Волны с тихой сосны, или Туман над реками 7 страница

– Там дело покажет, – уклонилась она от ответа.

Павел Ефимыч покачал, покачал головой и ушел в задумчивости, тихо разговаривая сам с собой:

– Корову продавать… Продать корову… Мыслимо ли это дело – без коровы? А может, купит хорошую?.. Да где он денег-то возьмет!.. А? Как это так – продать корову!

 

Тем временем Макар Петрович продавал корову на базаре. Один базар прошел – никто не купил. Вывел на второй базар. Продавал он ее прямо-таки артистически.

– Ты подумай, – говорил он покупателю, такому же, как и он, костистому колхознику, но с окладистой бородой, – это ж не корова, а мысль! Корму ей – горстку, теплого не пьет – давай из речки или прямо колодезную, ключевую; холод ей нипочем. С такой коровой всей семьей в колхозе будешь работать, а молочка – само мало – четыре-пять литров в день. Молоко жирное… Смотри хвост – перхоть желтая! Ребром прочная. Корова ласковая, правильная корова: двор знает, шататься не любит. И не то чтобы тугососая, а в самый раз для бабьих пальцев сиськи приделаны. В самый раз. Все статьи правильные. Я бы ее ни в жисть не продал, но финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

А покупатель ходил вокруг коровы, щупал ее, гладил. Он уходил и снова возвращался, снова щупал и все повторял одно и то же:

– Не омманешь – не продашь… Не омманешь – не продашь.

Макар Петрович не возражал против такой базарной истины и говорил:

– Смотри сам! Свой глазок – смотрок, своя рука – правда. Рукой не пощупаешь да глазами не полупаешь – молочка не покушаешь.

Такие слова действовали на покупателя положительно. Он наконец решился приступить к пробе доения – самому важному по всей процедуре купли-продажи коровы. Тут совсем не то, как, скажем, купить автомобиль. Там так: паспорт сунул в карман и давай газ. А тут – извините! Животное со своим индивидуальным характером, который может и соответствовать, а может и не соответствовать требованиям покупателя. И Макар Петрович понимал это отлично. Поэтому он, зная характер коровы, сказал вопросительно:

– А может, спутаем? На всяк случай. – И показал путо, но не осоковое, а настоящее конопляное.

– А зачем? – будто удивился покупатель. – Разве ж она – того?

– Да не то чтобы того, а, как говорится, все может быть… Человек ты новый, и, главное, – не баба. Корова к бабе привычна. Сам знаешь, у нас с тобой дух такой есть, корове не по нюху приходится.

– А може, без пута?..

Макар Петрович не ответил, а смотрел куда-то на чужую свинью, будто очень она ему понравилась. Покупатель же стоял в раздумье и говорил:

– Конечно, мужик – не баба, дух не тот. – Ему вдруг что-то пришло в голову. Он энергично почесал живот и произнес: – Не омманешь – не продашь. Давай без пута пробовать. Цена для меня подходящая, должон я пробовать по-всякому.

Макар Петрович гладил корову, уговаривал, заглядывал в глаза. Он чувствовал, что в решительный момент дойки она может подвести, а может и не подвести, в зависимости от настроения. И, конечно, при первой же попытке прикоснуться к соску последовал выбрык ногой…

– А она того? – ехидно спросил покупатель.

– Немножко того, – смущенно ответил Макар, опустивши руки и отдавшись весь на усмотрение покупателя. Больше ему уже нечего было говорить.

Прикоснуться к вымени корова не позволила ни разу.

– Ну давай путай, – сказал покупатель.

После того как задние ноги коровы спутали, он начал доить. И – удивительное дело! – корова стояла как вкопанная: привычна к путу. Молоко зажурчало струйками. Макар Петрович слушал. Жжих, жжих! Жжих, жжих!.. – звенели струи о ведро. Грустно стало Макару Петровичу. Жжих, жжих! Жжих, жжих! – хлестало его что-то по самой душе. Он вздохнул и отвернулся, глядя на пожарную каланчу.

Покупатель напился молока, пробуя его медленно, с причмоком; при этом он, когда отрывался от ведра, смотрел в землю, будто сосредоточившись весь на ощущении вкуса. Так курильщики на базаре пробуют рассыпной самосад: затянется раз и стоит, потупившись, решая – «берет или не берет».

– Ну как? – тихо спросил Макар Петрович.

