Мalcolm Barber / Малкольм Барбер

ОРДЕН ТАМПЛИЕРОВ В СОЦИАЛЬНОМ КОНТЕКСТЕ

c

Мalcolm Barber / Малкольм Барбер

c

В письме от 13 января 1308 года король Германии Альбрехт I Габсбург, отвечая на послания короля Франции Филиппа IV, описывающие арест тамплиеров, после стандартного выражения печали по поводу поворота событий и восхваления собственной роли как первейшего в деле защиты веры отмечал, что «хотя любой человек, совершивший подобное ужаснейшее злодеяние заслуживает всяческого порицания и проклятия, все же священнослужитель должен быть подвергнут еще большему осуждению, поскольку его сияющая жизнь должна была бы являться зерцалом и примером для других»[i][1]. На протяжении 193 лет своего существования Орден на самом дел занимал такое положение, которое делало его «зерцалом и примером для других», делало его особенно чувствительным индикатором, а также проводником социальных изменений[ii][2]. Данная работа представляет собой попытку проследить подобные взаимоотношения между Орденом и социальной средой.

Романский мир конца XI – начала XII веков представлял пороки и добродетели сплетенные в схватке за обладание человеческими душами, причем первые пытаются одолеть последних либо в открытом противостоянии, либо путем соблазна. После упорной схватки два наиболее преобладающих порока – Роскошь и Жадность – оказываются побеждены, и Мудрость устанавливает на Земле свое царство мира и гармонии – вот тот конец, на достижение которого должны быть направлены все бренные заботы[iii][3]. Этот мир – мир, в котором появлялись на свет крестоносцы – был тем самым местом, где подобные противоборства происходили как в метафизическом плане, так и в буквальном смысле. Особого рвения в этой борьбе, не находящего себе примеров более нигде в Христианском мире, добились поселенцы первого поколения в государствах крестоносцев после 1099 года. Прямым свидетельством подобного рвения служит клятва, которую двое рыцарей, основавших в 1119 году то, что впоследствии станет Орденом Храма, - Гуго де Пейн и Готфрид де Сен-Омер – принесли, согласно сообщению Вильгельма Тирского, перед Патриархом Иерусалимским. Клятва заключалась в обещании вести жизнь сродни монашеской: следовать обетам бедности, целомудрия и послушания, которые, однако, рассматривались как предваряющие главную богоугодную задачу, добровольно возложенную на себя рыцарями – защиту пилигримов, регулярно пребывающих с Запада посетить Святую землю. Здесь абстрактный и буквальный уровни понимания смешиваются. Сама жизнь являлась паломничеством, в котором верой и надеждой можно было достичь милости, т.е. истинной любви Божьей, и будущего спасения, в то же время, как крестовые походы как таковые возникли именно из маршрутов паломников, направляющихся в Святую землю. Милость Божья – это цель паломничества, и первые тамплиеры были полны решимости защитить идущих к этой цели[iv][4].    

Такая преданность рыцарей Храма поставленной задаче была следствием импульса, охватившего большинство из их поколения. Воодушевленные появившимися в результате папских реформ XI века идеями очищения церкви и христианского мира, распространением мирных тенденций в феодальном обществе и успехом Первого Крестового похода многие люди, либо собираясь в группы, либо в одиночку, старались очистить свою жизнь от грехов, порой пытаясь совершить какое-либо богоугодное дело, а порой просто стараясь уйти от соблазнов и пороков земной жизни. Именно таким образом возник ряд долговечных монашеских орденов, таких как картезианцы или цистерцианцы, однако одновременно с ними те же самые явления вызвали к жизни и множество других куда менее продолжительных авантюр, а также различные брожения, подогреваемые народной ересью. Первые тамплиеры были типичными представителями своего поколения: набожные миряне, ищущие подходящее проявление своим религиозным импульсам. И все же на природу их деятельности сильное влияние оказала идея, зародившаяся в результате реформ XI века, а именно – идея о «воине христовом» (miles Christi), которая, как продемонстрировал профессор Дюби, была генерирована специально с целью как-то контролировать военные побуждения знати, более не сдерживаемые рамками ни королевской, ни судебной власти[v][5]. Мир и затишье, которые могли принести паломничества во имя Бога, а также их продолжатели – Крестовые походы – являлись выражением этой идеи на практике. Их предназначением было, во-первых, уменьшение разрушений, производимых рыцарским сословием внутри Христианского мира, а во-вторых, употребление этой воинской энергии знати против язычников и вообще всех папских врагов. Таким образом, признавался тот факт, что военный инстинкт знати не может быть упразднен. Наоборот, само употребление слова miles для описания любого представителя рыцарского сословия во Франции показывает, что в своем собственном представлении знать была неразрывно связана с военной деятельностью[vi][6]. Примечательно то, что термином miles называют себя и тамплиеры в своем Латинском Уставе: в заглавии, звучащем как Incipit prologus Regule pauperum commilitorum Christi Templique Salomonici, а также во второй главе, названной «О воине Христовом»[vii][7].

