Волны с тихой сосны, или Туман над реками 3 страница

Синела степь безгранной далью,

И, притаясь за вал с пищалью,

Зажечь готовый свой маяк,

Татар выглядывал казак…

 

Так увидел поэт в пелене тумана утро своего города, своего края, увидел отсюда, вот с этой точки. И кто знает, может быть, отрывок из поэмы, откуда взяты эти строки, лучше любой исторической гипотезы ляжет на сердце поколений, пронизав лучом поэзии туман истории.

Город помнит свое утро. Он помнит и восстание казака Герасима Кривушина, и подметные письма Степана Разина, и полковника Дзиньковского из Острогожска, города-побратима, решительно ставшего на сторону Разина всем полком. Город помнит и восстание Кондрата Булавина, его поражение и тягостный конец повстанцев… Город помнит! Он смолоду был боевым воином Родины, свободолюбивым, непокорным и непримиримым к угнетателям, чужим и своим.

Город помнит и царя Петра. Помнит царя-умельца, который сам себе шил сапоги-ботфорты, искусно владел плотницким и столярным инструментом, сам спроектировал корабль на 58 пушек и сам же командовал частью первого флота. И твердыня турок – Азов пал.

История русского флота начинается с Воронежа. Город помнит Петра. Стоят на часах истории Успенская церковь и колокольня Акатова монастыря – свидетели бурной Петровской эпохи. Стоит и сам Петр Великий.

А кисея тумана над рекой тает. Очертания луга проступают так, будто появляются острова, но теперь уже на светло-сизоватом фоне. И вот солнце, вполшара, брызнуло лучами на город. Он стоит грудью к солнцу! День начался. Новый день – новые дела, новые думы.

Прошлое надо помнить еще и для того, чтобы думать о будущем. И город помнит.

Ремесленные мастерские.

Заводики.

Крепостное право и нищенство…

Заводы!

Беспросветный труд одних и богатство других.

Безысходность и протест…

И вдруг взорвалось! Взорвалось «красным петухом» в степи и боевыми дружинами в городе в 1905 году. Как не помнить! Тут память города свежа и чиста, как память сердца.

Память сердца! Днем, в крутоверти жизни, она уступает место заботам дня. А ночами прошлое иногда приходит само и стучится в сердце. В такую ночь хорошо побыть у А.В. Кольцова и И.С. Никитина.

…Луна заливает город. Посеребренные ею дома чередуются с тенями. Короткие тени от деревьев дрожат и чуть-чуть покачиваются на тротуарах. Трудовой город спит спокойным сном. А тени прошлого дрожат в отблесках фосфорического света.

В эту ночь хожу по парку: от Кольцова к Никитину и обратно. От одного к другому. Они – боль сердца русского! История оперирует фактами. Поэзия – только сердцем.

Стою и будто слышу:

 

Иль у сокола

Крылья связаны,

Иль пути ему

Все заказаны?

 

Песня – стон поэта… Израненного и раздавленного «грязным миром». Но ведь это он, противоборствуя «грубой» жизни, изнывая под ее прессом, в суровой той действительности бросил клич с верой в будущее!

 

Размахни крылами:

Поднимись – что силы,

Может, наша радость

Живет за горами.

 

И он же воскликнул в письме к апостолу российской мысли, своему другу В.Г. Белинскому: «…буду биться до конца-края… и когда… упаду, – мне краснеть будет не перед кем, и перед самим собой я буду прав!»

И он упал. Упал, правый.

Через восемь лет после него другой певец России народной, измученной и убогой, напишет, будто принимая эстафету:

 

К чему колени преклонять?

Свободным легче умирать.

 

…Лунный свет. Я шагаю от одного к другому и обратно.

Глубоко и горько задумался Иван Саввич. Во всем облике – дума о Родине. И тоска. В безвольно опущенной ладони, в скорбной согбенной позе и в преклоненной безутешно голове – Россия!

Это он ей спел:

 

Не легка твоя будет дорога,

Но иди, – не погибнет твой труд.

