ПЕРВАЯ ОЛИМПИАДА ФУТУРИЗМА

Состязаются

Игорь Северянин

Владимир Маяковский

Давид Бурлюк

Вадим Баян

 

Дальше — всякие «занятности» — оглушительные тезисы докладов и пр.; цены местам...

Я читаю и перечитываю.

(слайд-шоу футуристов)

За кадром:

 

 — «Игорь Северянин»! Я уже с жадностью проглотил «Громокипящий кубок»; половину запомнив наизусть (память у меня «клинописная»);

- «Владимир Маяковский»! Это имя я уже не раз встречал в «Журнале для всех» под непонравившимися мне стихами, которые, впрочем, я тоже помню наизусть.

- «Давид Бурлюк»! Это имя встречал я: да! Он ходил с раскрашенным лицом...

- «Вадим Баян»?.. Но мне нравится и то, что он — Вадим, и то, что - Баян, и то, что он будет читать «Лирионетты и баркароллы».

Пойду, пойду на «олимпиаду»! Хотя... гимназистам, верно, не позволят. Ну, конечно, в штатском проберусь на галерку, и…

 

И вдруг меня осеняет прозрение: да ведь те бритые джентльмены, проскользнувшие мимо моего рассеянного взора в «Приморскую», и есть, несомненно, они - Северянин, Бурлюк, Маяковский, Баян!

И я мгновенно принимаю великое решение.

Гимназия - к черту! Гимназисточка — по боку! Я сейчас иду в «Приморскую»! Пойду к ним!.. Я прочту им... мои стихи!.."

(обратно на стул, но опомнившись, стоя, но порываясь им размахивать)

 

Античный вечер.

Танец фурий и гарпий

 

В странно-знакомых словах, суровых словах санскрита –

Смуглая кожа земли, — той, где струится муссон.

В призвуках тайных и темных кроются лики дравидов,

Преданных мертвой луне, солнцем сожженных людей.

В плавно-певучих разливах широко отверстых гласных

Всплески высокой волны, — воли грядущих веков.

И в трепетании смутном шорохов, шепотов, шумов

Скорбные шелесты трав в мире бескрайних могил.   

 

(сидя, нервничая…)

"Фурора мои стихи не производят, но я чувствую, - меня слушают без иронии, чувствую, что меня — слушают".

 

Несколько замечаний, обычных в данной ситуации: о манере чтения, о рифме, об удачном образе. Теплое расставание: "Давайте к нам, в столицу!", - но вечером в театре приезжим уже не до него… спустя три дня «Петербургская газета» уточняла:

 

Аллилуйя Генделя

 

«Получена телеграмма из Керчи, что гастроль петербургских футуристов закончилась грандиозным скандалом, так как публика страшно возмутилась невероятной чепухой, которою угощали ее футуристы. Скандал особенно усилился, когда Маяковский назвал выдающихся критиков бараньими головами».

Впрочем, всё это для Георгия уже не имело значения.

Его признали поэтом!

 

Амели

 

1. Пройдет время, поступая в Московский университет, он остановится на даче у Бюрлюка, перезнакомится со всей революционной поэтической волной, но по-настоящему сойдется только с Северяниным, особенно во время их гастролей по России.

2. В Северянине он увидит для себя «золотое сечение» новой поэзии.

3. Георгий ищет его тоже. Потому что футурист Шенгели ровно в той мере, в которой требуется новое содержание, новый образ в, проверенных временем, формах. Бессодержательная лингвистическая эквилибристика ему также чужда, как и затёртые до банальности смыслы. Сломать старое, но не утратить вечное.

4. Именно это позднее поставит Шенгели на линию конфронтации, как с революционными опытами Пролеткульта, так и с отвлечёнными обмороками декаданса.

 

Альбиони адажио

 

 

5. И как раз для таких поисков, когда всё проверяется на прочность не годами, а мгновениями, и подходят времена кардинального слома, времена трагические, но для Шенгели – его звёздный час как поэта

6. Хоть звезда эта и кровавая, как напишется гораздо позже:

 

1.

Мы живем на звезде. На зеленой.

Мы живем на зеленой звезде,

Где спокойные пальмы и клены

К затененной клонятся воде.

2.

Мы живем на звезде. На лазурной.

Мы живем на лазурной звезде,

Где Гольфштром извивается бурный,

Зарождаясь в прозрачной воде.

3.