Развитие концепции miles Christi сопровождалось усердными попытками найти идеологию, оправдывающую участие христианина в войне и снимающую все моральные противоречия, заложенные в этой идее. Работы теологов и, в последствие, знатоков церковного канонического права, развивающие эту идеологию, были тщательно анализированы профессором Фредериком Расселом, который продемонстрировал, что, опираясь на труды Августина, они утверждали, что война необходима как лекарство от греха, поскольку праведный воин обязан спасти общество от вреда, наносимого приспешником зла. В виде аллегории борьбы пороков и добродетелей это означало, что царство мира и гармонии, возглавляемое Мудростью, может быть достигнуто только лишь, если все злоумышляющие будут побеждены. Однако наиболее важным пунктом здесь было то, что воин мог действовать только под командованием действительно легитимной власти, в которой к эпохе Григория VII стало видеться папство[viii][8]. Доктор Йан Робинсон показал, как Григорий VII применил теорию на практике, используя военную силу для защиты владений папства, превратив, таким образом, раннесредневековое представление о «воине Христовом» как монахе, борющемся с дьяволом посредством молитв и месс, в представление о воине, сражающемся в буквальном смысле этого слова настоящим оружием[ix][9].     

То, что эти идеи стали частью представлений духовенства, связанных с Крестовыми походами начала XII века, может быть показано на примере двух цитат (хотя выбрать можно было бы и больше) из труда Фульхерия Шартрского, капеллана Балдуина, первого короля Иерусалима. Армия Балдуина, возвращающаяся из похода под Эдессу в 1100 году, была задержана мусульманами в узком проходе к северу от Бейрута. Неоднократно будучи на грани поражения, христианская армия все-таки пробила себе дорогу, одержав обеду, которая с точки зрения Фульхерия несомненно была чудом, ниспосланным Господом.   

Воистину свершилось с нами и для нас то, что Он рек через пророка израильтянам: «Если вы будете поступать по уставам моим, то я вознагражу вас тем даром, что пятеро из вас прогонят сто, и сто из вас прогонят тьму» (Левит 26:8). И поскольку мы подвергались многим страданиям день и ночь служа Ему, и не полагаясь более ни на кого, Он чудесным образом сломил вражескую гордыню. И поскольку в беде мы были преданы Господу нашими сердцами, Он воздал нам за наше смирение.

В сентябре следующего года король Балдуин обращался с речью к своим войскам перед битвой с египтянами при Рамле. Фульхерий вкладывает ему в уста следующие слова:

Соберитесь, воины Христовы, возрадуйтесь духом и ничего не бойтесь! Ведите себя мужественно и в бою вы будите крепки. Я молю вас, сражайтесь за спасение своих душ; восславьте повсюду имя Христа, нещадно поносимое и оскорбляемое этими выродками, не верящими ни в его Рождение, ни в Воскрешение. И если вы погибнете здесь, то, несомненно, примкнете к блаженным и спасшимся. Врата райского царства уже открыты для вас. Если же вы оставите поле боя победителями, ваша слава не померкнет среди христиан.

После этого он добавляет, низводя тем самым всю речь до уровня простой обыденности: «Если же вы все-таки собираетесь бежать, то помните, что Франция на самом деле за многие мили отсюда»[x][10]. Чистота устремлений уничтожить противников истинной веры, проистекающая из послушания закону Божьему, помогает христианину-воину добыть благословление Господа. Христианское смирение оказывается сильнее языческой гордости.