 

И кажется: только-только он стоял на пьедестале во весь рост, с поднятой рукой и, гордый, провозглашал, как пророк:

 

Падет презренное тиранство,

И цепи с пахарей спадут…

 

Но… задумался. Сел. И произнес:

 

Придет ли, наконец, пора,

Когда блеснут лучи рассвета…

 

В поэте – Россия! Это ее надежды и сомнения он пел, ее печаль и беспросветность, убожество и могущество, ее широкие степи, ее голубую даль и ее же цепи.

Позже примут эстафету и от Никитина сердца других поэтов. Но эти двое – наши родные. Они ходили по тем же улицам, где мы ходим. В нас – часть их сердец. Они для нас незабвенные вовеки.

Город помнит!

Тысяча девятьсот семнадцатый год!

За-дре-без-жа-ли осколки разбитого, окрашенные отсветом пожара. Закачалось оно и-и-и… р-рухнуло!

Разрушали старый мир!

Через пять дней после Петрограда – переворот в Воронеже. Чернозем бурлил. Вместе с Воронежем восстал Острогожск – старый и верный побратим-воин. Чернозем дышал гулко. Дышал трудно: то со скрежетом зубовным, сбрасывая ярмо и цепи, то с восхищением и надеждой – Ленин, Свобода, Революция!

Революция шла и в человеке, она прошла через каждого человека, и он сам становился иным: либо – новым, либо – отброшенным историческим взрывом, либо – смятым колесницей истории.

Да, была Россия, расколотая надвое…

Нельзя забыть того кипящего времени, когда Россия, расколотая надвое, – на друзей ее и врагов, – была зажата в кольце контрреволюции. Не забыть повального тифа, холеры, голода и героизма.

Россия в тисках!

А Воронеж? Воронеж оказался на границе Советской власти и Донщины – стана белогвардейцев. Будто снова город встал на грани с «диким полем». В числе первых из городов встретил удар Каледина, Краснова, потом Мамонтова и Шкуро. Черноземный край не сдался и победил, несмотря ни на что.

Камни хранят память о героизме тех дней.

Город помнит! Тогда он вставал на ноги, как неимоверно усталый боец после победного боя, – окровавленный, в изорванной одежде, может быть, с последней обоймой патронов и с последней коркой хлеба.

Потом эти солдатские руки стали рабочими руками. Целое поколение новых, молодых рабочих рук сменило бывших бойцов.

Они строили!

Новые заводы-гиганты выросли богатырями Родины.

Городу тесно. Город прочно обосновался уже и на левом берегу реки. Здесь он – юный город. Здесь прошлое – это всего лишь вчера истории.

Вчера. Что было вчера? О, вчера для города было самым тяжким из тяжкого и самым героическим из героического. Город помнит те ночи и дни…

Была тоже весна. Весна очищенного от фашистской скверны города. Был март тысяча девятьсот сорок третьего года. Война!

Ветер в ту ночь настойчиво и напористо завывал по городу, путался и визжал в пустых прокопченных коробках, вырываясь из зияющих глазниц-окон.

Война-а! – выл ветер.

Жутко погромыхивали полуоторванные листы железа: война-а!

Ныли, кому-то жалуясь, обрывки проводов на уцелевшем телеграфном столбе: война-а!

А над развалинами моросил дождь. Казалось, разрушенный город лежал и тихонько плакал – большой, разбитый.

Но он дышал, мой город! Люди, уже обессиленные люди, пробились через развалины в подвалы. Город жил в земле. Он дышал с перебоями. И слышно было в том дыхании: война-а!

Каждый камень окроплен кровью тех, кто вел здесь бой. Тогда поэт нашего времени бросал из своего беспокойного и непримиримого сердца слова-снаряды, как из мощного орудия:

 

Страшный бой идет, кровавый,

Смертный бой не ради славы,

Ради жизни на земле.

 

И бой прошел. Победный бой!

А город?.. Кое-кому казалось, потребуется лет пятьдесят-семьдесят, чтобы он встал из руин.

