ОБЪЯВЛЕНИЕ О «ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЕ»

Да здравствует разум!

А. Пушкин

Полярная звезда скрылась за тучами николаевского царство­вания (1).

Николай прошел, и «Полярная звезда» является снова, в день нашей Великой Пятницы, в тот день, в который пять виселиц сделались для нас пятью распятиями.

Русское периодическое издание, выходящее без цензуры, исключительно посвященное вопросу русского освобождения и распространению в России свободного образа мыслей, принимает это название, чтоб показать непрерывность предания, преемствен­ность труда, внутреннюю связь и кровное родство.

Россия сильно потрясена последними событиями. Что бы ни было, она не может возвратиться к застою; мысль будет деятель­нее, новые вопросы возникнут – неужели и они должны зате­ряться, заглохнуть? – Мы не думаем. Казенная Россия имеет язык и находит защитников даже в Лондоне. А юная Россия, Россия будущего и надежд не имеет ни одного органа.

Мы предлагаем его ей.

С 18 февраля (2 марта) Россия вступает в новый отдел своего развития. Смерть Николая больше, нежели смерть человека, смерть начал, неумолимо строго проведенных и дошедших до своего предела. При его жизни они могли кой-как держаться, упроченные привычкой, опертые на железную волю.

После его смерти – нельзя продолжать его царствова­ния. (...)

План наш чрезвычайно прост. Мы желали бы иметь в каждой части одну общую статью (философия революции, социализм), одну историческую или статистическую статью о России или о мире славянском; разбор какого-нибудь замечательного сочинения и одну оригинальную литературную статью; далее идет смесь, письма, хроника и пр. «Полярная звезда» должна быть – и это одно из самых горячих желаний наших – убежищем всех рукопи­сей, тонущих в императорской ценсуре, всех изувеченных ею. Мы в третий раз обращаемся с просьбой ко всем грамотным в России доставлять нам списки Пушкина, Лермонтова и др., ходя­щие по рукам, известные всем. (...)

Рукописи погибнут наконец – их надобно закрепить печатью...

25 марта (6 апреля) 1855.

 

^{____________________________}

^1. Имеется в виду альманах «Полярная звезда», издававшийся в 1823-1825 го­дах К. Ф. Рылеевым и А. А. Бестужевым.

 (/855 год. Отдельное издание Вольной русской типографии в Лондоне, Герцен. А. И. Полн. собр. соч., т. XII . М., 1954, с. 265-271)

ПРЕДИСЛОВИЕ К «КОЛОКОЛУ»

«Полярная звезда» выходит слишком редко, мы не имеем средств издавать ее чаще. Между тем события в России несутся быстро, их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас. Для этого мы предпринимаем новое повременное издание. Не определяя сроков выхода, мы постараемся ежемесячно издавать один лист, иногда два, под заглавием «Колокол».

О направлении говорить нечего; оно то же, которое в «Поляр­ной звезде», то же, которое проходит неизменно через всю нашу жизнь. Везде, во всем,  всегда быть со стороны воли против насилия, со стороны разума против предрассудков, со стороны науки против изуверства, со стороны развивающихся народов против отстающих правительств. Таковы общие догматы наши. В отношении к России мы хотим страстно, со всею горяч­ностью любви, со всей силой последнего верования, чтоб с нее спали наконец ненужные старые свивальники, мешающие могу­чему развитию ее. Для этого мы теперь, как в 1855 году (1), считаем первым необходимым, неотлагаемым шагом:

Освобождение слова от цензуры!

Освобождение крестьян от помещиков!

Освобождение податного сословия – от по­боев.

Не ограничиваясь, впрочем,   этими вопросами, «Колокол», посвященный исключительно русским интересам, будет звонить, чем бы ни был затронут; – нелепым указом или глупым гоне­нием раскольников, воровством сановников или невежеством сената. Смешное и преступное, злонамеренное и невежествен­ное – все идет под «Колокол».

А потому обращаемся ко всем соотечественникам, делящим на­шу любовь к России, и просим их не только слушать наш «Коло­кол», но и самим звонить в него!

Появление нового русского органа, служащего дополнением к «Полярной звезде», не есть дело случайное и зависящее от одного личного произвола, а ответ на потребность; мы должны его издавать.

