другой можно было, так сказать, добраться пеш­ком. Языковое родство со славянским населением Вос­точной Европы и — как бы помягче выразиться? — исто­рические, политические, религиозные и экономические связи со многими неславянскими народами означали, что, в сравнительном плане, барьеры на пути в Санкт-Петер­бург не были непроницаемы²². Британская империя, в свою очередь, была скоплением преимущественно тропи­ческих владений, разбросанных по всем континентам. Лишь меньшинство подчиненных ей народов имело дли­тельные религиозные, языковые, культурные или даже политические и экономические связи с метрополией. Со­поставляемые друг с другом в Юбилейный год, они напо­минали те как попало подобранные коллекции полотен старых мастеров, второпях собираемые английскими и американскими миллионерами, которые в конце концов превращаются в официозно-имперские государственные музеи.

Хорошей иллюстрацией последствий являются горе­стные воспоминания Бипина Чандра Пала, который в 1932 г., спустя столетие после маколеевской «Записки», все еще был переполнен гневом, когда писал, что индий­ские магистраты

«не только проходили жесточайшую проверку наравне с бри­танскими членами этой службы, но и проводили лучшие годы своей юности в Англии. По возвращении на родину они вели практически такой же образ жизни, что и их сослуживцы, и с почти религиозным рвением соблюдали светские условно-

сти и этические стандарты последних. В те дни рожденный в Индии гражданский служащий [sic — сравните с нашими испано-американскими креолами] практически отрезал себя от своего родительского общества, живя, двигаясь и вообще существуя в атмосфере, столь дорогой его коллегам-британ­цам. По уму и манерам он был таким же англичанином, как и любой англичанин. Это было с его стороны немалой жерт­вой, ибо таким образом он полностью отчуждался от обще­ства своего народа и социально и морально становился в нем парией... Он был таким же чужим на родной земле, как и поселившиеся в стране европейцы»²³.

Пожалуй, довольно о Маколее. Гораздо серьезнее было то, что такие чужаки в родной стране были, вдобавок к тому, еще и обречены — не менее фатально, чем амери­канские креолы — находиться в «иррациональном» по­стоянном подчинении у английских матурранго. И дело не просто в том, что Палу, сколь бы он ни был англиизи­рован, были навсегда заказаны высшие посты в его стра­не. Для него было закрыто и движение за пределы ее периметра: как горизонтальное (скажем, на Золотой Бе­рег или в Гонконг), так и вертикальное (в метрополию). Он мог быть «полностью отчужден от общества своего народа», но при этом был приговорен пожизненно нести службу среди этих людей. (Конкретный состав «этих лю­дей», разумеется, менялся по мере пространственного рас­ширения британских владений на субконтиненте²⁴.)

Позднее мы еще обратимся к тому, как повлияли офи­циальные национализмы на подъем азиатских и афри­канских национализмов XX в. Здесь для наших целей необходимо лишь подчеркнуть, что англиизация произ­водила тысячи и тысячи Палов по всему миру. Это как ничто другое подчеркивает фундаментальное противоре­чие английского официального национализма, а именно, внутреннюю несовместимость империи и нации. Я наме­ренно говорю «нации», потому что всегда есть соблазн объяснить этих Палов в терминах расизма. Никто в здра­вом уме не решился бы отрицать глубоко расистский характер английского империализма XIX в. Но ведь суще­ствовали свои Палы и в белых колониях: Австралии, Но­вой Зеландии, Канаде и Южной Африке. Там тоже были

толпы английских и шотландских школьных наставни­ков; англиизация была также и культурной политикой. Как и перед Палом, перед ними был закрыт тот петляю­щий путь наверх, который был еще открыт в XVIII в. пе­ред шотландцами. Англиизированные австралийцы не служили ни в Дублине, ни в Манчестере, ни даже в Отта­ве или Кейптауне. Еще очень долго они не могли стать и генерал-губернаторами в Канберре²⁵. Таковыми могли быть только «английские англичане», т. е. члены пока еще наполовину скрытой английской нации.