Вставал он сначала со стоном. Слишком свежа была память о погибших. Но вот огласил степь первым гудком первого ожившего завода. О, это уже был призыв! Жизнь началась вновь. Живые стали делать жизнь. Солдатские руки вновь стали рабочими руками!

Новые, сильные, молодые руки пришли им на помощь, а потом – и на смену.

То было всего лишь вчера истории.

…Уже утро. Утро майского дня тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Я иду через весь город, такой зеленый, просторный, новый. И нет следов от жуткого вчера, разве что попадется ветеран-дерево с изуродованным войной стволом. А на самом краю города горит Вечный огонь у памятника защитникам Воронежа, павшим «не ради славы, ради жизни на земле». В это ясное утро преклоняю пред ними голову.

…Город древний.

Город – кораблестроитель.

Город – хлебодар России.

Город Кольцова и Никитина.

Город науки!

Город молодости и песен!

Город юный!

Где же та чудодейственная сила, поднявшая тебя, мой город, так быстро из руин? Воздвигшая на пепелище громады заводов и на пустырях новые жилые микрорайоны? Где она, эта сила? Где это чудо?

…День начался. Новый день.

И вот я стою уже у ворот завода. Плотной стеной идут рабочие. Течет людская река. Течет в завод. Идут плечом к плечу. Идут рука к руке. Идут сердце к сердцу.

И в этом потоке – великая мощь.

Город мозолистых рабочих рук! Вот она, чудо-сила, поднявшая израненные города и создающая новые!

Рабочие руки славлю!

 

 

У крутого яра

Рассказы

 

У Крутого яра

 

Рассвело. В поле тихо-тихо, ни звука. Кругом ни души. Сеня Трошин сидел на корточках в молодом овсе и пристально смотрел на большую каплю росы. Русые, почти белые волосы с завитушками над висками ничем не прикрыты. Сеня отводил голову то в одну сторону, то в другую, наклоняясь и прищурив глаза. Нет-нет да и улыбнется. В руке он зажал фуражку – в ней что-то зашевелилось. Сеня приоткрыл фуражку и погладил крохотного зайчонка с гладким и нежным пушком.

– Сиди, сиди, дурачок! Ничего тебе худого не будет.

Зайчонок пошевелил ноздрями, еще плотнее прижал уши и доверчиво полез к Сене в рукав, откуда шло тепло.

– Ну, сиди в рукаве. Ладно. Сиди, так и быть: будешь там, как на курорте… Забавные эти зайчата-сосунки, ничего не смыслят ровным счетом – бери его руками и неси…

Сеня снова устремил взор на ту же каплю росы. Если посмотреть на нее слева, то виден в ней предутренний розово-красный горизонт неба; если посмотреть справа, то видно отражение зелени поля и облака. Настоящие, но крохотные облачка! Целый мир в капле! И Сеня видит это крохотное отражение мира, тихого, спокойного в предутренней свежести. Если смотреть одним глазом, закрыв другой, то картинка становится отчетливее, ярче.

Он присел на колени и посмотрел вокруг. Роса на листьях играла и переливалась. На каждом листочке – капля, и в каждой капле – маленький мир. Много удивительного видел Сеня в поле, но такое заметил первый раз за свои двадцать четыре года.

Он встал. Пересадил зайчонка в фуражку и сунул ее за пазуху. Чуть постоял. Перекинул перепелиную сеть через плечо, а на второе плечо вскинул связанные ботинки. Поднял с земли сумочку, в ней затрепыхались перепела. Еще раз посмотрел на разбросанные по полю хрусталики росы и пошел прямиком, по посевам. Брюки у Сени уже давно были мокрыми до колен – сильнее намочить их уже не страшно. Да и роса была такая приятная, освежающая, бодрящая. Как хорошо в поле на рассвете!

Но вдруг он остановился: впереди на кургане, как изваяние, появившееся на грани ночи и дня, стояла огромная волчица. Сеня долго смотрел на нее не шевелясь, потом тихо прошептал:

– Здорово, знакомая!