Для того чтобы объяснить это, я напомню короткую историю нашего типографского станка.

Русская типография, основанная в 1853 году в Лондоне, была запросом. Открывая ее, я обратился к нашим соотечественникам с призывом, из которого повторяю следующие строки (1) ...

___________

1. Программа «Полярной звезды» (примеч. А.И. Герцена).

 

Ожидая, что будет, я принялся печатать свои сочинения и летучие листы, писанные другими. Ответа не было, или хуже – до меня доходили одни порицания, один лепет страха, осторожно шептавший мне, что печатание за границей опасно, что оно может компрометировать и наделать бездну вреда; многие из близких людей делили это мнение. Меня это испугало.

Пришла война. И в то время, когда Европа обратила жад­ное внимание на все русское и раскупала целые издания моих французских брошюр и перевод моих «Записок» на английском и немецком языках быстро расходился, – русских книг не было про­дано и десяти экземпляров. Они грудами валялись в типографии или рассылались нами на наш счет, и притом даром.

Пропаганда тогда только начинает быть действительной силой, когда она окупается; без этого она натянута, неестественна и может разве только служить делу партии, но чаще вызывает наскоро вырощенное сочувствие, которое бледнеет и вянет, как скоро слова перестают звучать.

Меньшинство осуществляет часть своего идеала только тогда, когда, по-видимому выделяясь из большинства, оно, в сущности, выражает его же мысль, его стремления, его страдания. Боль­шинство бывает вообще неразвито, тяжело на подъем; чувствуя тягость современного состояния, оно ничего не делает, чтобы освободиться от него; тревожась вопросами, оно может остаться, не разрешая их. Появляются люди, которые из этих страданий, стремлений делают свой жизненный вопрос; они действуют сло­вом, как пропагандисты делом, как революционеры – но в обоих случаях настоящая почва тех и других – большинство и степень их сочувствия к нему.

Все попытки издавать журналы в лондонской эмиграции с 1849 года не удались, они поддерживались приношениями, не окупались и лопались; это было явное доказательство, что эмигра­ции не выражали больше мысли своего народа. Они останови­лись и вспоминали, народы шли в другую сторону. И в то самое время, как угасал последний французский листок демократической партии в Лондоне, четыре издания прудоновской книги «Manuel du speculateur a la bourse» (2) были расхватаны в Париже.

_________________

_______________________________________________

1. Далее шли выдержки из листовки Герцена «Вольное русское книгопечата­ние в Лондоне».

². Справочник игрока на бирже (фр.).

Конечно, строгость и свирепые меры очень затрудняли ввоз запрещенных книг в Россию. Но разве простая контрабанда не шла своим чередом вопреки всем мерам? Разве строгость Нико­лая остановила воровство чиновников? На взятки, на обкрады­вание солдат, на контрабанду – была отвага; на распространение свободного слова – нет; стало быть, нет еще на него и истинной потребности. Я с ужасом сознавался в этом. Но внутри была жи­вая вера, которая заставляла надеяться вопреки собственных доводов; я, выжидая, продолжал свой труд.

Вдруг телеграфическая депеша о смерти Николая.

Теперь или никогда!

Под влиянием великой, благодатной вести я написал про­грамму «Полярной звезды». В ней я говорил (1)...

В день казни наших мучеников – через 29 лет – вышла в Лондоне первая «Полярная звезда». С бьющимся сердцем ожидал я последствий.

Вера моя начала оправдываться.

Я стал вскоре получать письма, исполненные симпатии – юной, горячей, тетради стихов и разных статей. Началась продажа, сначала туго и медленно возрастая, потом, с выхода второй книжки (в апреле 1856 г.), количество требований увеличилось до того, что иных изданий уже совсем нет, другие изданы во вто­рой раз, третьих остается по нескольку экземпляров. От выхода второй книжки «Полярной звезды» и до начала «Колокола» все расходы по типографии покрыты продажей русских книг.

Сильнее доказательства на действительную потребность сво­бодного слова в России быть не может, особенно вспомнив тамо­женные препятствия.

Итак, труд наш не был напрасен. Наша речь, свободное русское слово раздается в России, будит одних, стращает других, грозит гласностью третьим.