– Она хоть и того – насчет дойки, но зато молоко… скусное, ох, скусное!

– Не молоко, а форменные сливки, – уже веселее подтвердил Макар Петрович. – Ну, а насчет этого… путанья-то как скажешь? Не купишь, наверно? – почти уныло спросил он.

– Оно, вишь, какое дело, – заговорил скороговоркой покупатель, – я тебе прямо скажу. Была у меня корова. Та, батенька мой, как зверь: ка-ак даст, даст! И ведро летит, и баба – с копыльев долой. Во какая была корова! А эта стоит, спутанная, смирно. Этак можно. Вполне выносимо. И цена подходящая, а это главное дело. Уступишь сотню – возьму корову.

Но Макар Петрович уступил только четвертную. Сладили они за семьсот рублей и по семь с полтиной на магарыч с каждого. Макар Петрович и не хотел тратить деньги на магарыч, но правила того требуют – выпили по сто пятьдесят граммов.

И вот уже поводок обрывка, накинутого на рога, оказался в руках нового хозяина. Вот он повел корову по базару. А вскоре и совсем скрылся в толпе. Но Макар Петрович, прижимая карман с деньгами, все смотрел и смотрел в гущу базара. Базар шумел. Урчали автомашины, мычали коровы, блеяли овцы, хрюкали свиньи, кричали, споря, городские торговки. Продавцы и покупатели торговались то слишком громко, с азартом, то, наоборот, почти молча, перебрасываясь односложными замечаниями. И все эти звуки сливались в общий гул. Вдруг вырвался из общего гомона поросячий визг и долго висел над толпой, пронзительный, истошный, висел до тех пор, пока новый хозяин не засунул поросенка в мешок. Зато на смену визгу взвился аккорд гармони. Невидимый гармонист ударил «барыню», хлестнул по толпе перебором, и, кажется, пошла плясовая и над головами, и под ногами, подталкивая к переплясу. Какой-то подвыпивший колхозник, видимо удачно закончив продажу, рывком положил одну ладонь на затылок, вытянул другую перед собой и забарабанил каблучной дробью так, что из-под сапог пыль полетела клубом! Макар Петрович даже и не повернул головы в сторону плясуна, хотя и был от него близко. Потом замолкла и гармонь. Базар шумел и шумел. Мощный радиорепродуктор тоже говорил в тон общему гулу, перекрывая все. Но вдруг из того же репродуктора заструились звуки хорошей, сердечной музыки. А Макар Петрович все стоял и стоял неподвижно и все смотрел и смотрел в ту сторону, куда увели его корову. Он видел громадную толпу, в которой смешались люди, лошади, коровы, автомашины… Кому какое дело до того, что Макар Петрович продал корову? Никому.

А базар все шумел. Макар Петрович стоял, опустив голову. Кто-то толкнул его мешком. Он оглянулся. Высокий и сильный парень в новеньком ватнике, сердито глядя на Макара Петровича, выразился непристойно и добавил для пояснения:

– Что стоишь на дороге? Забыл, что базар? Иль нализался?

Но Макар Петрович был совершенно трезв. Он посмотрел своими светлыми и добрыми глазами на парня, поднял мохнатые брови и сказал безутешно:

– Я, брат… корову продал…

– Видишь ты, дело-то какое! – участливо сказал парень, поставив мешок на землю. – Дошло, что ли? Или заменять думаешь?

– Как тебе сказать… Финансовый мой вопрос не соответствует действительности.

– Аль ваш колхоз бедный?

– По правде сказать – плохой.

– Понятное дело! Отсюда и «финансовый вопрос».

– А ты откуда? – спросил Макар Петрович, совсем не обижаясь на первые ругательства парня.

– Из Алешина. Колхоз «Чапаева» слыхал?

– Слыхал. Это у вас по семь рублей на трудодень?

– У нас. Да еще по три кило хлеба. А ты откуда?

– И зачем тебе, паря, знать? Не желаю, чтобы ты и знал. Плохо у нас, председатель не соответствует…

– Ну хоть скажи, по скольку денег дали на трудодень?

– Дали… по сорок копеек, – смутился Макар Петрович.

Парень рассмеялся громко, на весь базар. Он присел на свой мешок и сквозь смех говорил:

– Какого же вы черта сами-то смотрите! Небось по хатам отсиживаетесь да за личное хозяйство зубами уцепились. Кто их вам привезет, деньги-то? Вы же без настоящего колхоза посохнете, как подсолнечные будыли перед зимой.