Но кому-то захочется славой

Прогреметь навсегда и везде, –

И живем на звезде, на кровавой,

И живем на кровавой звезде.

 

Вагнер Фортуна

 

Гражданская война.

 

Солдат, босоногая баба, озлобленный пролетарий, измученный фельдшер…

        

1.

На фронте бред. В бригадах по сто сабель.

Мороз. Патронов мало. Фуража

И хлеба нет. Противник жмет. Дрожа,

О пополнениях взывает кабель.

2.

Здесь тоже бред. О смертных рангах табель:

Сыпняк, брюшняк, возвратный. Смрад и ржа.

Шалеют доктора и сторожа,

И мертвецы — за штабелями штабель.

3.

А фельдшера — лишь выйдет — у ворот

Уже три дня бабенка стережет,

И на лице — решимость, тупость, мука:

4.

«Да ты ж пойми! По-доброму прошу!

Ведь мужа моего отбила, сука!

Сыпнячную продай, товарищ, вшу».

 

 

1. Картины эти пишутся в Керчи. Сюда вчерашний студент Шенгели, принявший революцию как исторический шанс на переустройство мира, прибывает в странной должности «комиссара искусств». Должность эту он понимает скорее как, образовательную. И в самом деле, успевает в ней что-то сделать в Севастополе, прочитать какие-то лекции, но буквально за дни до того, как в Крым входят белогвардейцы.
2. И мандат, который дал Георгию возможность пересечь все красные кордоны, чтобы попасть на родину, становится теперь расстрельным приговором.
3. Дожидаясь в Керчи, пока севастопольские подпольщики сделают ему документы для эвакуации, Георгий наблюдает, чтобы потом записать, отточить, чтобы передать с фотографической достоверностью... белый террор, красный террор, террор в буквальном смысле – страх и ужас.

 

***

 

Был август голубой. Была война.

Брюшняк и голод. Гаубицы глухо

За бухтой ухали. Клоками пуха

Шрапнельного вспухала тишина.

И в эти дни, безумные до дна,

Неверно, как отравленная муха,

По учрежденьям ползала старуха,

Дика, оборвана и голодна.

В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате

Рвала у всех досадно и некстати

Внимание для бреда своего.

Иссохший мозг одной томился ношей:

«Сын умер мой… костюм на нем хороший…

Не разрешите ль откопать его?»

 

 

1.

Шенгели даже без фальшивых документов на этой расколотой земле инкогнито в буквальном смысле. Подтвердить его личность могли бы старые друзья по поэтическому цеху, но и в их стане раскол. Все - передрались. Уходить! Оставаться! Нет большевизму! Да большевизму!

2.

У самого «комиссара искусств» вскорости обоих братьев расстреляют как белогвардейцев.

Уходить?! Оставаться?! Нет большевизму?! Да большевизму!.

 

Метроном

 

Диктор.

В конце концов, Шенгели покидает взбудораженное общество, но не покидает России. Для него решено – он с ней.

Проводит лето затворником, а осенью пробирается в Одессу. Спустя год он появится в Харькове, а к весне 1922-го приедет в Москву, найдет тут свою вторую жену, Нину Манухину, и, наконец, осядет.

 

Часть 2 профессор, война.

 

Амели

 

1.

Всё прошло, окончены его окаянные дни, встретился на пути тот единственный человек, с которым в беде и в радости... но отчего тогда скудеет перо? Почему все реже и реже он публикует свои собственные, не переводные, произведения? Пишет в стол?

2.

Георгий Аркадьевич издает «Трактат о русском стихе» - и его избирают действительным членом Государственной академии художественных наук. А вслед за тем ему предлагают пост председателя Всероссийского союза поэтов.

3.

Не путайте с памятными советскими Союзами - писателей, кинематографистов художников. В двадцатых система была еще далека от становления, и разнообразных союзов было по три на каждую пивную.

Всероссийский союз поэтов занимается, в основном, переводами. За них платят, переводы кормят Георгия с Ниной и не только их одних. 

4.

В начале тридцатых годов поэта, в очередной раз, заметив, направляют на редакторскую должность: с этого дня он возглавляет отдел литературы народов СССР в Гослитиздате. Позволить себе брак Шенгели неспособен, он переводит и правит на совесть, часами подбирая единственно верную строку, отвлекаясь лишь на литературоведческие статьи, очерки, рецензии и книги. Но свою деятельность сам он оценивает как "дневной блуд":

 

(пауза)

Рояль поломали и снова Амели)

 

"Так нет же! нет же! нет же! нет!