Свободное русское слово наше раздается в Зимнем двор­це – напоминая, что сдавленный пар взрывает машину, если не умеют его направить.

Оно раздается среди юного поколения, которому мы передаем наш труд. Пусть оно, более счастливое, нежели мы, увидит на деле то, о чем мы только говорили. Не завидуя смотрим мы на свежую рать, идущую обновить нас, а дружески ее приветствуем. Ей радостные праздники освобождения, нам благовест, которым мы зовем живых на похороны всего дряхлого, отжившего, безобразного, рабского, невежественного в России!

____________

1. Далее шли выдержки из «Объявления об издании „Полярной звезды"».

 (Колокол, 1857, № I;

Герцен А. И. Полн. собр. соч., т. XII. М., 1954, с. 7-12)

[СЕЧЬ ИЛИ НЕ СЕЧЬ МУЖИКА?]

Сечь или не сечь мужика? That is the guestion (1). – Разумеется сечь, и очень больно. Как же можно без розог уверить человека, что он шесть дней в неделю должен работать на барина, а только остальные на себя. Как же его уверить, что он должен, когда вздумается барину, тащиться в город с сеном и дровами, а иногда отдавать сына в переднюю, дочь в спальную?.. Сомнение в праве сечь есть само по себе посягательство на дворянские права, на неприкосновенность собственности, признанной законом. И, в сущ­ности, отчего же не сечь мужика, если это позволено, если мужик терпит, церковь благословляет, а правительство держит мужика за ворот и само подстегивает?

Неужели в самом деле у нас есть райские души, которые думают, что целая каста людей, делящая с палачом право телесных наказаний и имеющая над ним то преимущество, что она сечет по собственному желанию, из собственного прибытка и при­том знакомых, а не чужих, – что такая каста – из видов гуман­ности и благости сердечной – бросит розги? Полноте дура­читься. (...)         

Кто не знает у нас историю... о том, как флигель-адъютант (Эльстон-Сумароков) был отправлен в Нижегородскую губернию на следствие о возмутившихся крестьянах. Дело само по себе заме­чательно. Крестьяне одного помещика (помнится, Рахманова) предложили за себя взнос, помещик взял деньги, т. е. украл их, а мужиков продал другому, вместо того чтоб отпустить на волю. Крестьяне, разумеется, отказались повиноваться новому поме­щику. Трудное ли дело разобрать? Но у нас суд нипочем, надобно комиссии, флигель-адъютанты, аксельбанты, команда, розги. С розгами и послали Эльстон-Сумарокова. Мужики бросились на колени (бунт на коленях!). Он спросил их: «Чьи вы?». Крестьяне сказали имя прежнего помещика, Сумароков же назвал имя нового помещика (кажется, Пашкова или наоборот) и после этого при­казал без всякого разбора сечь мужиков. Крестьяне покорились. Тогда флигель-адъютант до того расходился, что дал предписа­ние губернскому правлению одну часть на коленях бунтующих мужиков сослать в Сибирь на поселение, другую в арестантские роты, а третью dа саро высечь. Губернское правление и радо бы исполнить, но не смело взять на себя такое явное нарушение положительного закона и отнеслось в сенат. За такое понятие о справедливости, за такое знание законов Эльстон-Сумароков сделан вице-директором одного из департаментов военного мини­стерства.

А вы рассуждаете о том, сечь или не сечь мужиков? Секите, братцы, секите с миром! А устанете, царь пришлет флигель-адъютанта на помощь!!!...

 

(Колокол, 1857, № 6;

 Герцен А. И. Полн. собр. соч., т. XIII. М., 1954, с. 105-106)

____________

' Вот в чем вопрос (Шекспир У. Гамлет).

ПОД СПУДОМ

Мы получили за прошлый месяц ворох писем; сердце облива­ется кровью и кипит бессильным негодованием, читая, что у нас делается под спудом.

Прежде нежели мы начнем страшный перечень злодеяний, мы еще раз умоляем всех особ, пишущих к нам, проникнуться – ради нашего дела, ради смысла и значения, которое мы хотим ему приобресть, – что всякий факт неверный, взятый по слухам, иска­женный, может сделать нам ужасный вред, лишая нас доверия и позволяя преступникам прятаться за ошибочно обвиненных.