Устав ордена тамплиеров со всей точностью следует концепции miles Christi. Пролог к уставу начинается словами: «Наше воззвание обращено в первую очередь ко всем тем, кто не желает следовать своей собственной воле и хочет с чистой и верной душой служить Царю небесному как рыцарь, и желает с усердием нести вечно благородное оружие послушания». Особая природа воззвания подчеркивается контрастом с теми, кто сражается, не будучи уверенными в чистоте своих устремлений: «Этим мы увещеваем вас, кто доныне вел жизнь светских рыцарей, для которых не закон Иисуса Христа был основанием, а лишь мирские причины, последовать за теми, кого Господь избрал из толпы, обреченной на вечные муки, и кому он повелел в великой милости своей защищать Святую Церковь, и спешить присоединиться к ним навеки». Во второй главе устава просматриваются миротворческие мотивы XI века: «Ведь орден рыцарства возродился и расцвел заново, тогда как прежнее рыцарство не радело о справедливости, которая составляет его обязанность, и не исполняло того, что должно было исполнять: защищать бедных, вдов, сирот и Церковь, но склонилось к грабежам и убийствам». Убежденность, что причастность к ордену дарует человеку особый статус в глазах Бога, еще более усиливается в девятой главе, где описывается наслаждение, с которым рыцари Храма внимают церковной службе, духовно подготавливающей их к праведной войне: «… вы же, отринув этот бренный мир и презрев муки, приносимые вашим телом, поклялись в вечной любви Господу: укрепленные вкушением божественной плоти, освященные и воодушевленные заповедями Господа нашего – по окончании таинства божьего никто да не устрашится идти в битву, но приготовиться увенчать чело свое короной». Визуально это несколько таинственное утверждение могло выражаться в символической процедуре подношения белого одеяния исключительно рыцарям, принявшим сан. Глава пятьдесят седьмая как бы подводит итог: «Мы верим, что божественным провидением в Святой Земле создан новый орден, и что он объединил рыцарство и веру, и что рыцарь, вооруженный не только мечом, но и верой, может убивать врагов Господа без греха». Данные идеи оказали настольно сильное влияние на людские предрассудки того времени, что уже даже в то время в «некоторых районах за горами» у ордена появились подражатели, которых Устав называет «лже-братьями»[xi][11].

Таким образом, появление ордена Храма видится следствием развития идеологии рыцарства, заботу о которой церковь проявляла еще со времен папства Льва IX. Но даже в этом случае новорожденный рос не без посторонней помощи, поскольку теоретические положения, на основании которых орден был создан, нуждались в апробации из вне. Устав называет сообщество тамплиеров «новым орденом», т.е. «орденом нового типа», в то время как письмо поощрения и утешения, по всей вероятности адресованное одним из первых членов ордена и тем самым датирующееся концом 1120-х годов, наглядно демонстрирует как сомнения самих тамплиеров, так и общий скептицизм того времени[xii][12]. Важность этого письма заключается в том, что само его существование заставляет нас воздержаться от поспешного вывода об очевидности успеха тамплиеров. Тем не менее, содержание письма в очередной раз доказывает наличие связи межу появлением ордена и бытовавшими в то время церковными и рыцарскими ценностями. Письмо возвращается к бытовавшему тогда вопросу о задачах рыцарства, поскольку в XI веке предлагалось несколько вариантов ответов на него[xiii][13]. Оно напоминает тамплиерам о продолжающейся борьбе за их души, в которой дьявол своими кознями старается сбить их с пути истинного служения Богу, чему следует всячески противостоять. «Не вводите самих себя в заблуждение: каждому из нас воздается согласно заслугам его. Крыши домов принимают на себя и дождь, и град, и ветер, но если не было бы крыши, то что можно было бы делать в самом доме?» (здесь и далее отрывки из «Письма рыцарям Христовым Храма Иерусалимского» даются в переводе А. Трубникова – прим. пер.). Дело рыцарей ордена достойно почтения. «Мы говорим об этом, братья, потому что слышали о том, что некоторые из вас смущены некими неблагоразумными людьми, которые говорят, что ваша профессия, которой вы посвятили свою жизнь – поднимать оружие против врагов веры и за мир, для защиты Христиан – что эта профессия незаконна или губительна, что она является грехом или помехой для спасения». Христианское представление о справедливой войне встречается и еще в одном месте: «Так как его цель свести на нет это дело, извращая ваши стремления, утверждая, что когда вы убиваете, то вы делаете это из ненависти и от жажды насилия, а когда вы берете трофеи, он говорит, что вы делаете это из жадности. Вы же не попадайтесь к нему в сети, потому что если вы и убиваете, то вы имеете, все основания, чтобы ненавидеть, и когда вы берете трофеи, у вас есть все основания быть корыстными. Я говорю «у вас есть честные основания для ненависти», потому что вы ненавидите не людей, а грешников. Я говорю «у вас есть основания быть корыстными», потому что брать у них все, что вы в состоянии унести, вполне законно из-за их греховности, и вы по справедливости становитесь владельцами, того, что может вознаградить ваш труд». Если дьяволу не удается преуспеть в извращении намерений рыцарей, он пытается убедить их оставить начатое дело ради поиска более высокой цели. И вновь здесь кроется ловушка, поскольку Господь судит человека не по внешним обстоятельствам, а по его внутренней вере. Не должны тамплиеры поддаваться и еще более коварному соблазну признать, что все мирские заботы, с которыми рыцарям Храма часто приходится сталкиваться, являются лишь досадным отвлечением от состояния столь желанного миросозерцания. Не простолюдины, но только «воины Христовы» могли утверждать, что «Он наш Господь, а мы Его слуги, и Он поместил всех из нас в своем большом доме, и его закон гласит, что, кто бы из нас каким путем не шел к спасению, самый смиренный будет вознагражден более остальных». Тамплиеры готовы выполнять свой долг, даже если им не суждено никакого мирского вознаграждения: «Ведь я думаю, что ни один мудрец среди вас не будет отрицать, что чем более ценна добродетель, тем более она скрыта». Таким образом, главная идея письма заключается в исключительной важности согласно представлениям того времени «внутренней веры» или мотивов, которыми руководствуется человек[xiv][14].