– Это ты, паря, не мне говори: я, брат ты мой, пятнадцать лет конюхом работаю. Изо дня в день работаю. Не обижай так-то.

Макару Петровичу очень хотелось поговорить. Но парень поднял мешок на плечо и, уходя, сказал уже без смеха:

– Десятеро будете работать, а сто в окошко выглядать – ничего у вас не будет.

– Да ты постой, постой!

– Некогда мне с тобой… с сорокакопеешным. Ты корову продал, а я четыре тыщи за пшено наторговал – последний мешок несу на весы.

– Правда?!

– Аль тебе денег дать? – шутил парень. – Не да-ам. Сами делайте. Мы за таких, как ваш брат, четыре года поставки выполняли. – Потом обернулся и добавил душевно: – Да ты не обижайся. Может, и наладитесь.

Макар Петрович пробовал идти за ним и говорил:

– Ты ж учти: ты же мне громадное дело сказал. Я, понимаешь.

Но тот уже нырнул в толпу и вскоре скрылся из виду.

Макар Петрович теперь всматривался в толпу, различая каждого. Для него это была уже не безликая масса людей, снующих между бричками или продающих. Вот в рваном кожушке стоит совсем не старый колхозник и продает двух кур, которых держит под мышкой. «Сорокакопеешный», – подумал Макар Петрович. А вот румяный мужчина – фуражка набекрень – держит целую связку разной мануфактуры и две пары новеньких сапог и спокойно смотрит вокруг. «Семирублевый, – решил он. – Накупил, как (он мысленно не находил подходящего слова)… как юрист», – заключил Макар Петрович. Но мысль эта была не только беззлобной, а скорее доброжелательной.

Вечером того же дня он приехал с попутной автомашиной домой и зашел в хлев. Грустным бывает хлев ночью, когда там никто не дышит – ни корова, ни овца. Пусто было и внутри, что-то сосало под ложечкой, а в ушах все звенели струйки: жжих, жжих! Жжих, жжих!..

Макар Петрович только сейчас почувствовал, что он с самого утра ничего не ел. И сразу же решил мысленно: «Человек, который голодный, веселым быть не может».

Он вошел в хату.

Сергеевна обрадовалась и воскликнула:

– Да где же ты пять дён пропадал?

Он ответил не сразу. Разделся, повесил фуражку на гвоздь, осмотрел хату, сел за стол и только после этого ответил:

– Два базара продавал.

– И что же?

– Да такую корову где хочешь продать можно.

– За сколько же?

– За семьсот.

– А не дешево?

– Какая сама, такая и цена. На базаре цены не продиктуешь. Покупатель-то, сама знаешь, прахтиктованный пошел.

Сергеевна собрала ему на стол еду. Он съел полную миску борща, такую же миску каши. После этого по привычке протянул руку к полочке, что висела над столом, – там всегда стояла литровая банка молока, приготовленная для хозяина к ужину из вечернего удоя. Макар Петрович машинально взял эту банку и поставил на стол. Банка была пуста. Он торопливо сунул ее обратно на полочку.

Сергеевна посмотрела на него и вдруг, приложив фартук к глазам, заплакала.

Макар Петрович крякнул и встал из-за стола. Он постоял в раздумье перед Сергеевной, глядя в пол, потом поднял на нее глаза и заговорил:

– Ты, слышь, Сергевна… Ты этого… брось. Гляди на меня, что скажу.

Сергеевна подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Она любила эти прямодушные глаза своего Макара, глаза, в которых видна вся его душа.

– Проживем, Сергевна, – утешал он. – Я тебе докажу, как пять пальцев. Парнягу я одного встретил из «Чапаева». Алешино знаешь?

– Знаю.

– Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во! У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергевна! Ты прикинь сама. Я-то дорогой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба – можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тыщ шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тыщ. Во, Сергевна!

– Да ведь это ж в «Чапаеве». А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.

– Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам – труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.

– В колхозе, Макар. Правда.

Легли спать они все-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:

– Я им, сукинам сынам, сделаю стыдно. Или так:

– Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый черт…

Потом помолчит, помолчит и снова:

– Мыслимое дело: за пшено – четыре тыщи! Значит, там у них все соответствует действительности.

– Да спи ты, неуемный, – засыпая, увещевала Сергеевна.

