КРЕЩЕНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

А. И. Герцен

Александр Иванович Герцен (1812-1870) уезжал в январе 1847 года из России, не только проникнутый ненавистью к ее самодержавно-крепостническому строю, но и с большой долей скептицизма по отношению к буржуазным отношениям в Западной Европе и с горячими симпатиями к «работни­ку», что ярко отразилось во втором из «Писем из Франции и Италии», напечатанном в 1847 году в «Современнике».

Поражение июньского восстания 1848 года в Париже пот­ рясло его. Сомнения и переживания, охватившие Герцена, нашли отражение в книге «С того берега», которая стала и историческим документом эпохи революции 1848 года, написанным очевидцем, и философским раздумьем о ходе истории.

Как известно, Герцен остался в Европе, но это было его «духовным возвращением на родину». Герцен стал воль­ной трибуной для всех тех русских людей, которые хотели сбросить позорное ярмо крепостничества с русского народа, он поднял знамя борьбы за освобождение крестьян, «рабье молчание было нарушено». В приведенных ниже отрывках из книги «С того берега» Герцен объясняет причины своей эмиграции, а также дает оценку либерализму, анализом ко­торого вскоре будут заниматься в «Современнике» Н.Г. Чер­нышевский и Н.А. Добролюбов.

Братьям на Руси

Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать?

Или неужели мы молчим оттого, - что мы не смеем гово­рить?

Дома нет места свободной русской речи, она может раз­даваться инде, если только ее время пришло.

Я знаю, как вам тягостно молчать, чего вам стоит скрывать всякое чувство, всякую мысль, всякий порыв.

Открытая, вольная речь – великое дело; без вольной речи – нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Скрывается только слабое, боящееся, незрелое. «Молчание – знак согласия», – оно явно выражает отречение, безнадежность, склонение головы, сознанную безвыходность.

Открытое слово – торжественное признание, переход в действие.

Время печатать по-русски вне России, кажется нам, пришло. Ошибаемся мы или нет – это покажете вы.

Я первый снимаю с себя вериги чужого языка и снова прини­маюсь за родную речь.

Охота говорить с чужими проходит. Мы им рассказали как могли о Руси и мире славянском; что можно было сделать – сде­лано.

Но для кого печатать по-русски за границею, как могут рас­ходиться в России запрещенные книги?

Если мы все будем сидеть сложа руки и довольствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием, если мы будем благоразумно отступать от всякой опасности и, встретив пре­пятствие, останавливаться, не делая опыта ни перешагнуть, ни обойти, тогда долго не придут еще для России светлые дни. Ничего не делается само собою, без усилий и воли, без жертв и труда. Воля людская, воля одного твердого человека – страшно велика. (...)

Присылайте что хотите, все писанное в духе свободы будет напечатано, от научных и фактических статей по части ста­тистики и истории до романов, повестей и стихотворений. Мы готовы даже печатать безденежно. Если у вас нет ничего готового, своего, пришлите ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермон­това, Полежаева, Печерина и др.

Приглашение наше столько же относится к панславистам, как ко всем свободномыслящим русским. От них мы имеем еще больше права ждать, потому что они исключительно занима­ются Русью и славянскими народами.

Дверь вам открыта. Хотите ли вы ею воспользоваться или нет – это останется на вашей совести.

Если мы не получим ничего из России – это будет не наша вина. Если вам покой дороже свободной речи – молчите.

Но я не верю этому – до сих пор никто ничего не печатал по-русски за границею, потому что не было свободной типогра­фии. С первого мая 1853 типография будет открыта. Пока, в ожи­дании, в надежде получить от вас что-нибудь, я буду печатать свои рукописи.

Еще в 1849 году я думал начать в Париже печатание рус­ских книг; но, гонимый из страны в страну, преследуемый рядом страшных бедствий, я не мог исполнить моего предприятия. К тому же я был увлечен; много времени, сердца, жизни и средств принес я на жертву западному делу. Теперь я себя в нем чувствую

лишним.

Быть вашим органом, вашей свободной, бесцензурной речью – вся моя цель.

Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтоб вашим не­высказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать глас­ность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства. (...)

Лондон, 21 февраля 1853

___________

* Литографированный листок, выпущенный Герценом перед открытием Воль­ной русской типографии.

КРЕЩЕНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

С детских дет я бесконечно любил наши села и деревни, я готов был целые часы, лежа где-нибудь под березой или липой, смотреть на почернелый ряд скромных, бревенчатых изб, прислоненных друг к другу, лучше готовых вместе сгореть, нежели распасться, слушать заунывные песни, раздающиеся во всяком время дня, вблизи, вдали... С полей несет сытным дымом овинов, свежим сеном, из лесу веет смолистой хвоей и скрипит запущенный колодезь, опуская бадью, и гремит по мосту порожняя телега, подгоняемая молодецким окриком...

В нашей бедной, северной, долинной природе есть трогательная прелесть, особенно близкая нашему сердцу. Сельские виды наши не задвинулись в моей памяти ни видом Соренто, ни Римской Кампаньей, ни насупившимися Альпами, ни богато возделан­ными фермами Англии. Наши бесконечные луга, покрытые ровной
зеленью, успокоительно хороши, в нашей стелющейся природе что-то мирное, доверчивое, раскрытое, беззащитное и кротко грустное. Что-то такое, что поется в русской песне, кровно отзывается в русском сердце.           