И все же данное письмо было скорее частным документом по своей сути. По-настоящему публичным манифестом идей тамплиеров стал труд св. Бернара Клервосского «Liber ad milites Templi de laude novae militiae», написанный в начале 1130-х годов и явившийся ответом на призыв Гуго де Пейна написать «наставление рыцарской братии»[xv][15]. Этот трактат имеет крайне важное значение для нашей темы, поскольку именно в нем с наибольшей глубиной и красноречием сформулирован взгляд на идеалы рыцарства, сформировавшиеся в результате миротворческих тенденций в Христианском мире и Крестовых походов, и способствовавшие появлению ордена тамплиеров. Его центральной темой является идея, глубоко пропитавшая умонастроения того времени, - идея о двойственной природе борьбы: с одной стороны против противников из плоти и крови, а с другой – против злых духов, приспешников дьявола. Тамплиеры, согласно точке зрения св. Бернара, – это новое рыцарство, которое имеет преимущество как перед теми, кто сражается исключительно при помощи своей телесной силы – «что встречается нередко, но что я не назову заслуживающим уважения» - так и перед теми, кто борется с демонами и пороками путем молитв, что хоть и достойно похвалы, но не вызывает восхищения, «поскольку весь мир кажется заполненным одними монахами». Но новым рыцарям не страшен ни демон, ни человек, ведь они не могут проиграть в этой борьбе, потому что смерть делает их святыми мучениками, а победа в битве приносит славу. Другими словами, образ крестоносцев, каким он изображен у Фульхерия Шартрского, становится частью идеологии целого сообщества – ордена. Также как и в Уставе, св. Бернар в своем трактате противопоставляет тамплиеров светским рыцарям, которые ведут войну не ради Христа. Если они убивают врага, то погибают их души, а если же они сами оказываются убиты, то гибнут еще и их тела. «О, благословенна жизнь, когда чиста совесть! […] И если намерения добры, то исход битвы не может принести зла, точно также, как не будет дарован счастливый исход, если ему не предшествовали добрые намерения». Если воин руководствовался не благими намерениями, а, к примеру, гневом или гордыней, то независимо от того, выжил он или нет, он совершил грех убийства. Здесь мы снова сталкиваемся с этикой крестоносцев, как она изображена у Фульхерия Шартрского. Для него ношение крестов на одежде было «внешним знаком, призванным отразить внутренние убеждения. Ведь очевидно, что если благие намерения помогают творить благие дела, то благие дела ведут к спасению души»[xvi][16]. 