За три года до того, как Ост-Индская компания утра­тила свои индийские охотничьи угодья, коммодор Пер­ри, прибыв со своими черными кораблями, окончательно снес стены, на протяжении долгого времени державшие Японию в ее добровольно изоляции. После 1854 г. само­уверенность и внутренняя легитимность Бакуфу (режи­ма сёгуната Токугава) были быстро подорваны его оче­видным бессилием перед проникновением Запада. Саму­раи среднего ранга, прежде всего из княжеств [хан] Са­цума и Тёсю, объединившиеся в небольшой отряд под ло­зунгом «сонно дзёи» («почитание суверена, изгнание вар­варов»), в 1868 г. в конце концов свергли этот режим. Среди причин их успеха было исключительно творче­ское усвоение — особенно начиная с 1860 г. — новой западной военной науки, систематизированной после 1815 г. прусскими и французскими штабными профес­сионалами. Благодаря этому им удалось эффективно ис­пользовать 7300 ультрасовременных ружей (по большей части сохранившихся еще со времен американской граж­данской войны), которые они приобрели у одного анг­лийского торговца оружием²⁶. «В применении ружей... люди Тёсю достигли такого мастерства, что старые леде­нящие кровь методы сечи и резни были против них со­вершенно бесполезны»²⁷.

Однако, едва оказавшись у власти, повстанцы, кото­рых мы помним сегодня как олигархов Мэйдзи, обнару­жили, что их воинская доблесть еще не гарантировала автоматически политической легитимности. Если тэнно («императора») со свержением режима Бакуфу еще мож­но было быстро восстановить, то изгнать варваров было

не так-то просто²⁸. Геополитическая безопасность Япо­нии оставалась такой же хрупкой, как и до 1868 г. Од­ним из основных средств, принятых для консолидации внутриполитической позиции олигархии, стал, таким об­разом, вариант «официального национализма» середины века, вполне сознательно скопированный по образцу Прус­сии-Германии Гогенцоллернов. В 1868—1871 гг. все ос­татки местных «феодальных» военных отрядов были рас­пущены, и Токио получил централизованную монополию на применение средств насилия. В 1872 г. имперским Эдиктом было предписано введение всеобщей грамотно­сти среди взрослого мужского населения. В 1873 г. Япо­ния, задолго до Соединенного Королевства, ввела всеоб­щую воинскую повинность. Одновременно режим упразд­нил самурайское сословие как законодательно опреде­ленный и привилегированный класс, что стало важным шагом не только в (постепенном) предоставлении всем дарованиям возможности служить в офицерском кор­пусе, но и попыткой вписаться в «доступную» теперь мо­дель «нации граждан». Японское крестьянство было осво­бождено от подчинения феодальной системе княжеств и с этого времени стало напрямую эксплуатироваться го­сударством и торгово-аграрными землевладельцами²⁹. В 1889 г. последовало принятие конституции на прусский манер, а со временем было введено всеобщее избиратель­ное право для мужчин.

В проведении этой организованной кампании сторон­никам Мэйдзи помогали три полуслучайных удачных фак­тора. Первым была относительно высокая этнокультур­ная гомогенность японцев, ставшая результатом полити­ки изоляции и внутреннего усмирения, проводимой на протяжении двух с половиной веков режимом Бакуфу. Хотя японский язык, на котором говорили на Кюсю, был почти совсем непонятен на Хонсю, и вербальная комму­никация оказывалась проблематичной даже для Эдо-Токио и Киото-Осаки, на всех островах долгое время су­ществовала полукитаизированная идеографическая сис­тема чтения, благодаря которой развитие массовой гра­мотности через школы и печать протекало легко и без сопротивления. Во-вторых, уникальная древность импе-

раторского дома (Япония — единственная страна, где мо­нархия на протяжении всей ее письменно задокументи­рованной истории была монополизирована одной динас­тией) и его символичная японскость (сравните с Бурбо­нами и Габсбургами) существенно упрощали использо­вание Императора в официально-националистических це­лях³⁰. В-третьих, проникновение варваров было внезап­ным, массивным и достаточно угрожающим для боль­шинства элементов политически-сознательного населе­ния, благодаря чему они могли сплотиться вокруг про­граммы самозащиты, понятой в новых национальных ка­тегориях. Стоит подчеркнуть, что эта возможность на­прямую связана со временем западного проникновения, а именно: 60-ми годами XIX в., в противоположность 60-м годам XVIII в. Ибо к этому времени в большей час­ти Европы вот уже на протяжении полувека вступало в свои права «национальное сообщество» как в популяр­ной, так и в официальной его версии. В результате, само­защита могла быть смоделирована в согласии и соответ­ствии с тем, чему суждено было стать позднее « междуна­родными нормами».