Не уступлю дневному блуду!

Я был поэт! Я есмь поэт!

И я всегда поэтом буду!"

 

5.

Шенгели усомнился в том, что "лёгкое имя поэта" - его имя? Ранее такого за ним не замечалось. Нет, не Пушкин, но в кругу современников выглядит достойно. Почему же?

6.

Радость, бодрость, воодушевление и призыв. Счастливцы, выдающие такие стихи на-гора, заполняют толстые журналы. Но это точно не про Шенгели. Его не отпускает Серебряный век: трагизм, печаль, бездомность, ностальгия.

 

(Канцелярская суета замирает девочка с шаром – буссолью.)

 

За зеркальной литой плитой

Весь блистающий эталаж:

Медь буссолей и компасов

И хрусталь чечевиц и линз.

В них ломается луч и взор,

В них меняется путь и цель, –

И совсем по-иному мир

Понимает, кто любит их.

Надо мною лопочет дождь.

За спиною трамвай брюзжит,

А в глаза мне сияет спектр

От угасшей давно звезды.

Я пошел купить папирос,

А настойчивая буссоль

Вся играет в морях и льдах

Синевою и серебром.

Я в старинной книге прочел

Про китайский хрустальный шар,

Столь прозрачный и шаровой,

Что увидеть его нельзя,

Что его точили сто лет,

Шлифовали сто лет его, –

И китайцы гордятся тем,

Что не нужен он никому…

Я такой бы похитил шар,

Я на звезды в него б глядел,

И поверил бы я, что мир

Изменяется сам собой.

 

Рояль поломали

 

(Разбить стеклянный шар)

 

Турецкий гамбит.

 

За кадром.

22 июня 1941 года...

У Великой Отечественной было еще одно, неявное, измерение. Для таких, как Шенгели, пленников собственной завышенной нравственности, Великая война стала выходом. Искуплением, ответом на наболевшие вопросы. Есть ли кто хуже белых? хуже красных? Есть! Намного, - неизмеримо хуже! Это уже не озверелость отчаяния, это уже не притупленная совесть, отбитая смертями. Не Азраил, не "ангел мщенья". Это механизм уничтожения, бесчувственная машина, холодная, научная, со слепым самодовольным седоком...

1.

Рядом с ней меркнет Гражданская. Она Гражданскую, как ни странно, оправдывает. Ведь если нас душат, давят, если собрана очередная мировая Орда ради того, чтобы уничтожить нас, значит - боятся. И значит, мы все делали правильно?

2.

Картины сороковых столь же беспощадны, что и стихи двадцатых. Впечатление такое, словно в самые тяжелые дни талант Шенгели достигает пиковых вершин.

 

Вагнер Фортуна

 

 ***

 

Так умирают. Широкая мокрая площадь;

Небо, как будто Некрасов, слезливо и тускло;

Очередь в троллейбус; ветер подолы полощет;

Толстый портфель избугрился под мышкой, как мускул.

Где-то далеко колотит в комод канонада.

Это привычно, хотя до сих пор неуютно.

Долгая очередь. Мне же на лекцию надо!..

Небо, как Надсон: фальшиво, слезливо и мутно.

Посвист и фырканье в дымной выси над Музеем;

Видно, идет самолет с неисправным мотором;

Мы равнодушно на мутную влагу глазеем,

Мы… вдруг удар!.. и сверкающий столб!.. на котором!..

В спину ладонью толкнуло громадной и слабой;

Под носом радуги в мокром асфальте играют;

Толстый портфель мой по слякоти шлепает жабой;

Рядом — безглавая женщина… Так умирают.

Так умирают. Холодная синяя ванна.

Женщина моет меня, мне не стыдно ни капли;

Бритва тупая дерет мне затылок, и — странно –

Кажутся вкусными мыльные синие кафли.

Дальше меня по стеклянным ведут коридорам;

Зябко в халатике из голубой бумазейки;

Комната, койка; я под одеялом, в котором

Быстро бегут к пояснице горячие змейки.

Я понимаю: я болен, и очень серьезно;

Скоро ль вернусь я к моим стиховым теоремам?

Я умираю, — и тут разговаривать поздно…

Синие кафли… как вафли… с фисташковым кремом…

Мне говорят: вы неделю без пульса лежали.