Волчица, повернувшись всем корпусом, посмотрела в его сторону и спокойно ушла за курган.

Выбравшись на дорогу, Сеня пошел не в село, а в противоположную сторону: он шел на работу прямо с охоты. До села надо было бы пройти километров шесть, а до места дневной работы, на пропашку подсолнечника, – не более километра. Для такого случая он и завтрак припас с собой в рюкзаке.

Вскоре он подошел к бригадному стану и скинул у лесной полосы ватник. На работу люди приходили не раньше семи часов, и Сене оставалось еще часа три-четыре на сон. На стане было так же тихо, как и вокруг. Сторож, инвалид Отечественной войны Григорий Фомич, крепко спал сидя, вытянув деревянную ногу и склонив голову на грудь: заревой сон крепок и сладок.

– Пусть поспит, – произнес Сеня тихо. – Сейчас тут и красть-то нечего. Вот когда хлеб, тогда другое дело. Тогда, если уснет, разбужу.

Затем он достал зайчонка и посадил на ладонь: тот был не больше гусиного яйца.

– Давай-ка я выпущу тебя тут, в лесополосе. А? Тут тебя коршун не достанет, – обратился он к зайчонку.

Сеня присел, чтобы посадить зайчонка под куст. Но тут послышались издали ритмичные щелчки, похожие на легкое щелканье кнутом. Он прислушался и подумал: «Константин идет. Подожду выпускать – дам ему посмотреть». И накрыл сосунка другой ладонью.

Щелчки изредка, но регулярно повторялись и приближались. А через несколько минут на просеке показался человек. Он шел, подняв голову, будто смотря все время перед собой, постукивал палочкой по голенищу сапога и тихо мурлыкал какую-то песню. Одет он был хорошо: тонкого сукна брюки забраны в добротные сапоги, коричневая сатиновая рубаха, на плечи накинут серый летний пиджак. Кроме палочки, у него в руках ничего не было. Не доходя до Сени шага три-четыре и постучав палочкой о голенище, остановился, держа голову все так же высоко.

– Кто тут? – спросил он.

– Я.

– Сеня… Как охота?

– Шестерых поймал.

– Хорошо.

– Роса с полночи упала, а то больше поймал бы. Перепел в росу не идет под сеть. Орет как оглашенный, а ни с места.

– Ишь ты какое дело! Боится замочиться… Жирные?

– Ничего… Садись-ка сюда, Константин. Что-то покажу.

– А ну? – И Константин, осторожно ступая, подошел к Сене. Он был слеп. Открытые глаза были неподвижны. На вид он казался ровесником Сени. Тонкими, мягкими кончиками пальцев он прикоснулся к Сене, затем они крепко пожали друг другу руки.

– Зачем и куда ходил в такую рань, Костя?

– Это тебе – рань, а мне все едино… На кукурузу ходил – обошел всю: теперь знаю, где она в этом году посеяна и как к ней идти.

– А-а. И нашел? Как это ты смело по полю ходишь? Не боишься заблудиться?

– А вот она. – Костя поднял палочку и постучал ею. – Я по ней правлюсь. Пусть, скажем, передо мной столб впереди – чуть стукну ею по сапогу, и она скажет: столб. Вот дошел до бригадного стана и вижу сразу – стан. Или вот ты сидишь, а я иду мимо: молчи, пожалуйста, я все равно увижу. Каждое вещество отражает звук по-разному. И посевы тоже: подсолнечник свое отражение дает, рожь – свое. Я все вижу. И волна такая тонкая от каждого предмета доходит к лицу… Не понимаешь? – спросил он вдруг.

– Нет, почему? Понимаю. Но только считаю – мне это недоступно. Мне закрой глаза – и каюк. Ты вот и щетки делаешь, и хомуты вяжешь, и сети плетешь, на все руки мастер. Все это и я, конечно, могу научиться, но только глазами. А так – недоступно.

– Оно и мне кое-что недоступно. Вот смалу слышу: «Свет, свет», а что оно такое – понятия не имею. Скажем, зеленый лист и желтый лист осенью – это я вижу, пальцами определю. А свет – не знаю. Оно, вишь, какое дело, мне это недоступно, значит.