То, что эта рискованная игра себя окупила, несмотря на ужасающие страдания, причиненные крестьянству без­жалостными фискальными поборами, необходимыми для оплаты военизированной программы индустриализации, несомненно, в какой-то степени было обусловлено одно­бокой ориентацией самих олигархов. Удачно придя к власти в эпоху, когда номерные счета в Цюрихе были в далеком будущем, которое даже во сне не могло пригре­зиться, они были избавлены от искушения выводить из­влекаемую прибыль за пределы Японии. Они, коим по­счастливилось править в эпоху, когда военная техноло­гия развивалась еще относительно неспешно, имели воз­можность с помощью своей запоздалой программы во­оружения превратить Японию к концу века в самосто­ятельную военную державу. Впечатляющие успехи, до­стигнутые японской армией, набранной на основе воин­ской повинности, в вооруженных действиях против Ки­тая (1894—1895) и военно-морским флотом Японии в войне с Россией (1905), а также аннексия Тайваня (1895)

и Кореи (1910), сознательно пропагандируемые через шко­лы и печать, были крайне полезны для создания общего впечатления, что консервативная олигархия является аутентичным представителем нации, членами которой японцы в своем воображении все более начинали себя мыслить.

То, что этот национализм принял агрессивный импери­алистический характер даже вне правящих кругов Япо­нии, лучше всего объяснить двумя факторами: наследием ее продолжительной изоляции и могуществом официаль­но-национальной модели. Маруяма проницательно заме­чает, что в Европе все национализмы выросли в контексте традиционного плюрализма взаимодействующих династи­ческих государств — или, как я сформулировал то же са­мое выше, европейская универсальность латыни никогда не имела политического коррелята:

«Национальное сознание в Европе, следовательно, с само­го своего зарождения несло на себе печать осознания между­народного общества. Само собой предполагалось, что споры между суверенными государствами суть конфликты между независимыми членами этого международного общества. По этой самой причине война со времен Гроция занимала важ­ное и систематическое место в международном праве»³¹.

Многовековая изоляция Японии, в свою очередь, пред­полагала, что здесь

«осознание равноправия в международных делах полностью отсутствовало. Сторонники изгнания [варваров] смотрели на международные отношения со своих позиций в национальной иерархии, основанной на превосходстве вышестоящих над ни­жестоящими. А потому, когда исходные посылки националь­ной иерархии были горизонтально перенесены в международ­ную сферу, международные проблемы оказались сведены к одной-единственной альтернативе: покорять или быть поко­ренными. В отсутствие каких-либо высших нормативных стандартов, с которыми можно бы было соотнести междуна­родные отношения, политика силы неизбежно становится пра­вилом, и вчерашняя осторожная оборонительность оборачивается сегодняшним неограниченным экспансионизмом» .

Во-вторых, основными моделями для японской оли­гархии были самонатурализирующиеся династии Евро-

пы. Учитывая, что эти династии все больше и больше определяли себя в национальных категориях, расширяя в то же время свою власть за пределами Европы, неуди­вительно, что эта модель должна была быть воспринята в имперском духе³³. Как показал раздел Африки на Бер­линской конференции (1885), великими нациями были всемирные завоеватели. Но тогда вполне правдоподобно, что и Японии для того, чтобы ее признали «великой», на­до было превратить тэнно в Императора и пуститься в заморские авантюры, пусть даже она вступила в игру слишком поздно и ей еще предстояло многое наверстать. Мало что позволяет острее ощутить, как отразились эти остатки на сознании читающего населения, чем следу­ющая формулировка радикал-националистического иде­олога и революционера Кита Икки (1884—1937), содер­жащаяся в его влиятельной работе «Нихон кайдзо хоан тайко" [Очерк о реконструкции Японии], опубликован­ной в 1924 г.:

"Как классовая борьба внутри нации ведется ради ис­правления неравенства, так и война между нациями за пра­вое дело призвана исправить существующие несправедливые различия. Британская империя — миллионер, владеющий богатствами по всему миру; Россия — великий землевладе­лец, занимающий северную половину земного шара. Япония с ее разбросанной на окраине [sic] группой островов — стра­на пролетариата, и она имеет право объявить войну круп­ным монопольным державам. Социалисты Запада противо­речат самим себе, когда признают право пролетариата на классовую борьбу у себя дома и в то же время осуждают войну, ведущуюся пролетариатом между нациями, как ми­литаризм и агрессию... Если допустимо, чтобы рабочий класс объединился ради свержения несправедливой власти посред­ством кровопролития, то следует выразить безусловное одоб­рение и тому, чтобы Япония усовершенствовала свою армию и флот и вступила в войну за исправление несправедливых международных границ. От имени разумной социал-демо­кратии Япония предъявляет свои претензии на Австралию и Восточную Сибирь»³⁴.