А он свое:

– Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убег от меня… «Сорокакопеешный»…

Так он и уснул с этими мыслями, вернее – с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздем.

Рано утром следующего дня Макар Петрович пошел, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклиная кого-то, а больше отводил душу на других конюхах:

– У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастете. В дверях – кучи навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься? Чисти хорошенько.

Он увидел во дворе председателя колхоза Черепкова. Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:

– Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с Милки дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…

– У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! – возразила доярка.

– Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. «Лекорда»! Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.

Тут подошел к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню.

– Так и в зиму пойдем? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.

– Надо, – ответил тот, глядя на конюха снисходительно и покровительственно.

Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то совсем осерчал.

– А это что? – показал он рваное осоковое путо. – Что это есть, товарищ Черепков?

– Трава, – ответил тот все тем же тоном.

– Срам это для колхоза. И это – срам на весь район. – Он показал рваную узду.

– А что ж, я тебе еще путами да уздами буду заниматься? У меня хлопот полно: досок достань, гвоздей достань, в поле досмотри… За вами такими – глаз да глаз…

– Ага, – сказал Макар Петрович. – Досок достань, гвоздей достань… водки достань.

– Как ты сказал? Как сказал? – вскипятился председатель.

– Как сказал, так и вылетело… Не воробей – не поймаешь. Меня теперь хоть в морду бей – я сказал.

Председатель молчал, что-то соображая. А Макар Петрович заговорил быстро, отрывисто:

– У людей… по семь рублей на трудодень, а мы… мы прошлой осенью всю овощь поморозили. У людей по три килограмма, а у нас подсолнух попрел. А ты водку глушишь. Веры в тебе нету, веры нету, председатель… У самого у тебя нету веры… А это мой корень. – Макар сбился с тона, заговорил тише: – Мы ж так дальше не можем… А ты – водку…

Черепков вдруг выпалил:

– Дали тебе прозвище Горчица – ты и есть горчица! Указывать – вас много, а работать – «выходи десятый». Ишь ты! Что ты понимаешь? Я директором маслозавода был! «Веры»! Тебя отпустили на два дня, а ты прошатался пять дней. Я т-тебе пропишу «веру».

Макар стоял и смотрел в упор на Черепкова. Удила рваной узды позвякивали той же дрожью, что и Макар. Он неожиданно опустил голову вниз и тихо проговорил:

– Я, брат… корову продал… А ты – водку… – Он вдруг резко повернулся и зашагал к конюшне. Там он зашел в лошадиный станок и оперся грудью о перекладину. Лошадь повернула к нему голову и потрогала за щеку мягкими, как бархат, губами. Макар повернулся к ней, погладил, обошел ее вокруг и дрожащей рукой потрепал холку.

Вскоре было заседание правления. Стоял вопрос об отводе из конюхов Макара Петровича Лучкова за прогул. Макар Петрович сидел в углу со связкой узд и пут. В полутемном углу лица его не было видно. Когда Черепков объявил вопрос о Лучкове, то и тогда он не пошевелился. Но вдруг он услышал голоса:

– Это кого? Макара Петровича?

– Да он пятнадцать лет…

– Лучшего колхозника у нас и нету!

– Как это так – Макара…

Все присутствующие загалдели, перебивая друг друга, говорили с возмущением. Кто-то крикнул:

– Человек корову продал!

Черепков почувствовал себя явно неловко. Он наконец понял, что хоть и председательствует больше года, а Макара Лучкова не заметил. Торчит человек целыми днями в конюшне, сует всем к носу осоковые путы – и все. А черт его знает, какой он! Что у него дома? Чем он дышит? До всего этого Черепков не дошел. Он навел порядок и обратился к Макару Петровичу:

– Что ты скажешь, Лучков?

– Ничего не скажу, – ответил тот. – А если снимем?

– Я с конюшни не пойду, – ответил он угрюмо. – Я без коней не могу.

Конечно, Макара Петровича не уволили. Даже и вопроса этого не обсуждали, а просто взгалделись еще раз дружно и сняли с повестки дня, без последствий. Но когда все притихли, Макар Петрович встал. Он подошел к столу, положил связку рваных узд и истрепанные осоковые путы перед счетоводом и, не глядя на председателя, сказал:

– Заприходуй амуницию. Пущай потомство в музее изучает. А я вам сделал стыдно: для своих закрепленных лошадей купил узды новые и веревку для пут. Новое стоит оно сто восемьдесят рублей. Отдадите деньги – хорошо, не отдадите – еще лучше: стыда больше. – Тут он выволок из угла мешок, развязал его, вынул несколько ременных недоуздков, показал всем при общей тишине, затем снова все запрятал, взял мешок под мышку и вышел.