Мне улыбается Нинка, мне дверь отпирают.

Синее небо! Прозрачные горные дали!

Значит, не умер я? Странно! Ведь так умирают.

 

 

1. Есть целый пласт военной поэзии. Стихи об отваге, о гневе, о горечи, о мести, о фронте, об ужасе, о казнях, голоде, хлебе, о терпении, о борьбе, труде, о подвиге.
2. Есть Твардовский и Друнина есть Сельвинский, Тарковский, Слуцкий и Окуджава. Есть, наконец, Владимир Высоцкий. Но ни один из них не бросает читателя в безотчетную жуть тыла, в одиночество бессмысленного уничтожения, где от тебя ровным счетом ничего не зависит.
3. И все твои труды, знания, память, мудрость - превращаются в прах во время дежурства на крыше. Где мальчишка-босяк быстрей и нужнее тебя.
4. Отчего-то именно здесь вспоминается детская смешная попытка запустить самодельный планер с горы Митридат.

 

Blerio

Кордебалет птиц

 

Он был милый и легкий, самодельный какой-то, из холстины и дранок,

В перекрестках шпагата, с парой велосипедных многострунных колес.

От земли отрываясь метров на двадцать к небу, он летал спозаранок,

И хрустальное утро на глаза наплывало поволокою слез.

Не похож на машину, на пенал походил он, на коллекцию марок,

На дорожную ванну, на словарь эсперанто, на мальчиший брелок.

Утро пахло гвоздикой и перчаткою бальной, и — нежданный подарок –

Сотня флагов нерусских трепыхалась по ветру, напрягая флагшток.

Как нам весело было, как нам было завидно и свободно и гордо:

Это Новая Эра нам себя показала и в себя позвала;

Это молодость наша напряглась и запела, как скрипичная хорда

В резонаторе гулком полнозвучного неба, голубого стекла.

Светло-желтый на синем, он шатался по небу, отвергая все грани;

Он зачеркивал карту, он сближал континенты, он таможни сбивал.

«В мире больше не будет ни войны, ни проклятий!» И, ликуя заране,

Мы, как тысяча братьев, велодром облепили, замыкая овал…

 

Рамин Джавади

 

Тридцать лет миновало… я, седой и согбенный, прочитавший все книги,

Повидавший поэтов, кардиналов, министров, девок и палачей,

Вспоминаю об этом со стыдом недоучки и с презреньем расстриги,

Выходя на дежурство под железное небо бомбометных ночей.

 

Образ. Строгость. Краткость. Категорически точная рифма, античные размеры и отсутствие воды. Когда-то, критикуя Маяковского, Шенгели занимался расчетами: количество вариантов в хорее, количество вариантов в дольнике. Вряд ли он считает их теперь, записывая свежее, горячее. Он снова становится беспристрастен и документален:

 

Рамин Джавади

 

Как бритва, буря в улицах, черных сплошь;

Звенит промерзлый, зеркалом став, асфальт;

Со звезд условных колкий метут снег

Черные метлы деревьев голых.

Ни зги не видно; пробую тростью путь;

Озноб нарзанный по позвонкам бежит;

В душе и в мире, всюду легла мгла,

Смерзлось пространство, застыло время.

А в черном небе радио стелет вопль,

Грудным контральто воя невесть о чем,

И у больницы, вбив костылем ритм,

Два инвалида чечетку пляшут.

 

После войны он приедет в Крым при первой же возможности. Увидит своими глазами, что осталось от родного города. Но, как ни странно, не скажет, не опишет. Есть, конечно, вероятность, что эти стихи просто не сохранились. Но если их и не было, то это еще одно косвенное подтверждение позиции: не видел, не пережил - не пишу.

 

Метроном

 

Хроникёр

Академик, профессор, выдающийся советский литературный деятель... – всё это было с Георгием Аркадьевичем до последних дней. Он пользовался огромным уважением поэтов шестидесятников, но сам как поэт... оказался заперт на ключ собственной совести, заперт в столе.

 

Амели

 

За окнами — многоэтажный дом, –

Но вечером мне видится другое:

По этажам огни горят вразброску,

И кажется, что домиков гурьба

Ступенчато на холм крутой восходит…

И снова я в моей Пантикапее…

Мой пробковый сейчас надену шлем

И в темноту, в темно-соленый ветер,

По улицам, по крупной чешуе

Булыжников, пойду туда…