Политика Сталина в области литературы в 1928-1932 годах

Проблема “власть и искусство” в каждую эпоху ставится и решается по-своему. Особенно актуальной она становится в эпохи крутых социальных преобразований. Власть может способствовать развитию искусства, а может мешать этому процессу, искажать его. Здесь уместно вспомнить слова М. Булгакова о том, что “писатель всегда должен быть в оппозиции к власти, пока власть будет в оппозиции к культуре, к общечеловеческим ценностям”[20]. Период конца 20-х – начала – 30-х годов можно обозначить как период, когда культурная революция означает воинствующее преодоление остатков “буржуазной” (старой, традиционной) культуры с активной заменой ее материалистической революционной идеологией со строго выраженным коммунистическим содержанием.

В это время — на рубеже 20-х и 30-х годов — искусство в Советском Союзе переживало переходное и неопределенное время. По воспоминаниям Ю. Елагина: “В стране началась грандиозная ломка всего строя жизни и быта, но до искусства все это еще не дошло или, вернее, начинало доходить постепенно и как всегда с некоторым опозданием”[21]. В искусстве к 1930 году еще не вполне исчезла либеральная и толерантная атмосфера времен нэпа, которая продолжалась во всей стране с 1922 по 1928 год.

Этап Сталинского периода, примерно совпадающий с первым пятилетним планом (1928 - 1932 гг.), - это время массового разорения деревни, организации колхозов и ареста крестьян (якобы кулаков), перемещения сельского населения в города и начала огромных строек. Вместе с первой пятилеткой началась мощнейшая идеологическая акция по “выковке” “нового человека”.

Огромное впечатление, произведенное размахом этих стоек, отразилось в романах рубежа 20-х - 30-х годов (“Время, вперед!” Валентина Катаева, “Гидроцентраль” Мариэтты Шагинян, “День второй” Ильи Эренбурга). С большой остротой запечатлелись радостные и драматические ситуации ломающейся жизни и в лирической поэзии Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Бориса Корнилова. Отметим, что именно в это время Алексей Толстой начал писать роман “Петр I”, Михаил Шолохов – “Поднятую целину”. В целом это было время трудного, но несомненного подъема советской культуры. 

В июле 1928 года была обнародована сталинская теория усиления классовой борьбы. С началом сталинского “наступления на классового врага” в конце 1928 года положение стало медленно, но верно меняться. Творческая свобода начала подвергаться все более сильному зажиму со стороны партийной цензуры, все более и более грубой и безжалостной критике с “классовых пролетарских позиций”. Писатель стал ресурсом власти, и поэтому Сталин относился к художественной литературе совершенно так же, как и к промышленности, и к экономике, и к военным вооружениям, и к тайной полиции. Советский тип художника начинал размышлять не о жизни как таковой, а об её социально-историческом аспекте. Литература в переходный период должна была играть едва ли не основную роль.

Идеология большевизма начала наступление на искусство, пожалуй, впервые за все время существования советской власти.

При этом социальная реакция в обществе была поразительной. “Все считают, что в утрате достоинства состоит “стиль эпохи”, что “надо слушаться”. Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают”[22]-это письменное суждение принадлежит К.А. Федину. Оно фиксирует почти мгновенную реакцию литераторов в 1929 году на действия по уничтожению писательских свобод. Второе взято из дневника А.Н. Толстого 1930 года: “Новое устройство человеческого общества – в политическом, экономическом, социальном – сталинизм. Коллективизация – освобождение огромных запасов энергии (рабочих рук) на колонизацию севера, строительство дорог, разработку руд, угля, торфа. Новая военная система”[23].

В это время М. Горький был просто вытребован из заграницы на родину для некоей миссии. После возвращения на родину Горький оказался под неусыпным вниманием Сталина. Это объяснялось не только его желанием поставить авторитет писателя на службу тоталитарной власти. Был у вождя и свой, сугубо личный расчет. Создавая его “культ”, ближайшее окружение Сталина отводило Горькому роль придворного биографа, который мог бы написать очерк, подобный “В.И. Ленину”. Однако очерк Горького не появился. Какова бы ни была судьба книги, она высветила бесспорную истину: Сталину не удалось использовать талант Горького для восхваления своего имени.