Остается только добавить, что в процессе расширения империи после 1900 г. японизация в духе Маколея стала сознательно проводимой государственной политикой. В

период между двумя мировыми войнами в отношении корейцев, тайваньцев и маньчжуров, а с началом войны на Тихом океане в отношении бирманцев, индонезийцев и филиппинцев осуществлялась политика, для которой европейская модель была уже установившейся рабочей практикой. И так же, как это было в Британской импе­рии, японизированным корейцам, тайваньцам или бир­манцам были полностью перекрыты пути в метрополию. Они могли в совершенстве говорить и читать по-япон­ски, но ни при каких обстоятельствах не могли встать во главе префектуры на острове Хонсю и даже получить пост за пределами тех зон, в которых они родились.

Теперь, когда мы рассмотрели три разных случая «офи­циального национализма», важно подчеркнуть, что на эту модель могли сознательно ориентироваться государства, не имевшие серьезных великодержавных претензий, до тех пор, пока оставались такими государствами, где правя­щие классы или лидирующие элементы чувствовали, что всемирное расползание национально-воображенных со­обществ ставит их под угрозу. Вероятно, полезно будет сравнить два таких государства: Сиам и Венгрию-в-со­ставе-Австро-Венгрии.

Чулалонгкорн, современник Мэйдзи, правивший на протяжении долгого времени (1868—1910), избрал для защиты своего королевства от западного экспансиониз­ма стиль, заметно отличавшийся от стиля его японского «коллеги»³⁵. Зажатый между британскими Бирмой и Ма­лайей и французским Индокитаем, он вместо того, чтобы попытаться создать серьезную военную машину, посвя­тил себя тонкой манипулятивной дипломатии. (Военное министерство было создано лишь в 1894 г.) Навевая вос­поминания о Европе XVIII в., его вооруженные силы в основном представляли собой разношерстные вооружен­ные отряды, состоявшие из вьетнамских, кхмерских, ла­осских, малайских и китайских наемников и подданных. Почти ничего не делалось и для насаждения официаль­ного национализма через модернизированную систему образования. Фактически, обязательное начальное обра­зование было введено лишь через десять с лишним лет

после его кончины, а первый в стране университет был учрежден лишь в 1917 г., на сорок лет позже основания Императорского университета в Токио. Несмотря на все это, Чулалонгкорн считал себя модернизатором. Однако основными образцами для него были не Соединенное Ко­ролевство и не Германия, а колониальные beamtenstaaten голландской Ост-Индии, британская Малайя и Радж³⁶. Следование этим моделям предполагало рационализа­цию и централизацию королевского правительственно­го аппарата, упразднение традиционных полуавтономных государств-сателлитов и оказание содействия экономи­ческому развитию более или менее в русле колониаль­ных принципов. Самым поразительным примером это­го — примером, странным образом предвосхитившим се­годняшнюю Саудовскую Аравию, — было активное по­ощрение им массовой иммиграции молодых одиноких иностранцев мужского пола с целью формирования дез­ориентированной, политически бесправной рабочей си­лы, необходимой для строительства портовых сооруже­ний, железных дорог, рытья каналов и расширения ком­мерческого сельского хозяйства. Импорт гастарбайтеров совпадал с политикой, проводимой властями Батавии и Сингапура, и фактически был смоделирован по ее образ­цу. И так же, как в случае нидерландской Ост-Индии и британской Малайи, огромная масса рабочих, импорти­руемых в XIX в., была из Юго-Восточного Китая. Поучи­тельно, что Чулалонгкорну эта политика не принесла ни личных волнений, ни политических затруднений — так же, как и тем колониальным правителям, которым он подражал. По сути, эта политика дала династическому государству недолгое ощущение благополучия, посколь­ку создала бессильный рабочий класс «вне» тайского об­щества, оставив само это общество в значительной степе­ни «незатронутым».

