Культурно-историческое направление на рубеже XIX-XX ВВ. Ф.Ф. Зелинский. Ю.А. Кулаковский

Э.Д. Фролов

Историко-филологическое направление составляло центральный ствол русской науки об античности, но оно не исчерпывало ее; рассматриваемый период отличался исключительным разнообразием и богатством и иных направлений, которые, ответвляясь от главного древа, сами достигали большой полноты развития, содействуя восприятию и постижению античности во всей ее целостности. Эти ответвления соответствовали главным сущностным аспектам античной цивилизации - литературе, религии, театру и искусству древних греков и римлян, их социальной, политической и экономической жизни. Все эти грани ушедшей в прошлое классической цивилизации высвечивались усилиями многих даровитых ученых-классиков, представлявших результаты своих изысканий в статьях и книгах, обилие которых в предреволюционные десятилетия делают крайне затруднительным их сколько-нибудь полное обозрение. Со своей стороны, не претендуя ни на какую особенную полноту, мы постараемся отметить - кратко и без развернутых оценок - лишь наиболее значительные явления в этих областях русского антиковедения, которые ориентировались на изучение различных сторон древней греко-римской цивилизации, группируя эти явления по условным крупным направлениям, вокруг наиболее значительных и колоритных фигур.

При этом более чем когда-либо необходимыми пособиями для нас будут служить историографические труды В.П.Бузескула, представляющие наиболее полную справку о развитии науки всеобщей истории, и в частности антиковедения, в старой России. Наше изложение в общем и целом будет представлять собой сокращение обзоров Бузескула, разумеется, не механическое, с собственной выборкой и акцентами, но все-таки сокращение, за рамками которого останутся многие факты, обрисованные или упомянутые нашим знаменитым предшественником.1 Лишь в конце, для обрисовки кульминационного пункта в истории русской науки об античности - [282] творчества М.И.Ростовцева мы добавим к устоявшейся историографической вульгате некоторые собственные наблюдения.

Прежде всех других выделим то яркое и значимое направление, которое уже в предыдущий период, в последнюю треть XIX в., являло собой альтернативу, но вместе с тем и существенное дополнение господствовавшей историко-филологической (эпиграфической) школе. Мы говорим о культурно-историческом направлении, которое оказалось представленным на рубеже столетий поистине легионом специалистов, филологов-классиков по образованию, но расширивших диапазон своих интересов и изысканий за пределы собственно филологии, т.е. за рамки изучения древних языков и литературы, на иные и более широкие области античной культуры. В ряду этих ученых и по старшинству и по ученой и литературной славе заслуженно выделяется Фаддей Францевич Зелинский (1859-1944 гг.).2 Поляк родом, он принадлежал к той части российской интеллигенции, которая прочно ориентировалась на западные культурные традиции. Он получил прекрасное образование: учился в Петербурге, затем в немецких университетах, в Лейпциге, Мюнхене, Вене, некоторое время также в Риме. В Лейпциге он защитил первую свою диссертацию, касавшуюся последних лет Второй Пунической войны (1880 г.). Рано сформировавшись как ученый, Зелинский стал украшением Петербургского университета, где он проработал более трети века (1885-1921 гг.). Великолепный знаток греческого и латинского языков и литературы, Зелинский преклонялся перед культурой античности. Он видел в ней не только основание новейшей европейской культуры, но и вечный источник животворных идей, и свое филологическое мастерство поставил на службу культурно-историческим изысканиям, охватывавшим всю античность, все ее стадии и ипостаси, как греческую, так и римскую.

Как филолог ex professo, Зелинский много занимался вопросами [283] греческой и римской литературы. Так, его глубоко интересовал и он со вниманием изучал строй греческого героического эпоса, в частности свойственное гомеровским поэмам явление хронологической несовместимости, под которой понимают видимую неспособность эпического поэта повествовать о различных, но в одно время случившихся событиях иначе, чем последовательно, т.е. выстраивая их в последовательный временной ряд, а не излагая параллельно.3 С еще большим увлечением вникал Зелинский в историю греческой драмы. В молодые годы он много времени уделил исследованию древней греческой (аттической) комедии - ее строения и стиля, ее фольклорных истоков и компонентов, среди которых он особо выделял древнюю сказку, в которой справедливо усмотрел предтечу или ядро той народной социальной утопии, что отражена в пьесах афинских комедиографов. Его работы на эти темы, публиковавшиеся как в России, так и в Германии, создали ему репутацию выдающегося ученого-филолога.4

Позднее Зелинский обратился к изучению греческой трагедии, результатом чего стала публикация ряда статей, популярного очерка об Эврипиде и большой специальной работы о развитии трагических мотивов, начало которой успело выйти в России (более полный вариант был опубликован в Кракове уже после репатриации Зелинского в Польшу).5 Занятия греческими трагиками не ограничивались у Зелинского чисто исследовательской работой: талант исследователя он сочетал с большим литературным и даже поэтическим дарованием, что дало ему возможность подготовить новый русский перевод столпа классической драмы - Софокла. Перевод трагедий Софокла был издан в обрамлении оригинальных ученых статей и комментариев и может рассматриваться как образец полноценной публикации древнего классика в современной русской версии (см.: Софокл. Драмы, т.I-III, М., 1914-1915).