Что же касается светских рыцарей, не сражающихся во имя Христа, то, отсутствие у них благих намерений, согласно св. Бернару, тоже находит отражение в их внешности: шелковые попоны на лошадях, разукрашенные пики, щиты и седла, орнаментированные золотом и каменьями поводья и шпоры. «Что это - убранство воина или же, скорее, женские побрякушки?» - вопрошает Бернар. Такие рыцари собирают волосы в пучок «наподобие женщин», - в средневековом каталоге пороков и добродетелей эта прическа символизировала гордыню[xvii][17] – опутывают свои стопы длиннополыми накидками, а свои тонкие, нежные руки прячут в широких струящихся рукавах. Все всякого сомнения, как считал Жан Леклерк, такое описание – это преувеличенная сатира Бернара. Весь данный отрывок был построен им с позиций риторики, когда страсть к игре слов и громким фразам порой перевешивала желание быть объективным[xviii][18]. Тем не менее, главный вывод остается неизменным: злые намерения порождают зло, и с точки зрения св. Бернара светские рыцари наилучшим образом иллюстрируют такие три худших порока, как «безрассудные вспышки гнева, жажда пустой славы или страстное желание ухватить какие-либо мирские владения».

Воины Христовы не подвержены этим опасностям, поскольку они посланники Божьи и убивая становятся не человекоубийцами, а уничтожителями зла. Конечно, и в этой борьбе не было бы необходимости, если бы язычники не беспокоили и не угнетали истинно верующих, но поскольку они это делают, то «представляется лучше уничтожить их, нежели оставить жезл нечестивых над жребием праведных и дать праведным простереть руки свои к беззаконию». Это утверждение было призвано разрешить моральную дилемму, с которой сталкивался христианин, прибегающий к насилию. «Если христианину никогда не дозволительно возносить меч, почему же предтеча Спасителя велел солдатам довольствоваться своим жалованием, а не запретил им следовать их призванию?»[xix][19] Здесь повторяется идея, бывшая центральной в знаменитой речи Папы Урбана II на Клермонском соборе[xx][20], - что война с язычниками носит оборонительный характер и призвана защитить христиан и Святую землю от наносимого им вреда. Настоящий христианский рыцарь, принимаемый в орден тамплиеров, сражался исключительно ради этого.

Для того, чтобы продемонстрировать «сколь различны воины, служащие Богу, и мирские рыцари», Бернар переходит к описанию «обычаев и жизненного устройства рыцарства Христова». В ордене царит жесткая дисциплина, когда личностные желания подчинены делу общей пользы, ибо, как здесь Бернар приводит слова евангелиста Луки, «непокорность есть такой же грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство» - цитата, которая отражает растущую потребность в единении христианского учения перед лицом угроз как со стороны, так и изнутри. Группа людей, в которой господствует добродетель взаимопомощи, - это своеобразный микрокосм идеального христианского сообщества. Поэтому внутри ордена тамплиеров, как утверждает Бернар, никто не заботится о собственном статусе, ибо, целиком в духе устава бенедиктинцев, ценится не знатность, а реальные поступки. Здесь Бернар обращается к апостольскому идеалу, характерному для идеологии первых цистерцианцев[xxi][21]. Такое сообщество вполне естественно не склонно ни к увеселениям играми или охотой, ни к заботе о собственной красоте. Одежда тамплиеров неухожена и покрыта пылью, а лица испачканы грязью и выжжены солнцем, совсем как у отшельников во времена раннего христианства. Стремление к аскетической жизни, где нет места материальным благам, вдохновлявшее цистерцианцев, было в то же время и главной целью рыцарей-монахов, так что Бернар видит в их сообществе одновременно элементы реформированного в начале XII века монастырского уклада и претерпевшего тогда же изменения рыцарства. «Так представляются они кротче агнцев, но в то же время яростней львов. Не знаю, было ли бы уместнее называть их монахами или солдатами, но только, пожалуй, лучше было бы признать их и тем, и другим. Воистину, нет у них недостатка ни в монашеской мягкости, ни в воинской мощи».

