Часть 2 профессор, война.

 

Людовико fly

В издательстве… С печатной машинкой. Самолетики бумажные

 

 

1.Ника

Всё прошло, окончены его окаянные дни, встретился на пути тот единственный человек, с которым в беде и в радости... но отчего тогда скудеет перо? Почему все реже и реже он публикует свои собственные произведения? Пишет в стол?

2.Сандра.

Георгий Аркадьевич издает «Трактат о русском стихе» - и его избирают действительным членом Государственной академии художественных наук. А вслед за тем ему предлагают пост председателя Всероссийского союза поэтов.

3. Ника.

Не путайте с памятными советскими Союзами - писателей, кинематографистов художников. В двадцатых годах разнообразных союзов было по три на каждую пивную.

Всероссийский союз поэтов занимается, в основном, переводами. За них платят, переводы кормят Георгия с Ниной и не только их одних. 

1. А.С.

В начале тридцатых годов поэта, в очередной раз, заметив, направляют на редакторскую должность: с этого дня он возглавляет отдел литературы народов СССР в Гослитиздате. Позволить себе брак Шенгели неспособен, он переводит и правит на совесть, часами подбирая единственно верную строку. Но свою деятельность сам он оценивает как "дневной блуд":

 

(пауза и снова)

Алексей.

"Так нет же! нет же! нет же! нет!

Не уступлю дневному блуду!

Я был поэт! Я есмь поэт!

И я всегда поэтом буду!"

 

5. Сандра

Шенгели усомнился в том, что "лёгкое имя поэта" - его имя? Ранее такого за ним не замечалось. Нет, не Пушкин, но в кругу современников выглядит достойно. Почему же?

 

7. Ника.

Радость, бодрость, воодушевление и призыв. Поэты, выдающие такие стихи на-гора, заполняют газеты и журналы. Но это точно не про Шенгели. Его не отпускает Серебряный век: трагизм, печаль, бездомность, ностальгия.

 

(Канцелярская суета замирает девочка с шаром – буссолью.)

Blerio

Сандра

 

За зеркальной литой плитой

Весь блистающий эталаж:

Медь буссолей и компасов

И хрусталь чечевиц и линз.

В них ломается луч и взор,

В них меняется путь и цель, –

И совсем по-иному мир

Понимает, кто любит их.

Надо мною лопочет дождь.

За спиною трамвай брюзжит,

А в глаза мне сияет спектр

От угасшей давно звезды.

Я пошел купить папирос,

А настойчивая буссоль

Вся играет в морях и льдах

Синевою и серебром.

Я в старинной книге прочел

Про китайский хрустальный шар,

Столь прозрачный и шаровой,

Что увидеть его нельзя,

Что его точили сто лет,

Шлифовали сто лет его, –

И китайцы гордятся тем,

Что не нужен он никому…

Я такой бы похитил шар,

Я на звезды в него б глядел,

И поверил бы я, что мир

Изменяется сам собой.

 

Рояль поломали

 

(Разбить стеклянный шар)

 

Турецкий гамбит.

 

За кадром. (Военная кинохроника)

22 июня 1941 года...

У Великой Отечественной было еще одно, неявное, измерение. Для таких, как Шенгели, пленников собственной завышенной нравственности, Великая война стала выходом. Искуплением, ответом на наболевшие вопросы. Есть ли кто хуже белых? хуже красных? Есть! Намного, - неизмеримо хуже! Это уже не озверелость отчаяния, это уже не притупленная совесть, отбитая смертями. Не Азраил, не "ангел мщенья". Это механизм уничтожения, бесчувственная машина, холодная, научная, со слепым самодовольным седоком...

Рядом с ней меркнет Гражданская. Она Гражданскую, как ни странно, оправдывает. Ведь если нас душат, давят, если собрана очередная мировая Орда ради того, чтобы уничтожить нас, значит - боятся. И значит, мы все делали правильно?

Лена

Картины сороковых столь же беспощадны, что и стихи двадцатых. Впечатление такое, словно в самые тяжелые дни талант Шенгели достигает пиковых вершин.

 

Вагнер Фортуна

 

 ***

Костя.

Так умирают. Широкая мокрая площадь;

Небо, как будто Некрасов, слезливо и тускло;

Очередь в троллейбус; ветер подолы полощет;

Толстый портфель избугрился под мышкой, как мускул.

Где-то далеко колотит в комод канонада.

Это привычно, хотя до сих пор неуютно.

Долгая очередь. Мне же на лекцию надо!..

Небо, как Надсон: фальшиво, слезливо и мутно.

Посвист и фырканье в дымной выси над Музеем;

Видно, идет самолет с неисправным мотором;

Мы равнодушно на мутную влагу глазеем,

Мы… вдруг удар!.. и сверкающий столб!.. на котором!..

В спину ладонью толкнуло громадной и слабой;

Под носом радуги в мокром асфальте играют;

Толстый портфель мой по слякоти шлепает жабой;

Рядом — безглавая женщина… Так умирают.

Так умирают. Холодная синяя ванна.

Женщина моет меня, мне не стыдно ни капли;

Бритва тупая дерет мне затылок, и — странно –

Кажутся вкусными мыльные синие кафли.