Все долго молчали. Курили и молчали. Молчали и курили. Кто-то наконец сказал:

– Давайте расходиться.

– Давайте, – поддержало несколько голосов. Заседание закрылось само собой. Так бывает всегда в любом колхозе, когда дело заходит в тупик. А счетовод – пожилой, симпатичный человек с поднятыми на лоб очками – обратился к уходящим, минуя взглядом Черепкова:

– Куда же я буду девать… амуницию?

– Сказано – в музей, – ответил дряхлый дед. – Напиши год, число и в царствие какого председателя.

Черепков пробовал встать, но почему-то не решился.

– А мы где? А вы где, товарищи правленцы? – вскричал счетовод. – Копейку добыть не умеем, а добудем – беречь не умеем. У меня с вами за каждую сотню рублей война, а на дело денег нет. – Теперь он смотрел только на председателя. – Глазу у нас хозяйского нету, а от этого и касса как решето.

– Ну, разошелся, – оборвал его председатель. – Слыхал твою ноту. Ты и в хозяйстве развернуться не даешь.

– Брошу! Ей-богу, брошу! Лучше в тюрьму сажайте, а брошу! – Счетовод хлопнул книгой о стол, сунул ее в ящик и вышел.

Черепков остался один. Он сидел за столом и стучал карандашом.

Вот ведь, товарищи, что может натворить корова Макара Петровича! Помните, мы говорили о том, что интерес в корове – только молоко? А оно вон что вышло. Не продай Макар корову – может, и не было бы всего того, что произошло на этом заседании. Однако теперь не вернешь, корова продана. Макар Петрович, конечно, уплатил остаток налога – триста рублей, а остальные деньги отдал Сергеевне, в том числе и полученные от правления за «амуницию», всего – четыреста рублей. Из этих денег Макар Петрович не пропил ни копейки. Да и никогда он не тратил денег на водку, а употреблял, как мы уже знаем, местного изделия – только в особо торжественные дни.

Подходила осень. Лошади стали шерстистые, а поэтому и хлопот с ними стало больше, на одну только чистку надо два-три часа.

В ночное ездить перестали – значит, четыре раза задай корму да воды накачай вручную два раза в день на двенадцать голов. Это ведь сказать только легко! Да конюшню вычистить утром и вечером. Очень много работы у колхозного конюха. А день стал меньше. Приходилось Макару Петровичу выходить из дому задолго до рассвета, а возвращаться домой совсем поздно, с фонарем. Но чем ближе к осени, чем больше работы в конюшне, тем как-то живее он становился. К соседу Павлу Ефимычу Птахину он забегал лишь изредка, и то только в тех случаях, если тот сидел на завалинке.

– Зашел бы, Макар Петрович! – окликнул он однажды.

– Здорово, Пал Ефимыч! Некогда мне. Ну, чуть посижу, на полтрубки – не больше.

– Значит, хлопочешь? – как-то неопределенно и, как показалось Макару Петровичу, с чуть заметной улыбкой спросил сосед.

– Хлопочем. Как же, хлопочем. Скоро осень. Это, брат, время важнецкое.

– А авансу и по килограмму не дали.

– Должны дать.

– Ой ли?

Макар вместо ответа сказал:

– На отчетном председателя надо менять. Не соответствует.

– Мне какое дело, какой там председатель! Что ни поп, то батька. Этот нехорош, да известный характером… Потрафь ему и – порядок! А другой-то неизвестно еще – то ли лучше будет, то ли хуже. Сколько их было-то? Не меньше как десять аль одиннадцать.

– Рассуждение у тебя, Пал Ефимыч, не в ту сторону. Без настоящего колхоза нам никак невозможно. А председатель – всему голова.

– А этот разве не голова? А что водочку любит, дак то не вещь. Кто ее не любит? Оно даже нам и сподручнее.

– Ка-ак? – удивился Макар Петрович.

– Я, к примеру, хочу в лес поехать, – продолжал Павел Ефимыч. – Что я должен делать?

– Ну?