– Ну ладно, – перебил Сеня, видимо не желая углублять тему разговора. – Ты смотри, кого я под комком нашел. – И он приблизил к Косте ладони с зайчонком.

– Вроде бы крольчонок… – Костя гладил зайчонка и трогал тонкими пальцами шерстку, ушки, лапки. – А-а! Зайчонок?

– Точно, он.

– Мяконький какой… А зачем ты его от матери унес? Нехорошо это, Сеня. А?

– Как раз наоборот. Тут, в лесной полосе, ему безопасно, а там его коршун может в два счета слопать. А матерей у него столько, сколько зайчих с молоком.

– Это как так?

– Очень просто. Она, зайчиха, как, значит, народит зайчат, то покормит их сразу же, а они тут же – шмыг, шмыг! – в разные стороны и под комочки или в ямочки. Все. И прощай, мамаша!

– А потом?

– А потом так: как он захочет есть, то тихо-онько пищит: «Пи-пи-пи!» Тогда бежит к нему зайчиха с молоком, какая ближе от него. Иной раз и две сразу бегут, только ешь, пожалуйста, не ленись.

– Смотри-ка! Это ж удивление!

– Я все это сам видел, лично. «Пи-пи-пи!» И она бежит, ковыляет. Обмокнет вся по росе, как баба у белья на речке, а бежит, спешит. И другая бежит. Ну эта, конечно, опоздает. Первая кормит, а вторая сидит рядом, головой кивает, как нянька. Ей-богу, так!

– Как нянька! – рассмеялся Константин. – Прямо чудеса ты видишь на охоте.

– Все равно всего не вижу.

Константин повернул к нему голову в удивлении: чуть выпятил губы и поднял брови.

– Чего удивляешься? Вот сейчас видел я небо в капле. Первый раз в жизни видел! – воскликнул Сеня с восхищением – Понимаешь: облачка, заря – все в капле…

Константин спокойно улыбнулся и убежденно сказал:

– Не понимаю.

– Да и не только ты. А Маша, жена, та понимает. И я в ней все понимаю.

– И моя Настя меня понимает, хоть и зрячая.

– Это хорошо, когда понимают друг дружку. Вот и Алексей Степаныч, председатель колхоза, я так думаю, понимает, что я без охоты не могу: не препятствует. А бригадир тормозит мне. Я что: меньше других выработал трудодней? Больше, а не меньше.

– А я вот Алексея Степаныча не понимаю. Я ему говорю, что из кукурузных султанов можно венички такие вязать – для чистки одежды употребляют в городе. За каждый такой веничек – рубль, а я один свяжу пятнадцать-двадцать штук за день. А то и больше. Тебе, говорит, и без того работы много – не управишься. Это меня-то работой испугал! Выгоды не видит. Ладно, я ему докажу по осени. Как созреет кукуруза, навяжу штук десять и принесу прямо в правление – рассмотрит и поймет.

Оба помолчали. Константин достал карманные часы – с крышкой, но без стекла – скользнул по выпуклым точкам циферблата кончиком пальца и сказал:

– Полчаса пятого. Пойду.

– А я посплю маленько. Да в обед прихвачу часок.

– Ну поспи, поспи. – И Константин, выйдя на дорогу, зашагал по направлению к колхозу, орудуя палочкой: то стукнет ею перед собой, по дороге, то – по голенищу.

И долго еще доносились до слуха Сени пощелкиванья и стуки Константина: тук, тук… щелк… щелк, щелк… тук… «Хороший человек Константин, – подумал Сеня, выпуская зайчонка. – Иной и с глазами того не стоит».

Солнце начало всходить. Свистнул суслик, будто давая знать, что он проснулся первым. Крот начал выталкивать из норы свежую землю. Пробежал полевой хорек. И еще раз свистнул суслик. Вспорхнул жаворонок над посевом и сразу же опустился: рано еще петь. В чистом, свежем утреннем воздухе за километр было слышно, как спросонья заговорили трактористы у будки, заправляя тракторы для дневной смены. Сеня улегся на ватник и сразу уснул.