Одна горячая любовь к России, одно глубокое убеждение, что наш обличительный голос полезен, заставляет нас касаться страш­ных ран нашего жалкого общественного быта и их гноя. Мы крик русского народа, битого полицией, засекаемого помещи­ками, – да будет же этот крик исторгнут одной истинной болью!

Отсутствие николаевского гнета как будто расшевелило все гадкое, все отвратительное, все ворующее и в зубы бьющее – под сенью императорской порфиры. Точно как по ночам поднима­ется скрытая вонь в больших городах во время оттепели или перед грозой.

Для нас «так это ясно, как простая гамма»: или глас­ность – или все начинания не приведут ни к чему. И не иносказа­тельная гласность повести, намеков, а обличительные акты с именами, с разбором дел и действий лиц и правительственных мест.

Искренно, от души жалеем Александра II, его положение действительно трагическое, не рассеять ему туман, скрывающий от него страшное состояние России, он устанет от борьбы, оттого, что борьба всего труднее в безгласную ночь, да еще не с вра­гами, а с толпой клевретов и мошенников.

Зачем он не знает старой русской пословицы: «Не вели казнить, вели правду говорить»? Это единственное средство правду узнать!

Вести, полученные нами, до того страшны, до того гадки – и лучшие из них до того глупы, что мы теряемся, с чего начать. Их все можно разделить на две части: часть сумасшедшего дома и часть смирительного дома. Во всех действуют безумные и воры, в разных сочетаниях и переложениях, иногда воры и безумные вместе, иногда безумные, но не воры (нет, это мы обмол­вились: все воры), – воры смирные, воры бешеные, воры цепные, а потом духовные, военные, городские, полевые, садовые воришки; – все это восходит, поднимается от становых приста­вов, заседателей, квартальных до губернаторов, полковников, от них до генерал-адъютантов, до действительных тайных советни­ков (2-го класса и 1-го класса) и оканчивается художественно, мягко, роскошно, женственно в Мине Ивановне, в этой С1оаса Махimа современных гадостей (1), обложенной бриллиантами, золотой и серебряной работой (Сазикова) (2), с народным калачом и православной просвирой (3) в руке, на которой потомок старинной русской фамилии велел вырезать: «Благословенна ты в женах!» – Хорош архангел, да и пречистая дева не дурна!

__________

 

¹ Мина Ивановна – любовница всемогущего в то время министра император­ского двора гр. Адлерберга, открыто бравшая громадные взятки с лиц, желающих получить ее покровительство или содействие в их делах. С1оаса Мах im а – боль­шая труба для спуска нечистот в Древнем Риме

². Сазиков – владелец мастерской по изготовлению серебряных и золотых изделий.

³ Тоже Сазикова работы (примеч. А. И. Герцена).

 

 

(Колокол, 1857, № 5;

Герцен А. И. Поли. собр. соч. т. XIII. М., 1954, с. 80-81)

Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ

Федор Михайлович Достоевский (1821-1881) возобновляет свой «Дневник писателя» 1 января 1876 г., теперь уже как от­дельный ежемесячный моножурнал (в 1873 г. «Дневник» печатал­ся в «Гражданине»), Писатель получает возможность в свободной форме затронуть множество тем, беседовать с читателем на злобу дня, раскрывать ему смысл событий, их внутреннюю связь. О чем бы ни писал Достоевский, как бы ни уповал – вольно или неволь­но – на возможность осуществить «золотой век» в рамках сущест­вующего государства, он везде оставался защитником «униженных и оскорбленных», видящим социальное неблагополучие общества. Подтверждением этого и являются приведенные ниже отрывки из моножурнала писателя.

Дневник писателя

                               1876, январь

      Глава вторая

 

I. Мальчик с ручкой

 

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в са­мую елку перед Рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то ста­рьем, – значит, его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил «с руч­кой»; это технический термин, значит – просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в гла­за, – стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он со­общил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высы­лают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не на­берут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьян­ствует какая-нибудь шайка халатников... Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пре­секшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол.

<...> Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к ха­латникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети ста­новятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколь­ко ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обра­щается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят всё – голод, холод, побои, – только за одно, за свободу, и убегают от своих халат­ников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли го­сударь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однако же, всё факты.