В распоряжении именно таких рыцарей оказывается храм Соломона, причем их приход противопоставляется Бернаром тому, что творилось в священном месте до этого. «Воистину, все великолепие первого храма состояло в бренном золоте и серебре, в полированных камнях и дорогих породах дерева», тогда как с появлением тамплиеров «очарование и милое, прелестное украшение нынешнего – религиозное рвение тех, кто его занимает, и их дисциплинированное поведение». Бог «наслаждается не блестящим мрамором, а великолепными достоинствами, и предпочитает чистые сердца позолоченным стенам». Предназначение же тамплиеров заключается в том, чтобы очистить Иерусалим от любой угрозы истинной вере, что в свою очередь Бернар сравнивает, в типичной для своего времени манере, с изгнанием из Храма торговцев и менял Христом. При этом лексика, используемая для описания этого изгнания, окрашена в крайне негативные цвета – Христос считает недостойным, чтобы молитвенный дом «был наводнен ( insectari ) подобным торгашеством»[xxii][22]. Еще более недопустимо для Святого места быть «оскверняемым» ( pollui ) язычниками, творящими «нечестивое и деспотическое беззаконие» ( spurca et tyrannical rabie ). В этом образе упадка и порчи ставится знак равенства между преходящей сущностью всего материального и скверной, несомой нечестивой верой. Тем самым Бернар выказывает решительно негативное отношение к двум тенденциям, волновавшим мыслителей в XII веке: к увеличивающимся темпам экономического развития с одной стороны и к распространению языческих верований и еретических заблуждений, в которых многие видели бич христианства, - с другой[xxiii][23]. Более того, используя аналогию с изгнанием торговцев и менял из Храма, Бернар отводит ордену роль посредника в реформистских начинаниях, ведь еще последователи реформ Григория VII рассматривали этот эпизод из Библии как пример того, что воинствующая церковь может использовать силу против своих врагов ради собственного очищения[xxiv][24].

Появление ордена тамплиеров приносило и еще одну пользу. Поскольку вступление в него давало возможность тем, кто в мирской жизни были грешниками, «безбожными разбойниками, ворами-святотатцами, убийцами, лжесвидетелями и прелюбодеями», обрести спасение, то таким образом достигалась двойная выгода – Иерусалим получал «наиблагочестивейших защитников», а западный мир избавлялся от «жестоких притеснителей». Как видим, в этике крестоносцев тамплиерам вновь отводится центральное место. Один из наиболее известных отрывков речи Папы Урбана II , как она запечатлена у Фульхерия Шартрского, содержит следующий призыв: «Пусть выступят против неверных в бой те люди, которые привыкли воевать против своих единоверцев — христиан... Пусть станут ныне воинами Христовыми те, кто являлся раньше грабителями… Пусть те, кто наносил раньше вред и телу своему и душе, заслужат ныне двойную славу»[xxv][25].Великолепие и значимость Иерусалима привлекали каждого. Бернар пишет так: «Слушают острова, и внимают народы дальние. Стекаются они от востока и от запада, словно поток изобильный, несущий славу народам…». Эта идея нашла свое зрительное воплощение в скульптурной композиции, изображающей сцены Вознесения и Миссии апостолов и помещенной на притворе собора в Везле, куда в те времена стекалось издалека множество самых разных людей[xxvi][26]. Скульптурная композиция рассказывает о том, как апостолы распространили христианскую веру по всему свету. Однако одновременно она выступает и в качестве напоминания христианам о необходимости вновь возложить на себя эту миссию в виде Крестовых походов, потому что со времен апостолов шествие ислама во многом свело на нет их труды. Используя слова De Laude , Бог подверг Иерусалим атакам язычников с самого начала с той целью, чтобы храбрость сильных духом могла защитить его и тем стать для них путем к спасению. В этом контексте орден тамплиеров рассматривается в качестве средства, аккумулирующего наиболее мощную социальную энергию того времени, и служит как бы орудием Господа для исполнения Его замыслов.

Орден Храма как нельзя лучше подходил для этой роли, поскольку, как и в остальных новых монашеских орденах, возникших в первой половине XII столетия, его членами обычно становились зрелые люди, успевшие приобрести богатый жизненный опыт за стенами монастыря. Жан Леклерк, изучая эту особенность цистерцианских общин, сравнивает ее с жизнью бенедиктинских монахов, многие из которых становились послушниками в ранней юности, и не имели достаточного мирского опыта. Леклерк отмечает, что эта разница в психологии принципиальна, поскольку новые ордена старались специально приблизить свои проповеди и сочинения к мирскому опыту «грешников» с тем, чтобы привлечь их внимание и в дальнейшем обратить на путь истинный[xxvii][27]. Именно поэтому в подобных орденах происходил двусторонний процесс – с одной стороны миряне, попадая в монастырь, испытывали влияние монашеской жизни и среды, а с другой – приносили внутрь самого монастыря часть своего мирского опыта. В случае с орденом Храма, однако, добродетели, проповедуемые рыцарем-тамплиером, целиком представляли собой идеал рыцарского поведения с точки зрения церкви в XII веке.