Вынужденный считаться с реальностью, Горький все свои силы прикладывал к тому, чтобы “очеловечивать”, либерализовать режим, облегчить участь и условия труда интеллигенции и прежде всего писателей. Бесценными являются суждения Е. Замятина (1936), опубликованные во Франции (1936). Он регулярно встречался с Горьким в пору, когда тот хлопотал перед вождем о разрешении на выезд опального писателя за границу (отъезд произошел в 1931 г.). В очерке Е. Замятина читаем: “Для всех советских писателей не коммунистов, а только “попутчиков”,- самым тяжелым периодом были годы 1927-1932. Советская литература попала под команду - иного выражения нельзя подобрать - организации “пролетарских писателей” (на языке советского кода – “РАПП”). Их главным талантом был партийный билет и чисто военная решительность. Эти энергичные молодые люди взяли на себя задачу немедленного “перевоспитания” всех прочих писателей. Ничего хорошего, разумеется, из этого не получилось”[24]. 

Руководство страны взяло курс на поддержку Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), противопоставляя их основной массе советских писателей. Идеологи пролетарской литературы (Пролеткульт, РАПП) много сделали для внедрения в сознание художников новых канонов искусства. Требование политизировать литературу, исходившее от них, с течением времени приобретало все более императивный характер.

Ю. Либединский, характеризуя деятелей пролетарского литературного движения, назвал их “неистовыми ревнителями” пролетарской чистоты, которые “защищали ее с такой яростью, что дай им волю - и нежные ростки будущего советского искусства были бы выполоты начисто!”[25]

 С. Шешуков отмечал, что “пролеткультовцы стояли за создание пролетарской культуры. Но их теория оказалась реакционной, ибо не только пролетарской, но и вообще никакой культуры по их рецептам нельзя было построить. Они пытались создать чисто классовую культуру на голом месте, они не понимали, что без овладения запасами знаний, выработанных человечеством на протяжении тысячелетий, никакой культуры построить нельзя”[26].

Пролеткультовская поэзия и литература безошибочно попадала в цель. Члены Пролеткульта оберегали “чистого” пролетарского писателя от “чужеродных” для него влияний интеллигенции и крестьянства, как буржуазных идеологов. Этой исключительностью был продиктован и нигилизм по отношению к русской и мировой литературе.

 Вместе с классикой, утверждавшей идеалы свободы и красоты, Пролеткульт отвергал гуманизм, духовно богатую личность, народную нравственность. На место этих ценностей он ставил коллективизм, машинизм, принцип полезности.

Рапповцы, в отличие от членов Пролеткульта, призывали к учебе у классиков, особенно у Л. Толстого, в этом проявилась ориентация группы именно на реалистическую традицию. Но в остальном рапповцы не зря аттестовали себя как “неистовых ревнителей пролетарской чистоты”. Это подтверждают известные выступления Ю.Либединского “Художественная платформа РАПП” (1928), А.Фадеева “Долой Шиллера!” (1929). Они полагали себя создателями лучших творений пролетарского литературного творчества, не хотели видеть, что и вне РАПП развивается литература. Налитпостовцы проводили шумные дискуссии, выдвигая программы-лозунги: “Союзник или враг”, “За живого человека”, “За одемьянивание поэзии” и др.

На протяжении многих лет РАПП считалась “проводником партийной линии в литературе, причем сама партия поставила эту организацию в исключительное, командное положение. С самого начала своего существования РАПП имела одно принципиальное отличие от своего предшественника - Пролеткульта. Пролеткультовцы боролись за автономию от государства, за полную самостоятельность и независимость от каких бы то ни было властных структур, находились в явной оппозиции к советскому правительству и Наркомпроссу, за что и были разгромлены. Рапповцы учли их печальный опыт и громогласно провозгласили главным принципом своей деятельности строгое следование партийной линии, борьбу за партийность литературы, за внедрение партийной идеологии в массы”[27].

В 1929-1930 годах в литературе возникает кризис. Возникновение этого кризиса было во многом обусловлено развитием политических и культурных процессов в стране. С одной стороны, в апреле 1929 года был принят новый “пятилетний план” и взят курс на коллективизацию деревни. С другой – усиление внутрипартийной борьбы, закончившееся поражением Н.И. Бухарина и его сторонников. Очередная “чистка” в партии совпала с ужесточением культурной политики: Академия наук подверглась публичному осуждению за “аполитизм”, была окончательно разгромлена формальная школа в литературоведении, реорганизована Академия художественных наук, сменено правление Московского Художественного театра[28]. Все эти процессы не могли не отразиться на положении в литературе. К концу 20-х годов авторитарная власть ужесточала давление на художника, идея свободы становилась все более опасной. Летом-осенью 1929 года активизировалось “левое” крыло пролетарского литературного движения, началась организованная травля руководителей Московского и Ленинградского отделений Всероссийского союза писателей Б. Пильняка и Е. Замятина, которую возглавили представители РАПП и Лефа.