(…)     

Глава третья

Российское общество покровительства животным

 

<...> И вот раз, перед вечером, мы стояли на станции, на постоялом Дворе, в каком селе не помню, кажется в Тверской губернии; село было большое и богатое. Через полчаса готовились тронуться, а пока я смо­трел в окно и увидел следующую вещь.

Прямо против постоялого двора через улицу приходился станци­онный дом. Вдруг к крыльцу его подлетела курьерская тройка и вы­скочил фельдъегерь в полном мундире, с узенькими тогдашними фалдочками назади, в большой трехугольной шляпе с белыми, жел­тыми и, кажется, зелеными перьями (забыл эту подробность и мог бы справиться, но мне помнится, что мелькали и зеленые перья). Фельдъегерь был высокий, чрезвычайно плотный и сильный детина с багровым лицом. Он пробежал в станционный дом и уж наверно «хлопнул» там рюмку водки. Помню, мне тогда сказал наш извозчик, что такой фельдъегерь всегда на каждой станции выпивает по рюмке, без того не выдержал бы «такой муки». Между тем к почтовой станции подкатила новая переменная лихая тройка, и ямщик, молодой парень лет двадцати, держа на руке армяк, сам в красной рубахе, вскочил на облучок. Тотчас же выскочил и фельдъегерь, сбежал с ступенек и сел в тележку. Ямщик тронул, но не успел он и тронуть, как фельдъегерь приподнялся и молча, безо всяких каких-нибудь слов, поднял свой здоровенный правый кулак и сверху, больно опустил его в самый за­тылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы схлестнул коренную. Лошади рванулись, но это вовсе не укро­тило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое и испытанное многолетним опытом, и страшный кулак взвился снова и снова ударил в затылок. Затем снова и снова, и так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду. Разумеется, ямщик, едва держав­шийся от ударов, беспрерывно и каждую секунду хлестал лошадей, как бы выбитый из ума, и наконец нахлестал их до того, что они не­слись как угорелые. Наш извозчик объяснил мне, что и все фельдъ­егеря почти так же ездят, а что этот особенно, и его все уже знают; что он, выпив водки и вскочив в тележку, начинает всегда с битья и бьет «всё на этот самый манер», безо всякой вины, бьет ровно, подыма­ет и опускает и «продержит так ямщика с версту на кулаках, а затем уж перестанет. Коли соскучится, может, опять примется середи пути, а может, Бог пронесет; зато уж всегда подымается опять, как подъез­жать опять к станции: начнет примерно за версту и пойдет подымать и опускать, таким манером и подъедет к станции, чтобы все в селе на него удивлялись; шея-то потом с месяц болит». Парень воротится, смеются над ним: «Ишь тебе фельдъегерь шею накостылял», а парень, может, в тот же день прибьет молодую жену: «Хоть с тебя сорву»; а мо­жет, и за то, что «смотрела и видела»...

<...> Эта отвратительная картинка осталась в воспоминаниях моих на всю жизнь. Я никогда не мог забыть фельдъегеря и многое позорное и жестокое в русском народе как-то поневоле и долго потом наклонен был объяснять уж, конечно, слишком односторонне. Вы поймете, что дело идет лишь о давно минувшем.

<...> О, без сомнения, теперь не сорок лет назад, и курьеры не бьют народ... Нет фельдъегеря, зато есть «зелено-вино». Каким образом зелено-вино может походить на фельдъегеря? – Очень может, – тем, что оно так же скотинит и зверит человека, ожесточает его и отвлекает от светлых мыслей, тупит его перед всякой доброй пропагандой. Пьяному не до сострадания... пьяный бросает жену и детей своих. Пьяный пришел к жене, которую бросил и не кормил с детьми много месяцев, и потребовал водки, и стал бить ее, чтобы вымучить еще водки, а не­счастная каторжная работница (вспомните женский труд и во что он у нас пока ценится), не знавшая, чем детей прокормить, схватила нож и пырнула его ножом. Это случилось недавно, и ее будут судить. И на­прасно я рассказал об ней, ибо таких случаев сотни и тысячи, только разверните газеты. Но главнейшее сходство зелена-вина с фельдъеге­рем бесспорно в том, что оно так же неминуемо и так же неотразимо стоит над человеческой волей.