Все это в скором времени нашло отражение в описаниях средневекового общества, оставленных двумя наиболее известными интеллектуалами середины XII века – Оттоном Фрейзингским и Иоанном Солсберийским – как мы убедимся на примерах из их работ. Оттон в своем произведении «О двух государствах», созданном между 1143 и 1147 годами, описывая настрой, царивший в начале XII века, сообщает: «Некоторые, ради Господа Христа нашего, отринув собственные интересы и решив, что недаром носят они рыцарские пояса, направились в Иерусалим и, все еще пребывая в скорби об утрате Креста Господня, начали новую войну против врагов Божьих, напоминая своим поведением и речами не солдат, но скорее монахов»[xxviii][28]. Текст Иоанна Солсберийского, который мы будем рассматривать, взят из его «Поликратика», завершенного в 1159 году. В рисуемой им картине общества, основанном на наиболее разумных началах, он в том числе касается и вопросов о задачах рыцарства и ношения оружия.

Какое же отношение к истинно праведному рыцарству имеют те, кого хоть и называют так, но кто не следует ни единому из предписаний, налагаемых принимаемой клятвой, и считает, что весь смысл воинской службы состоит в том, чтобы возводить хулу на священников, чтобы ни во что не ставить авторитет святой Церкви, чтобы заботиться о делах мирских и тем самым наносить вред царству Божьему, чтобы хвалиться и льстить самим себе лживыми комплиментами, походя на хвастливых солдат ко всеобщему смеху и веселью? А смелость их проявляется только лишь в угрозах мечами и словесных оскорблениях клирикам и безоружным. Но в чем же состоит долг истинно праведного рыцаря? В охране церкви, в борьбе с язычниками, в повиновении священнослужителям, в защите бедных, в усмирении земель, в готовности пролить свою кровь за братьев своих (как того требует от них клятва), в том, чтобы, если потребуется, пожертвовать своей жизнью[xxix][29].

Этих принципов должно было держаться все рыцарское сословие, а не только тамплиеры, или даже рыцари, принимавшие участие в Крестовых походах. Небольшое сопоставление может проиллюстрировать данное утверждение. Профессор Саутерн предположил, что в определенных кругах рыцарский церемониал принял религиозный оттенок в промежутке между концом 1120-х – концом 1150-х годов[xxx][30]. Этот факт, несомненно, находится в тесной связи с публичным признанием ордена тамплиеров. Когда в орден принимали нового рыцаря, он должен был произнести на латыни следующее: «И чтобы поданное мною прошение было удовлетворено, я принимаю обет послушания в присутствии моих братьев навеки и возлагаю свою руку под алтарь, освященный в честь Господа Всемогущего и Пресвятой Девы Марии и всех святых»[xxxi][31]. Оставленное Иоанном Солсберийским описание «торжественного обычая», заключавшегося в подпоясывании участника церемонии рыцарским поясом, следует рассматривать именно в свете всего вышесказанного. Человек «торжественно направляется в церковь и возлагает свой меч на алтарь, будто принося священную жертву и публично принимая обет, и тем самым он посвящает себя службе алтарю, обещая Богу исправно исполнять мечом свой долг – долг беспрекословно нести возложенное на себя послушание»[xxxii][32].

Та роль, которую играли тамплиеры в распространении церковной идеологии на светское аристократическое общество, оказывается еще более значимой в свете того факта, что ко времени, когда Иоанн Солсберийский писал свой труд, духовенство уже на протяжении столетия пыталось выработать свод определенных этических правил для рыцарства. И все же мирская литература, представленная в основном эпическими песнями (chansons de geste), столь популярными в воинской среде того времени, не спешила поддаваться церковному влиянию[xxxiii][33]. Несмотря на влияние Первого Крестового похода, новые идеалы утверждались в обществе лишь частично и непрочно, и церковь ощущала строгую необходимость в усилении своей пропаганды. В грубом и жестоком мире, описываемом в chansons de geste, отражалось превосходство аристократического сословия и не находилось места для других социальных групп. Воспевающиеся в песнях идеалы относились исключительно к отношениям внутри знати или между знатью и королем и ни коим образом не касались отношений между рыцарством и остальными членами общества[xxxiv][34]. Именно против этой позиции, прославляемой менестрелями, боролась церковь. И орден тамплиеров был для нее весьма ценным инструментом.