Когда сторож Григорий Фомич проснулся, он увидел Сеню, раскинувшего руки и ноги. «Ишь ты, – подумал он. – Не разбудил меня. Крепко я подремал, крепко. Ну и ты поспи, охотник… Спи».

Около семи часов на дороге показался «Москвич» председателя колхоза. Григорий Фомич приободрился, но Сеню будить не стал. Из машины вышли председатель колхоза Алексей Степанович Зернов и бригадир Корней Петрович Ухов.

– Доброе утро, Фомич! – приветствовали оба сразу.

– Так же и вам!

– Э, да тут уже и Сеня, – громко сказал Алексей Степанович.

– Шшш! – зашипел Григорий Фомич. – Пусть поспит. Он же с охоты. Люди подъедут, тогда и встанет. Он никогда не опоздает.

Но Сеня услышал говор и поднялся. Протер глаза, умылся около бочки с водой и подал поочередно руку приехавшим.

– Здравствуйте! Приехали, значит. Что-то раненько сегодня?

– На сенокос пробираемся, – ответил Алексей Степанович. – Как бы не пришлось туда людей перебрасывать: сено в рядах, а барометр падает. Дождя боимся.

– Сегодня не будет дождя, – уверенно сказал Сеня.

– Ну, ты все знаешь! – иронически возразил бригадир.

– Роса сильная была ночью, – ответил Сеня. – После росы в тот день дождя не бывает. – Он подумал и добавил: – И перепел на утренней заре не молчал. А перед дождем он больше молчком ходит.

– Барометру, значит, не верить, по-твоему? – спросил бригадир.

– Может давление падать, а дождя может и не быть. При сильной росе никогда не бывает дождя, – еще раз повторил Сеня.

– Вполне научно, – подтвердил Алексей Степанович. – Правильно. Грести сено надо, но горячку давай не тачать, – обратился он к бригадиру. – Перебрось туда человек десяток – и хватит.

– И нога моя не ноет, – вмешался Григорий Фомич. – Перед дождем она напоминает.

Бригадир не стал перечить председателю, но по лицу было видно, что он недоволен всеми тремя собеседниками. Ему казалось, что все они не понимают самого важного: схватить сено до обеда, а не возжаться с ним до вечера. Алексей Степанович, наоборот, был вполне доволен «местным прогнозом». Он знал, что нарушение ритма в работе – вещь опасная: туда перебрось, тут дело оставь, а среди дня снова вези людей на это же место.

– Корней Петрович, – вдруг обратился к бригадиру Сеня. – Как закончим пропашку междурядий, отпусти меня дня на два.

– Вот! Видишь, Алексей Степаныч, – сразу вспылил тот. – Опять «отпусти». Ночами бродит по полю от молодой жены, да еще и от работы хочет уйти.

– У меня трудодней больше всех, – возразил Сеня. – Отпусти, пожалуйста. Наверстаю. Воскресенье буду работать.

– Не могу сейчас. В поле дела позарез, а ты – «отпусти». Понятия, что ли, нету! – воскликнул бригадир.

Алексей Степанович спросил у Сени:

– А куда ты собираешься?

– Да не хотел я говорить заранее. Может, там ничего и не получится.

– А ты скажи – может быть, и отпустим.

Сеня посмотрел на бригадира не особенно доверчиво и ответил председателю:

– В Крутых Ярах, в самой гущине – в терниках, волчица с выводком… Вырастет потомство – полстада овец перережут.

– Ну, а ты что с ней делать хочешь? Убьешь, что ли? – нетерпеливо говорил бригадир, посматривая на взошедшее солнце.

– Может, и убью.

– А на что тебе два дня?

– Да как сказать – может, и больше. Ее же надо выследить и… – Сеня не договорил и, махнув рукой, отошел в сторону.