Почтенное Общество покровительства животным состоит из се­мисот пятидесяти членов, людей могущих иметь влияние. Ну что если б оно захотело поспособствовать хоть немного уменьшению в народе пьянства и отравления целого поколения вином! Ведь иссякает народ­ная сила, глохнет источник будущих богатств, беднеет ум и развитие, – и что вынесут в уме и сердце своем современные дети народа, взросшие в скверне отцов своих? Загорелось село и в селе церковь, вышел цело­вальник и крикнул народу, что если бросят отстаивать церковь, а отстоят кабак, то выкатит народу бочку. Церковь сгорела, а кабак отстоя­ли. Примеры эти еще пока ничтожные, ввиду неисчисленных будущих ужасов. <...> Да и одно ли вино свирепствует и развращает народ в наше удивительное время? Носится как бы какой-то дурман повсеместно, какой-то зуд разврата. В народе началось какое-то неслыханное извра­щение идей с повсеместным поклонением материализму. Материализ­мом я называю, в данном случае, преклонение народа перед деньгами, пред властью золотого мешка. В народ как бы вдруг прорвалась мысль, что мешок теперь всё, заключает в себе всякую силу, а что всё, о чем говорили ему и чему учили его доселе отцы, – всё вздор.

<...> Что-то носится в воздухе полное материализма и скептициз­ма; началось обожание даровой наживы, наслаждения без труда; вся­кий обман, всякое злодейство совершаются хладнокровно; убивают, чтобы вынуть хоть рубль из кармана. Я ведь знаю, что и прежде было много скверного, но ныне бесспорно удесятерилось. Главное, носится такая мысль, такое как бы учение или верование. В Петербурге, две-три недели тому, молоденький паренек, извозчик, вряд ли даже совершен­нолетний, вез ночью старика и старуху и, заметив, что старик без сознания пьян, вынул перочинный ножичек и стал резать старуху. Их за­хватили, и дурачок тут же повинился: «Не знаю, как и случилось и как ножичек очутился в руках». И вправду, действительно не знал. Вот тут так именно среда. Его захватило и затянуло, как в машину, в современ­ный зуд разврата, в современное направление народное – даровая на­жива, ну, как не попробовать, хоть перочинным ножичком.

<...> Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому материалом и средством, а сами оставаться во мраке. Я не хочу мыслить и жить иначе, как с верой, что все наши девяносто миллионов русских (или там сколько их тогда наро­дится) будут все, когда-нибудь, образованы, очеловечены и счастливы. Я знаю и верую твердо, что всеобщее просвещение никому у нас повре­дить не может. Верую даже, что царство мысли и света способно водвориться у нас, в нашей России, еще скорее, может быть, чем где бы то ни было, ибо у нас и теперь никто не захочет стать за идею о необходимости озверения одной части людей для благосостояния другой части, изображающей собою цивилизацию, как это везде во всей Европе. <...>

1876, март

Глава первая

IV. Мечты о Европе

 

<...> В самом деле, кто провозгласил в этот раз республику? Всё буржуа и мелкие собственники. Давно ль они сделались такими ре­спубликанцами, и не они ль доселе более всего боялись республики, видя в ней лишь одну неурядицу и один шаг к страшному для них коммунизму? Конвент, в первую революцию, раздробил во Франции крупную собственность эмигрантов и церкви на мелкие участки и стал продавать их, ввиду беспрерывного тогдашнего финансового кризиса. Эта мера обогатила огромную часть французов и дала ей возможность уплатить, через восемьдесят лет, пять миллиардов контрибуции, почти не поморщившись. Но, способствовав временному благососто­янию, мера эта на страшно долгое время парализовала стремления демократические, безмерно умножив армию собственников и предав Францию безграничному владычеству буржуазии – первого врага де­моса. Без этой меры не удержалась бы ни за что буржуазия столь долго во главе Франции, заместив собою прежних повелителей Франции – дворян. Но вследствие того ожесточился и демос уже непримиримо: сама же буржуазия извратила естественный ход стремлений демокра­тических и обратила их в жажду мести и ненависти. Обособление пар­тий дошло до такой степени, что весь организм страны разрушился окончательно, даже до устранения всякой возможности восстановить его. Если еще держится до сих пор Франция как бы в целом виде, то единственно по тому закону природы, по которому даже и горсть снега не может растаять раньше определенного на то срока. Вот этот-то призрак целости несчастные буржуа, а с ними и множество простодушных людей в Европе, продолжают еще принимать за живую силу организма, обманывая себя надеждой и в то же время трепеща от страха и ненависти. Но в сущности единение исчезло окончатель­но. Олигархи имеют в виду лишь пользу богатых, демократия лишь пользу бедных, а об общественной пользе, пользе всех и о будущем всей Франции там уж никто теперь не заботится, кроме мечтателей социалистов и мечтателей позитивистов, выставляющих вперед на­уку и ждущих от нее всего, то есть нового единения людей и новых начал общественного организма, уже математически твердых и незы­блемых. Но наука, на которую столь надеются, вряд ли в состоянии взяться за это дело сейчас. Трудно представить, чтоб она уже настоль­ко знала природу человеческую, чтоб безошибочно установить новые законы общественного организма. <...>