– Ясно, перво-наперво – достать подводу. У иного председателя умри, не выпросишь, а нашему «полмитрича» поставил и – с богом! Насчет этого он простой человек, обходительный… И сенца можно добыть таким манером побольше. По мне – он неплох.

– А по мне – дрянь! – воскликнул Макар Петрович.

– Опять свое! – развел руками Павел Ефимыч. – Ты покорись ему. Покорись, Макар Петрович. Позови, угости, помирись. Чего ты встрял против него?

– Ты ж пойми! Нам голова нужна для колхоза, а не пивной котел. Пропадаем мы этак. Что ж ты-то думаешь!

Павел Ефимыч не ответил, видимо оставаясь при своем мнении. Он помолчал немного, подумал, а потом сказал:

– Опять же вот морозы пойдут – плохо это. И дожди если – тоже плохо.

– Это что же так: и морозы – плохо, и дожди – плохо?

– Дожди если – хлеб попреет в ворохах, а морозы – всей овощи могила.

– А ты не допускай.

– А при чем тут я?

– Не допускай, – повторил Макар Петрович. – Тормоши председателя, сам работай понатужней.

– Иль ты думаешь, мне дома делать нечего? – спокойно возразил Павел Ефимыч. – В колхозе я и так работаю по силе возможности.

После этих слов Макар Петрович встал. Полтрубки времени уже проходило, а опровержение соседу надо было дать, без этого он уйти не мог по своей натуре. Он посмотрел на соседа и неожиданно сказал:

– А ну встань, Пал Ефимыч.

Тот хотя и в недоумении, но встал. Макар Петрович нагнулся над тем местом, где сидел сосед, как бы вглядываясь, и сказал:

– Нету червонца – не высидел, Пал Ефимыч. Садись еще. Да всей мякотью прижимай – может, десятку на трудодень и высидишь. – И ушел.

А Птахин стоял в ошеломлении и только произнес:

– Горчица и есть горчица. – Помолчал, почесался и добавил: – Каплю ее в рот положи, а она тебе и в нос шибает, и в глаза бьет. – Но сказал он все это тихо, про себя, Макар Петрович не слышал.

Тот шел и тоже про себя бурчал:

– Помидор и есть помидор. Сидит, округляется, наливается, зреет, сукин кот. Три выходных в неделю – два дня на работе, один день дома.

Долго после этого разговора они не сидели рядом на завалинке. Встретятся, поздороваются – и дальше. Что-то такое похожее на настоящую ссору и недружелюбие началось меж соседей, началось и все углублялось. Больше того, даже и бабы ихние поссорились из-за пустяка: петух на чужой насест сел.

Дело с этим петухом получилось так. У Павла Ефимыча – как на грех! – петух подох. А Макаров-то петух, как птица всегда охочая до чужих кур, стал кое-когда садиться на чужом дворе ночевать. Он, петух-то, небось так думает: чтобы не обидно было всем курам, сегодня сяду там, а завтра тут. Может, он и прав – определить трудно. Но ведь это же сущий пустяк! Это же обыкновенный птичий вопрос, не стоящий выеденного яйца. Ни в жизнь не поссорились бы жены соседей, если бы между мужьями не пробежала кошка. А петух взят, можно сказать, для придиру. Макар Петрович все это понимал и даже однажды, при очередном препирательстве соседок, сказал так:

– Петух – птица нахальная. Курица – глупая птица. Или вы хотите, чтобы я сказал, что и бабы похожи на них? Брось, Сергевна, в глупости вникать.

Сергеевна немедля ушла от плетня. Но Степаниха – жена Птахина – еще долго кричала:

– Если у нас беда случилась – петух подох, то вам и горя мало. А еще соседи! Жалко им петуха на время дать – опользовать для чужих кур. Не отвалится ничего у вашего петуха! Он и петух-то ни к чему не способный – разве такие бывают петухи!

– А ну, наддай, наддай, подбавь перцу! – пошутил Макар Петрович и, сняв петуха, вошел во двор к соседу. Он посадил петуха на их насест и сказал Степанихе:

– Когда купите кочета, они подерутся с моим и разойдутся по своим супружницам. Только и делов.

– На что он нужен мне, твой петух! Куды ты его принес?! – надрывалась соседка. – Не желаю твоего петуха пользовать.

– Цыц! – рыкнул басом Павел Ефимович на жену, выходя из хлева. – Пущай сидит, где ему хочется.