Дальше меня по стеклянным ведут коридорам;

Зябко в халатике из голубой бумазейки;

Комната, койка; я под одеялом, в котором

Быстро бегут к пояснице горячие змейки.

Я понимаю: я болен, и очень серьезно;

Скоро ль вернусь я к моим стиховым теоремам?

Я умираю, — и тут разговаривать поздно…

Синие кафли… как вафли… с фисташковым кремом…

Мне говорят: вы неделю без пульса лежали.

Мне улыбается Нинка, мне дверь отпирают.

Синее небо! Прозрачные горные дали!

Значит, не умер я? Странно! Ведь так умирают.

 

 

Андрей. Подбирая самолетики

Есть целый пласт военной поэзии. Стихи об отваге, о гневе, о горечи, о мести, подвиге.

Влад.

Есть Твардовский и Друнина есть Сельвинский, Тарковский, Слуцкий и Окуджава. Есть, наконец, Владимир Высоцкий.

Андрей.

Но ни один из них не бросает читателя в безотчетную жуть тыла, в одиночество бессмысленного уничтожения, где от тебя ровным счетом ничего не зависит.

Влад

И все твои труды, знания, память, мудрость - превращаются в прах во время дежурства на крыше. Где мальчишка-босяк быстрей и нужнее тебя.

Андрей запуская оные

Отчего-то именно здесь вспоминается детская смешная попытка запустить самодельный планер с горы Митридат.

 

Blerio

Кордебалет птиц

Лена Ли

 

Он был милый и легкий, самодельный какой-то, из холстины и дранок,

В перекрестках шпагата, с парой велосипедных многострунных колес.

От земли отрываясь метров на двадцать к небу, он летал спозаранок,

И хрустальное утро на глаза наплывало поволокою слез.

Не похож на машину, на пенал походил он, на коллекцию марок,

На дорожную ванну, на словарь эсперанто, на мальчиший брелок.

Утро пахло гвоздикой и перчаткою бальной, и — нежданный подарок –

Сотня флагов нерусских трепыхалась по ветру, напрягая флагшток.

Как нам весело было, как нам было завидно и свободно и гордо:

Это Новая Эра нам себя показала и в себя позвала;

Это молодость наша напряглась и запела, как скрипичная хорда

В резонаторе гулком полнозвучного неба, голубого стекла.

Светло-желтый на синем, он шатался по небу, отвергая все грани;

Он зачеркивал карту, он сближал континенты, он таможни сбивал.

«В мире больше не будет ни войны, ни проклятий!» И, ликуя заране,

Мы, как тысяча братьев, велодром облепили, замыкая овал…

 

Рамин Джавади

Костя.

 

Тридцать лет миновало… я, седой и согбенный, прочитавший все книги,

Повидавший поэтов, кардиналов, министров, девок и палачей,

Вспоминаю об этом со стыдом недоучки и с презреньем расстриги,

Выходя на дежурство под железное небо бомбометных ночей.

Ника.

Образ. Строгость. Краткость. Категорически точная рифма, античные размеры и отсутствие воды.

АС.

Когда-то, критикуя Маяковского, Шенгели занимался расчетами: количество вариантов в хорее, количество вариантов в дольнике. Вряд ли он считает их теперь, записывая свежее, горячее. Он снова становится беспристрастен и документален:

 

Рамин Джавади

Костя

 

Как бритва, буря в улицах, черных сплошь;

Звенит промерзлый, зеркалом став, асфальт;

Со звезд условных колкий метут снег

Черные метлы деревьев голых.

Ни зги не видно; пробую тростью путь;

Озноб нарзанный по позвонкам бежит;

В душе и в мире, всюду легла мгла,

Смерзлось пространство, застыло время.

А в черном небе радио стелет вопль,

Грудным контральто воя невесть о чем,

И у больницы, вбив костылем ритм,

Два инвалида чечетку пляшут.

 

Ника.

После войны он приедет в Крым при первой же возможности. Увидит своими глазами, что осталось от родного города. Но, как ни странно, не скажет, не опишет.

АС.

Есть, конечно, вероятность, что эти стихи просто не сохранились. Но если их и не было, то это еще одно косвенное подтверждение позиции: не видел, не пережил - не пишу.

 

Метроном

 

Хроникёр

Академик, профессор, выдающийся советский литературный деятель... – всё это было с Георгием Аркадьевичем до последних дней. Он пользовался огромным уважением поэтов шестидесятников, но сам как  поэт... оказался заперт на ключ собственной совести, заперт в столе.

 

Людовико

Уходя, уводя…

Андрей.

За окнами — многоэтажный дом, –

Но вечером мне видится другое:

По этажам огни горят вразброску,

И кажется, что домиков гурьба

Ступенчато на холм крутой восходит…

И снова я в моей Пантикапее…

Влад

Мой пробковый сейчас надену шлем

И в темноту, в темно-соленый ветер,

По улицам, по крупной чешуе

Булыжников, пойду туда…

Андрей

Там бело;

Акации, как Пропилеи, встали

И древностью, и медом, и любовью

Струятся вниз…

Влад

А там, на черной глади,

На ониксе полуночного моря

Хрустальными огнями обведен

Настороженный очерк миноноски…