1877, декабрь

Глава вторая

I. Смерть Некрасова.

О том, что сказано было на его могиле

 

Умер Некрасов. Я видел его в последний раз за месяц до его смерти. Он казался тогда почти уже трупом, так что странно было даже видеть, что такой труп говорит, шевелит губами. Но он не только говорил, но и сохранял всю ясность ума. Кажется, он всё еще не верил в возмож­ность близкой смерти. За неделю до смерти с ним был паралич пра­вой стороны тела, и вот 28 утром я узнал, что Некрасов умер накануне, 27-го, в 8 часов вечера. В тот же день я пошел к нему. Страшно изможденное страданием и искаженное лицо его как-то особенно поража­ло. Уходя, я слышал, как псалтирщик четко и протяжно прочел над по­койным: «Несть человек, иже не согрешит». Воротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. <...> в эту ночь я перечел чуть не две трети всего, что напи­сал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчет: как много Не­красов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни! Как поэт, конечно. Лично мы сходились мало и редко и лишь однажды вполне с беззаветным, горячим чувством, именно в самом начале на­шего знакомства, в сорок пятом году, в эпоху «Бедных людей». Но я уже рассказывал об этом. Тогда было между нами несколько мгнове­ний, в которые, раз навсегда, обрисовался передо мною этот загадоч­ный человек самой существенной и самой затаенной стороной своего Духа. Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. <...>

П. Пушкин, Лермонтов и Некрасов

 

<... > я не равняю Некрасова с Пушкиным, я не меряю аршином, кто выше, кто ниже, потому что тут не может быть ни сравнения, ни даже вопроса о нем. Пушкин, по обширности и глубине своего русского гения, до сих пор есть как солнце над всем нашим русским интеллигентным мировоззрением. Он великий и непонятый еще предвозвеститель. Некрасов есть лишь малая точка в сравнении с ним, малая планета, но вышедшая из этого же великого солнца. И мимо всех мерок: кто выше, кто ниже, за Некрасовым остается бессмертие, вполне им заслуженное, и я уже сказал почему – за преклонение его перед народной правдой, что происходило в нем не из подражания какого-нибудь, не вполне по сознанию даже, а потребностью, неудержимой силой.

<...> у него была своя, своеобразная сила в душе, не оставлявшая его никогда, – это истинная, страстная, а главное, непосредственная любовь к народу. Он болел о страданиях его всей душою, но видел в нем не один лишь униженный рабством образ, звериное подобие, но смог силой любви своей постичь почти бессознательно и красоту народную, и силу его, и ум его, и страдальческую кротость его и даже частию уве­ровать и в будущее предназначение его.

          