Соседи поздоровались и разошлись. Нет! Нету былой дружбы, а одна неприятность. Чем бы все это кончилось, трудно сказать; какую линию взяла бы эта ссора, тоже предположить невозможно. Но очень уж к тому времени великие дела стали твориться на селе, чтобы разногласие соседей нельзя было забыть.

В воскресный сентябрьский день Макар Петрович шел из правления с газетой под мышкой. Шел быстро, непохоже на свою походку, будто боялся опоздать. Завернул он прямо к Птахину во двор, минуя свою хату. Тот тесал какой-то кол и обернулся не сразу. Макар Петрович зашел ему наперед и, постукивая громадным пальцем по газете, спросил:

– Слыхал, Пал Ефимыч?

– Чего там? – Он воткнул топор в бревно и выпрямился. Вся его фигура говорила: «Опять пришел Горчица».

– Ну, брат ты мой, и головы там! – Макар Петрович развернул газету и стал читать вслух.

Читал он, правда, медленно, но правильно, с толком, поймет и малый ребенок. Птахин от удивления встал. Макар Петрович тоже встал, не отрываясь от газеты.

– А ну дай-ка – я сам почитаю, – неожиданно сказал Птахин.

Они сели теперь на бревно, прямо среди двора. Птахин читал тоже не очень бойко. Он время от времени останавливался, поднимая палец вверх, давая себе поразмыслить. Потом снова читал Макар Петрович. Потом – опять же Павел Ефимович. В течение трех последующих дней они несколько раз сходились уже поздно вечером и снова читали. Газета уже разлезлась по складкам, но ее склеили и знали точно, что там написано, под склейкой. И снова и снова принимались читать и обсуждать.

– Я тебе говорил, Пал Ефимыч: там надумают!

– Говорил. Правильно, говорил. Не отрицаю!

– Я ж тебе и еще скажу, там они мою душу чувствуют.

– И мою! – тыкал себя в грудь Птахин.

– И твою, – согласился на радостях Макар Петрович. – Тут и тебе хорошо, и мне ловко. Значит, теперь получается так: заплати налог с сотки – и крышка. Есть у тебя скотина, нет ли скотины, хорошая у тебя корова или плохая – неважно. Сотка определяет налог. И до чего же это правильно!

– И не только в том, Макар Петрович. А льготы-то какие! Налогу вполовину меньше, молока – вполовину. Да все напополам меньше.

Что-то такое сблизило соседей: это была общая радость, общая уверенность в лучшем. Оба соседа неразлучно посещали собрания, а после усаживались на завалинку и засиживались за полночь. Днем им невозможно сойтись, потому что Макар Петрович все время был в конюшне и работал там с каким-то особым усердием. А Павел Ефимыч ни с того ни с сего частенько стал наведываться в город и наконец привез какие-то железные трубы. Вскоре Макар Петрович отправился в город и привел очень хорошую телушку – породистую, смирную, ласковую. Для этой покупки он прибавил к своим четыремстам рублям аванс, полученный из колхоза на трудодни. Казалось бы, пришел мир между соседями: главный спорный вопрос решен. Но опять-таки получилось не так.

Однажды вечером сидели они, как и полагается, на завалинке. Сидели и беседовали. По улице «шла гармонь». Девчата и парни пели частушки. Сначала наши соседи не слушали песни, увлекшись собеседованием (Макар Петрович рассказывал о том, какой золотой характер у его телушки, и убеждал соседа в том, что характер у скотины – это тоже очень большой интерес). Но когда молодежь поравнялась с ними, девичий голос под переборы гармошки пропел:

 

Ой, товарищ Черепков!

Разведем теперь коров.

А еще будем просить,

Чтоб и сено нам косить.

 

– Слышь, Макар Петрович, что поет моя Аленка?

– А к чему это она? – не сразу сообразил Макар Петрович.

– Они, слышь, все наши пересуды в песни складывают. Значит, я и говорю: скотину разведем, слов нет, но корму нам надо теперь много. Вот, к примеру, про себя скажу. По уставу я буду иметь корову, телку, овец… – Тут он подумал немного. – Овец десяток, пчел, скажем, ульев пятнадцать, свинью, допустим, кормленую да поросенка малого на смену… Свинью забил – поросенка корми… Налог все равно такой же, имей я или не имей ничего. Значит, тут еще бы остается так сделать: половину лугов колхозу, а половину нам.