И какой славный народ живет в этих селах! (...) 

Деревенские мещане-собственники составляют на Западе слой народонаселения, который тяжело налег на сельский пролета­рий и душит его, по мелочи и на чистом воздухе, так, как фабри­канты душат работников гуртом в чаду и смраде своих рабочих домов.

Сословие сельских собственников почти везде отличается изуверством, несообщительностью и скупостью; оно сидит назаперти в своих каменных избах, далеко разбросанных и окружен­ных полями, отгороженными от соседей. Поля эти имеют вид заплат, положенных на земле. На них работает батрак, бобыль, словом, сельский пролетарий, составляющий огромное большин­ство всего полевого населения.

Мы, совсем напротив, государство сельское, наши города – большие деревни, тот же народ живет в селах и городах; разница между мещанами и крестьянами выдумана петербург­скими немцами. У нас нет потомства победителей, завоевавших нас, – ни раздробления полей в частную собственность, ни сельского пролетариата; крестьянин наш не дичает в одино­честве – оно вечно  на миру и с миром, коммунизм его общинного устройства, его деревенское самоуправление делают его сообщи­тельным и развязным.    

При всем том половина нашего сельского населения гораздо несчастнее западного, мы встречаем в деревнях людей сумрач­ных, печальных, людей, которые тяжело и невесело пьют зеленое вино, у которых подавлен разгульный славянский нрав, – на их сердце лежит, очевидно, тяжкое горе.

Это горе, это несчастие – крепостное состояние. (...)

Зачем наш народ попал в крепость, как он сделался рабом? Это не легко растолковать.

Все было до того нелепо, безумно, что за границей, особенно в Англии, никто не понимает.

Как, в самом деле, уверить людей, что половина огромного народонаселения, сильного мышцами и умом, была отдана прави­тельством в рабство без войны, без переворота, рядом полицейских мер, рядом тайных соглашений, никогда не высказанных прямо и не оглашенных как закон.

А ведь дело было так, и не бог знает когда, а два века тому назад.

Крестьянин был обманут, взят врасплох, загнан правитель­ственным кнутом в капканы, приготовленные помещиками, загнан мало-помалу, по частям, в сети, расставленные приказными; прежде нежели он хорошенько понял и пришел в себя – он был крепостным. (...)

Торг людьми идет не хуже, как в Кубе или в Малой Азии. Правда, стыдливое и целомудренное правительство запретило объявлять о продаже людей. В газетах скромно и бессмысленно печатают: «Отпускается в услужение кучер, лет 35, здорового сложения, с обкладистой бородой и честного поведения, или девка лет 18, прекрасного поведения и годная на всякую службу».

Это лицемерие, этот, полустыд, эта неловкая ложь пойман­ного на деле вора – в устах самодержавия имеет в себе что-то безгранично подлое.

Самое существование несчастного сословия дворовых лю­дей – внезаконное, ничем не определенное и зависящее вполне от помещика. Сколько крестьян может взять помещик во двор из деревни, сколько рук отнять у семей? Он может взять жену у мужа и сделать ее прачкой у себя в доме, он может взять послед­него сына у старика отца и сделать из него лакея; пока помещик не уморил с голоду или не убил физически своего крепостного чело­века, он прав, перед законом и ограничен только одним – топором мужика. Им, вероятно, и разрубится запутанный узел помещичьей власти. (...)  

Народ русский все вынес, но удержал общину, община спасет народ русский; уничтожая ее, вы отдаете его, связанного по рукам и ногам, помещику и полиции. И коснуться до нее, в то время когда Европа оплакивает свое раздробление полей и всеми силами стремится к какому-нибудь общинному устройству!

Говорят, что община поглощает личность и что она несов­местна с ее развитием. В этом мнении есть доля правды. Всякий неразвитой коммунизм подавляет отдельное лицо. Но не надобно забывать, что русская жизнь находила сама в себе средства отчасти восполнять этот недостаток. Сельская жизнь образовала рядом с неподвижной, мирной, хлебопашенной деревней подвижную общину работников – артель и военную общину казаков. (...)

Само собою разумеется, что ни в коммунизме деревень, ни в казацких республиках мы не могли бы найти удовлетворения нашим стремлениям. Все это было слишком дико, молодо, не­развито, но из этого не следует, что нам должно ломать эти незрелые начинания, – напротив, их надобно продолжать, развивать, образовывать. Тут нет большого достоинства, что мы подвижно сохранили нашу общину, в то время как германские народы ее утратили, но это большое счастье, и его не надобно выпускать из рук. (...)

Народ русский ничего не приобрел (...) он сохранил только свою незаметную, скромную общину, т. е. владение сообща зем­лею, равенство всех без исключения членов общины, братский раздел полей по числу работников и собственное мирское управление своими делами. Вот и все приданое Сандрильоны (1), – за­чем же отнимать последнее? (...)

(1853 год. Отдельное издание Вольной русской типографии в Лондоне;

Герцен А. И. Поли. собр. соч., т. XII М 1954, с. 97-112)

__________

 ¹ Сандрильона — Золушка.