Председатель и бригадир что-то говорили между собой, но Сеня не слушал. Ему было обидно, что бригадир не понимает его. Он думал, как ему быть: волчица беспокоила его уже не первый день.

Алексей Степанович подошел к Сене и спросил:

– А подпустит она тебя с ружьем-то? Волки хитры.

– Так надо ж сперва без ружья… Проследить, сообразить, а потом уж… Она мне уже знакомая. Знаю, сразу с ружьем нельзя. Тогда она или уйдет заранее, или в норе отсидится, или перетащит волчат в другое логово, в иное место… Разве логово раскопать? – спросил он сам у себя.

Алексей Степанович смотрел на Сеню и думал. Сеня тоже думал, глядя перед собой в поле.

– Ты чем сегодня занимаешься? Какой наряд тебе? – спросил Алексей Степанович через некоторое время.

– За конным планетом хожу: на конях рыхлим подсолнечник. Сегодня, пожалуй, кончим.

Алексей Степанович больше ничего не сказал. Он отошел к бригадиру. Тот что-то записывал и не поднял головы. Но Сеня услышал его голос.

– Алексей Степаныч! – говорил бригадир, возмущаясь. – Сами требуете ритма в работе, а сами вон что советуете: отпустить колхозника с поля. Не понимаю!

Потом они говорили тихо и вскоре поехали дальше.

Целый день Сеня рыхлил междурядья. Сегодня он был молчалив. На вопросы отвечал неохотно, а на шутки совсем не отвечал. В обеденный перерыв он лег спать, как обычно, но уснуть не смог: волчица не выходила из головы. Никто, как казалось ему, не думает об этом опасном звере. В прошлом году десятка два овец перерезали волки. Неужели допустить и в этом году? Кричать на правлении да ругать пастухов – дело нехитрое…

Но не один Сеня задумался о волчице. Алексей Степанович утром, когда отъехали от бригадного стана, говорил бригадиру:

– Сеню надо отпустить. От волчицы могут быть большие убытки. А может быть, она и не одна там.

– Да не убьет он ее, – возражал Корней Петрович. – Разве ж один охотник, да еще с одностволкой, может убить матерую волчицу? Нет. Месяц будет ходить, а не убьет. Дело Сеньки – перепела, утишки, зайчишки… Он и так мне надоел со своей охотой: то его на уток отпусти весной, то он зимой уйдет да попадет в самую пургу, а ты за него душой болей. Прекратить это надо. Да еще и так сказать: молод он и неразумен еще, чтобы на волчицу одному отправляться.

– А все-таки отпусти его, Корней Петрович, – настаивал председатель, пряча улыбку в черных усах. Загорелый, как южанин, он смотрел перед собой, ведя машину. Ветерок шевелил его седеющие волосы. – Отпусти, отпусти! Дело важное.

Корней Петрович безнадежно вздохнул и отвернулся в сторону.

Но вечером, на бригадном стане, он подозвал Сеню и сказал коротко:

– Ну, ступай. Два дня тебе.

– Алексей Степаныч отпустил-то?

– Ты иди. Раз разрешаю, значит – иди. Все.

– Все, – подтвердил Сеня.

Подошла грузовая машина. Они сели в кузов вместе с другими колхозниками и больше не перекинулись ни единым словом. Но уже около гаража Корней Петрович сказал, сойдя с машины:

– Ты вот что, Сеня: один-то против волчицы с выводком не очень там… Поосторожней, говорю.

– А я думал, прямо как приду, так ее за глотку: кхг! А она меня: хрык! – и готов. – Сеня сказал это серьезно, без улыбки.

Но Корней Петрович понял иронию и махнул рукой.

– Чудак ты человек, Сенька! – сказал он на прощанье.

Дома Сеня поужинал с женой, расстелив скатерку на траве под кленом. Жареные перепела были очень вкусны, а блинцы со сметаной показались Сене и вовсе замечательными. Он тщательно вытер последним блинцом тарелку, проводил его в рот и сказал:

– Спасибо, Машенька! Ловко поужинал… Садись-ка сюда – я тебе рассказывать буду.