П. Л. ЛАВРОВ

Петр Лаврович Лавров (1823-1900), полковник, профессор математики Михайловской Артиллерийской академии, фи­лософ, социолог, литературный критик, поэт и публицист, факти­ческий руководитель журнала «Заграничный вестник» (1864-1866), после покушения Д. В. Каракозова на Александра II был аресто­ван, признан виновным в «распространении вредных идей» и в ян­варе 1867 г. приговорен к ссылке в Вологодскую губернию. Там он создал одно из самых известных своих произведений — «Истори­ческие письма», которые были опубликованы в демократической газете «Неделя» (1868-1869), где активно сотрудничала, а потом стала и руководительницей Е. И. Конради, печатавшаяся до этого в журнале Лаврова «Заграничный вестник». «Исторические пись­ма» стали, как отмечал Н. А. Бердяев, «моральным катехизисом народнической интеллигенции» [«Истоки и смысл русского ком­мунизма»], потрясение, вызванное ими, можно сравнить только с влиянием романа «Что делать?» Н. Г. Чернышевского. Во многих мемуарах говорится, что над книгой Лаврова («Письма» были вы­пущены отдельным изданием в 1870 г. и вскоре запрещены цензу­рой) молодые люди плакали. П. Лавров хотел возвратить интерес интеллигенции, для которой в 1860-е годы на первом плане было все, что связано с естествознанием, к вопросам истории и социо­логии. Он сосредоточил внимание на «практической» философии, или философии жизни, которую соотнес с поисками идеала человеческого достоинства и справедливости. Он полагал, что личность должна сама выработать нравственный идеал, который становится для нее высшим моральным обязательством, сознательным моти­вом для общественной деятельности. Таким образом  Лавров хотел соединить общественный и личный идеалы и ввел для этого поня­тие долга. Наиболее ярко эти идеи отразилась в третьем и четвер­том письмах, отрывки из которых публикуются ниже.

Впереди П. Л. Лаврова ждал большой путь: побег из ссылки в Европу, участие во Французской революции 1870-1871 гг., изда­ние журнала, а затем и газеты «Вперед!», самого яркого из русских эмигрантских изданий после «Колокола» А. И. Герцена... И все же в памяти многих людей 1870-х годов П. Лавров остался прежде все­го автором «Исторических писем», перевернувших во многом их молодое сознание.

 

Исторические письма

Письмо третье

Величина прогресса в человечестве

 

Развитие личности в физическом, умственном и нравственном отно­шении; воплощение в общественных формах истины и справедливости – вот краткая формула, обнимающая, как мне кажется, все, что можно считать прогрессом; и прибавлю, что я в этой формуле не считаю ни­чего мне лично принадлежащим, более или менее ясно и полно вы­сказанная, она лежит в сознании всех мыслителей последних веков, а в наше время становится ходячею истиною, повторяемою даже теми, кто действует несогласно с нею и желает совершенно иного.

... Предложенная формула, как мне кажется, при своей краткости, допускает обширное развитие, и, развивая ее, мы получим полную те­орию как личной, так и общественной нравственности. Здесь я прини­маю эту формулу за основание для последующего и прямо приступаю к рассмотрению некоторых условий, необходимых для осуществления прогресса в том смысле, который указан выше.

Развитие личности в физическом отношении лишь тогда возможно, когда она приобрела некоторый минимум гигиенических и материаль­ных удобств, ниже которого вероятность страдания, болезней, постоян­ных забот далеко превосходит вероятность какого-либо развития, дела­ет последнее долею лишь исключительных личностей, а все остальные обрекает на вырождение в ежеминутной борьбе за существование, без всякой надежды на улучшение своего положения.

Развитие личности в умственном отношении лишь тогда прочно, когда личность выработала в себе потребность критического взгляда на все, ей представляющееся, уверенность в неизменности законов, управляющих явлениями, и понимание, что справедливость в сво­их результатах тожественна с стремлением к личной пользе. (Нахожу необходимым, для предупреждения недоразумений, пояснить эти по­следние слова, надлежащее разъяснение которых в книге, издаваемой в пределах Российской империи, было невозможно).

В современном обществе, проникнутом всеобщею конкуренцией отожествление справедливости с личною пользою кажется бессмысленным. Действительно, лица, которые теперь наслаждаются выгодами цивилизации, могут наслаждаться ими, лишь приобретя богатство и увеличивая его. Но капиталистический процесс обогащения есть по самой своей сущности процесс обсчитывания рабочего, процесс недобросовестной спекуляции на бирже, процесс рыночной торговли своими умственными способностями, своим политическим и общественным влиянием. Этот путь едва ли назовет справедливым самый завзятый софист, но он будет утверждать, что умственное развитие личности еще весьма слабо, когда личность ищет возможности согласить свою личную пользу со справедливостью. Он выставит иное положение: жизнь – борьба, и истинное умственное развитие заключается в