Одной из фигур, на которую рапповские критики предлагали ориентироваться советской литературе, был объявлен А. Безыменский. Так же настойчиво они выдвигали поэзию Д. Бедного. Но в произведениях этих поэтов сильны были риторика, иллюстративность, резонерство. Творчество Безыменского явно не могло заинтересовать читателя. Писатели сопротивлялись. В литературной среде широко ходила эпиграмма, сочиненная И. Сельвинским:

Литература не парад

С его равнением дотошным.

Я б одемьяниваться рад,

Да обеднячиваться тошно[29].

Сложно обстояло дело и с самим “левым” искусством. Пережив внутренний кризис, “левые” литераторы признали, что противопоставление формул “искусство есть познание жизни” и “искусство есть строительство жизни” - глубоко ошибочно. Время настоятельно требовало ответа на вопросы о художественной ценности и о художественной личности как носителе универсальной человечности. Ответа у Лефа и РАППа на эти вопросы не было.

Объяснить кризис рапповские критики не могли. Но сетовать – сетовали. А. Селивановский писал: в поэзии “мы встречаемся…именно с кризисом, а не с застоем”, “попытка двигать развитие поэзии (в частности, пролетарской) дальше наталкивается на серьезные препятствия…”[30].

В попытке разрешить возникший кризис, в критике конца 20-х годов формулируется мысль о неоспоримой связи советской литературы с литературы предшествующей: “Пролетарское искусство не может мыслить процесс рождения своего стиля по аналогии с рождением Афродиты… Пролетариату незачем ставить себя в положение “голого человека на голой земле”, с великолепным презрением дикаря или стилизующегося интеллигента “сбрасывающего с корабля” весь груз. Как известно, корабль без груза – тонет”[31].

Сильно преувеличивая роль РАППа в развитии советской литературы 20-х годов, А. Фадеев, уже в середине 30-х годов не мог не признать, что рапповские попытки приблизиться к пониманию специфики искусства были “искажены… недостатком знаний, догматизмом и групповой борьбой”[32].

“На днях я перелистал, - писал в 1966 году писатель В.А. Каверин, - трехлетний комплект журнала “На литературном посту” (1928-1930). В наше время – это изысканное по остроте и изумляющее чтение. Все дышит угрозой. Литература срезается, как по дуге, внутри которой утверждается и превозносится другая, мнимая рапповская литература. Одни заняты лепкой врагов, другие – оглаживанием друзей. Но вчерашний друг мгновенно превращается в смертельного врага, если он преступает волшебную дугу, границы которой по временам стираются и снова нарезаются с новыми доказательствами ее непреложности”[33].

Незадолго до падения РАПП, в феврале 1932 года, М. Пришвин писал в дневнике о сути и методах этой организации: “Если бы я, например, пришел в РАПП, повинился и сказал, что все свое пересмотрел, раскаялся и готов работать только в РАПП, то меня бы в клочки разорвали (так было, например, с Полонским и многими другими). Причина этому та, что весь РАПП держится войной и существует врагом, разоблачает и тем самоутверждается: свое ничто, если оно кого-нибудь уничтожает, превращается в нечто”[34].

24 марта 1932 Горький пишет Сталину из Сорренто: “…Начинающих писателей нужно убеждать: учитесь! И вовсе не следует угождать их слишком легкому отношению к литературной работе. … Бесконечные групповые споры и склоки в среде РАППа, на мой взгляд, крайне вредны, тем более что мне кажется: в основе их лежат не идеологические, а, главным образом, личные мотивы. Вот что я думаю”[35].

В апреле 1932 года, неожиданно для всех, произошел подлинный литературный переворот: правительственным декретом деятельность “РАППа” была признана препятствующей развитию советской литературы, “тормозящей серьезный размах художественного творчества”, организация эта была объявлена распущенной[36].

Подводя итоги анализа политики Сталина в области литературы в переходный период, отметим, что, несмотря на все свое могущество, РАПП, выражавшая политику партии по вопросам искусства, все-таки не являлась единственной литературной организацией, куда должны были входить и подчиняться ее решениям писатели. Помимо РАПП существовало множество других литературных групп и общественных писательских организаций. Достойной альтернативой РАПП был Всероссийский союз писателей, возглавляемый Б. Пильняком, Е. Замятиным, Л. Леоновым, К. Фединым и объединявший большинство беспартийных писателей – “попутчиков”. Теперь, после закрытия РАПП, у всех писателей не осталось никакой альтернативы вступлению в единый Союз писателей СССР.