«Собирать осколки разбитой посуды» пришлось его сыну и наследнику Вачиравуту (правившему в 1910— 1925 гг.), взявшему на этот раз за образец самонатурали­зирующихся монархов Европы. Несмотря на то — и бла­годаря тому, — что он получил образование в поздневик­торианской Англии, он стал играть роль «первого нацио-

налиста» своей страны³⁷. Объектом неприязни для этого национализма стало, между тем, не Соединенное Коро­левство, державшее под контролем 90 процентов сиам­ской торговли, и не Франция, незадолго до этого поки­нувшая Сиам, оставив за собой лишь расположенные к востоку от него сегменты старой империи: им стали ки­тайцы, которых еще совсем недавно беспечно импорти­ровал в страну его отец. О стиле его антикитайской пози­ции говорят заглавия двух самых известных его памф­летов: «Евреи Востока" (1914) и « Палки в наших коле­сах* (1915).

Отчего произошло это изменение? Во-первых, свою роль, несомненно, сыграли драматические события, непо­средственно предшествовавшие его коронации в ноябре 1910 г. и последовавшие за ней. В июне этого года при­шлось прибегнуть к силам полиции для подавления все­общей забастовки китайских торговцев (детей первых иммигрантов, устремленных вверх по социальной лест­нице) и рабочих Бангкока, ознаменовавшей их посвяще­ние в сиамскую политику³⁸. А в следующем году разно­шерстным набором групп, среди которых присутствова­ли и торговцы, была сметена Небесная монархия в Пеки­не. Таким образом, «китайцы» явились предвестниками популярного республиканства, всерьез угрожавшего ди­настическому принципу. Во-вторых, как показывают сло­ва «евреи» и «Восток», этот англиизированный монарх перенял особые расизмы английского правящего класса. Однако, вдобавок к тому, Вачиравут был фактически и своего рода азиатским Бурбоном. В донациональную эпо­ху его предки охотно брали в жены и наложницы при­влекательных китайских девушек, вследствие чего в его жилах, говоря языком Менделя, текло больше китайской «крови», чем тайской³⁹.

Здесь мы имеем прекрасную иллюстрацию природы официального национализма: упреждающей стратегии, принимаемой господствующими группами, когда над ни­ми нависает угроза маргинализации или исключения из возникающего национально-воображенного сообщества. (Не стоит и говорить, что Вачиравут привел в движение все политические рычаги официального национализма:

обязательное начальное образование под опекой государ­ства, государственную пропаганду, официальное перепи­сывание истории, милитаризм — тут это было скорее показательное шоу, чем что-то реальное, — и бесконеч­ную череду подтверждений идентичности династии и на­ции⁴⁰.)

Развитие венгерского национализма в XIX в. показы­вает отпечаток «официальной» модели иным образом. Ранее мы уже говорили о том, каким яростным сопро­тивлением встретило латиноязычное мадьярское дворян­ство предпринятую Иосифом II в 80-е годы XVIII в. по­пытку сделать немецкий язык единственным государ­ственным языком империи. Более обеспеченные сегмен­ты этого класса боялись в условиях централизованного, отлаженного управления под началом имперско-немец­ких бюрократов потерять свои синекуры. Низшие эше­лоны панически боялись того, что могут потерять осво­бождение от налогов и обязательной службы в армии, а также контроль над крепостными крестьянами и сель­скими поместьями. Однако, наряду с защитой латыни, раздавались голоса, надо сказать, весьма оппортунисти­ческие, в защиту мадьярского языка, «ибо в долгосроч­ной перспективе мадьярская администрация казалась единственной работоспособной альтернативой немец­кой»⁴¹. Бела Грюнвальд по этому поводу ехидно заметил, что «те же самые графства, которые (выступая против указа императора) подчеркивали возможность делопро­изводства на мадьярском языке, в 1811 г. — т. е. спустя двадцать семь лет — уже уверяли в невозможности это­го». Еще два десятилетия спустя в одном весьма «на­ционалистически» настроенном венгерском графстве го­ворили, что «введение мадьярского языка поставило бы под угрозу нашу конституцию и все наши интересы»⁴². Мадьярское дворянство — класс, насчитывавший примерно 136 тыс. душ, монополизировавших землю и поли­тические права в стране с населением около 11 млн. че­ловек⁴³, — стало по-настоящему мадьяризироваться толь­ко в 40-е годы XIX в., да и то лишь ради того, чтобы не оказаться на обочине истории.