Он принес из клети кинжал, сделанный из укороченного штыка от немецкой винтовки, и расположился с ним у камня. Маша присела около него на завалинку. Маша – молодая, сильная, полногрудая, с задорными серыми глазами, смеющимися из-под черных густых бровей. На селе удивлялись: как это такая красавица вышла за такого «тихоню Сеньку». Правда, Сеня не был каким-нибудь щупликом, но и особой силой не отличался на первый взгляд, хотя мускулы его напоминали твердую резину, такую, что бывает у накачанного баллона автомашины, – не помнешь. И ростом – средний. И такая, прямо сказать, красавица полюбила Сеню.

Спрятав руки под фартук, Маша ласково-шутливо спросила:

– О чем же будешь рассказывать? Про куропаток, что ли?

– Нет. Ты слушай. – Он начал точить кинжал и, не отрываясь от дела, заговорил: – Ты в каплю смотрела когда-нибудь утром, рано?

– В каплю?!

– Ага.

– Ну, ты что-то того этого. – И она потрогала его за голову, потрепав легонько волосы.

Сеня рассказывал Маше подробно.

– Понимаешь, Машенька: дрожит, переливается то ясно, то смутно… И такая крохотулька. В кино того не может быть – недоступно им.

Маша слушала и смотрела на Сеню. И никакого задора в ее глазах не было, и уже не казалось, что вот-вот слетит с ее губ острое словцо, которого так боялись некоторые в бригаде.

– Хороший ты… – тихо произнесла она.

– А Корней Петрович говорит – «чудак». – Ну и пусть говорит. Кинжал потихоньку лизал камень. Вечер стал уже темно-синим, деревья – почти черными.

– Завтра я уйду, Маша. На два дня уйду, – доложил Сеня, вставая от камня.

– Далеко?

– Волчицу выслеживать.

– Страшно, Сеня. Она ведь с волчатами… Сказывают, их двое матерых в одном месте поселились: самка да самец.

– Ну и что ж из того? Я на них так вот сразу и не полезу. Послежу. Подумаю. Как ты на это скажешь?

– Да ведь все равно уйдешь.

– Уйду.

– Ну иди. Ладно. – Она обняла его и чуточку так посидела, прижавшись щекой. – Пойдем, Сеня.

Вскоре Сеня уже спал, положив голову на руку Машеньки. А она дремала, боясь пошевелить рукой, чтобы не разбудить его.

 

Рано утром Сеня вышел из дому. За спиной – рюкзак, через плечо перекинул косу, за голенищем – кинжал. Сеня шел и внимательно смотрел по обочине дороги, сорвал пучок чабреца и натер им кинжал – запах железа пропал совсем. После этого он ускорил шаги и направился к Крутому. Часа через полтора он был уже на взлобке яра. Отсюда были видны все четыре берега яра, расходящегося в этом месте развилкой. Яр был широкий, с крутыми берегами, заросшими густым терником, орешником, шиповником, изредка дикими вишнями. Одиночками стояли в непроходимой чаще кустарника большие дикие груши. Внизу виднелась узкая и глубокая промоина с белым меловым дном и совершенно отвесными краями, а по ней тихонько журчал ручей, питаясь из родника, спрятанного внутри развилки в непроходимой чаще. Ручеек тек недалеко, он пропадал в полукилометре отсюда в меловом слое.

Дальше, по ту сторону яра, начинался лес – такой, какие бывают только в черноземной зоне: среди дуба и зарослей лещины вкраплено множество диких груш и яблонь. Лес закрывал горизонт, и казалось, здесь конец степи и простору.

Между лесом и яром – чистая прогалина с редкими кустами. Со взлобка, где стоял Сеня, хорошо было видно все вокруг обеих развилок яра: куда бы ни прошла волчица, Сеня увидел бы. Но пойдет ли она? Где ее лаз? В какое время суток она уходит и приходит? Где точно логово? Здесь ли и самец? Все эти вопросы Сеня задавал себе, присев на краю заросшей бурьяном воронки от взрыва бомбы.