Тамплиеры, таким образом, одновременно предлагали ограничить буйное рыцарство определенными моральными рамками и предоставляли подходящий путь для искупления тем, кто совершал поступки, противоречащие христианской морали. Безусловно, обе эти идеи, нашедшие свое отражение в миротворческих начинаниях Церкви и Крестовых походах соответственно, испытали сильное влияние со стороны интеллектуальных воззрений, формировавшихся в XII веке. Однако, даже De laude , несмотря на всю свою мощь, красноречие и убедительность, преподносит нам только завораживающий образ сообщества тамплиеров, а не его реальную сущность. Последняя в свою очередь кроется в экономических реалиях ордена, которые, как показал профессор Дюби, могли как оказывать влияние на образ тамплиеров, так и сами подвергаться воздействию с его стороны[xxxv][35]. Наличие своего рода моста, соединяющего два тесно связанных, но все же разных мира – идеологии и экономики, может быть продемонстрировано на примере хартий и завещаний, связанных с тамплиерами. Через упоминания мотивов, которыми руководствовался человек, делающий пожертвование ордену или вступающий в него, можно наблюдать, как он оказывался под влиянием существовавшего образа ордена и рассматривал его в качестве весьма эффективного средства достижения спасения и рая, одновременно помогая тамплиерам создать крепкую экономическую базу, способную превратить орден в крупную международную корпорацию. «Ни один из верующих не должен сомневаться», - писал анонимный автор письма в поддержку тамплиеров, - «что в любом сообществе служителей Господних, куда бы он не был определен, разделяя их усилия, разделит и награды»[xxxvi][36].

Одним из первых пожертвовавших, подавших пример, стал в 1132 году епископ Шалона Элберт. «Рыцари Храма в святом городе Иерусалиме, объявив себя воинством миролюбивейшего Царя небесного, столь преуспели в деле защиты неимущих, странствующих и всех, желающий узреть Гроб Господень, что, как мы надеемся, их заслуги не останутся обойденными щедростью верующих»[xxxvii][37]. Многие из христиан действительно считали, что такое богоугодное дело, как милостыня, принесет им духовное вознаграждение. Три случая, все произошедшие в 1134 году, иллюстрируют это утверждение. Некто Герал, чувствуя приближение своей кончины в мае того года, в начале своего завещания поместил следующее: «Наш Господь и Спаситель из своей бесконечной милости низошел с небес, чтобы освободить нас от оков дьявола. И поскольку я, Герал, страдаю от телесного недуга и боюсь мучений Ада и хочу, очистившись от своих грехов, разделить радости Рая, я согласно своей воле завещаю…» После этого он делает ряд пожертвований в пользу духовных орденов, в том числе ордена госпитальеров. Однако в самом начале списка – «на первом месте» как он сам заявляет – Герал завещал свое тело, а также крупнейшее пожертвование в 40 мер ячменя тамплиерам замка Гардени в Арагоне[xxxviii][38]. Еще два обстоятельства заставляли людей задуматься над своей смертной участью: опасности битвы и желание предпринять длительное рискованное паломничество. Всего через несколько месяцев после того, как Герал осознал, что отмеренное ему время подошло к концу, испанский рыцарь по имени Лоп Кайксаль завещал в случае гибели свое тело и душу, а также поместье, коня и оружие тамплиерам, поскольку он собирался принять участие в битве с мусульманами. «Сделав это, Лоп Кайксаль погиб в битве под Фрагой (17 июля) от рук сарацин, врагов Божьих, а его конь и оружие были захвачены»[xxxix][39]. В августе того же года намного севернее, в местечке Дузан, расположенном к востоку от города Каркассон в современном департаменте Од, некто Гийом Пьер готовился отправиться в паломничество в Иерусалим. Среди различных приготовлений он также распорядился «отдать Всемогущему Богу и братьям ордена тамплиеров ради отпущения грехов и спасения моей души и душ родителей часть моего аллода , [...] если смерть настигнет меня в Иерусалиме, или же я не вернусь по какой-либо другой причине»[xl][40]. Тьерри, граф Фландрии, и его супруга Сибилла с помощью штата придворных клириков были в состоянии сформулировать свои чаяния в дарственных грамотах более четко и ясно. В пожертвовании, совершенном где-то между 1134 и 1147 годами, они отдали тамплиерам в вечное пользование земли и другие дары, «тем самым обращая на себя внимание духовных лиц, ведь написано: «то, что отдается Богу, по тщательному рассуждению должно признаваться не даром, но ссудой, поскольку, принеся множественные плоды, оно воздаст дающему»»[xli][41].

Действительно, взаимодействию с мирским обществом с первых лет существования ордена содействовала значительная гибкость правил, позволяющая простым рыцарям приобщиться к выгодам сотрудничества с тамплиерами. Если того требовала необходимост