По такому же типу намерен был Зелинский издать и перевод Эврипида. Здесь его задачей было завершить то, что не успел сделать переводчик Эврипида И.Ф.Анненский, тоже филолог-классик (он, кстати, был директором весьма престижной Николаевской гимназии в Царском Селе), но более известный как оригинальный поэт полуимпрессионистского-полудекадентского типа, чья ученая и литературная деятельность, в частности и работа над Эврипидом, была прервана преждевременной смертью (1909 г.). Близкий с Анненским, Зелинский считал своим долгом довести до конца начатое тем большое дело. Сам Анненский успел издать только часть своих переводов (Театр Эврипида, т.I, СПб., 1906), но и предприятие Зелинского осталось неоконченным: вышли только три из шести намеченных томов полного перевода (Театр Эврипида, т.I-III, М., 1916-1921), публикация остальных была остановлена отъездом Зелинского из России.

Своего рода итогом (отнюдь, впрочем, не окончательным) занятий Зелинского греческой литературой стало издание популярной книги "Древнегреческая литература эпохи независимости" (в двух частях, Пг., 1919-1920 [ч.I - "Общий очерк", ч.II - "Образцы"]). Лаконичность и доступность изложения естественно сочетаются здесь с глубиной и меткостью характеристик или оценок древних греческих писателей.

Как было сказано, научные интересы Зелинского распространялись как на греческую, так и на римскую литературу. В этой последней его особенно привлекал Цицерон - и как писатель, стиль которого он специально изучал, и как наиболее полное воплощение римского творческого гения. Он исследовал структуру речевых периодов Цицерона, обратив особое внимание на метрические клаузулы, посредством которых великий оратор добивался общей желательной ритмики.6 А месту Цицерона в истории мировой культуры, его воздействию на культуру средневековой и новой Европы, равно как и длящейся не одно столетие полемике вокруг его личности, он посвятил обширную статью "Цицерон в истории европейской культуры" ("Вестник Европы", 1896, декабрь), которая затем была им развернута в целую монографию, к сожалению, увидевшую свет только в немецкой версии.7

К этим исследованиям примыкает и начатое Зелинским совместно с известным переводчиком В.А.Алексеевым издание русского перевода всех речей Цицерона. Увы, как это часто бывает (особенно в России), дело остановилось на первом томе, куда вошли речи, произнесенные Цицероном в первую половину его адвокатской и политической деятельности (81-63 гг. до н.э.).8 Продолжения не последовало, зато любителей изящной словесности Зелинский порадовал еще одним своим литературным опытом - выполненным совместно с Л.Ф.Завалишиной переводом Овидиевых "Посланий" ("Героид").9

Огромная эрудиция и мастерство исследователя сочетались у Зелинского с высоким природным даром просветителя, педагога и публициста. Он был кумиром студенческой молодежи и интеллигентной петербургской публики. Его открытые лекции и доклады на различные интересные, нередко весьма актуальные темы античной культуры неизменно вызывали интерес у слушателей, и, воодушевленный успехом своих публичных выступлений, он обрабатывал эти доклады для публикации или писал новые специальные статьи, так что в конце концов явилась мысль собрать их в целостное собрание, которому автор дал знаменательное название "Из жизни идей" (т.I-IV, СПб./Пг., 1905-1922). Первый и второй тома (второй - с характерным подзаголовком "Древний мир и мы") составились из статей, посвященных различным явлениям духовной жизни античного общества и современного мира в их перекличке и сопричастности (к примеру, о мотиве разлуки у Овидия, Шекспира и Пушкина). Третий том (с подзаголовком "Соперники христианства") был посвящен различным культам преимущественно греческого происхождения, которые в эллинистическо-римский период развивались в ту же сторону, что и христианство, составляя одновременно и общий фон и альтернативу этому последнему (например, культ Гермеса Трисмегиста [Трижды-Величайшего]). В последний, четвертый том ("Возрожденцы") вошли статьи, касавшиеся, в основном, судеб и реминисценций античной культуры в позднейшие эпохи (например, о развитии идеи загробной жизни у Гомера, Вергилия и Данте, об античных источниках и прототипах [286] драм Шекспира и пр.).

Общей установкой, проникающей все это обширное собрание этюдов об античной литературе, религии и общественной мысли в их взаимодействии с культурой средневековой и новой Европы, было убеждение в сокровенной сопричастности античности к духовной жизни нового времени. Для Зелинского античный мир (процитируем вслед за Бузескулом его слова) - это "не тихий и отвлекающий от современной жизни музей, а живая часть новейшей культуры". Историческое значение античности заключалось в том, что "она была родоначальницей тех идей, которыми мы и ныне живем". Конечно, для исторически образованного человека это было ясно всегда. Применительно к фундаментальным политическим идеям гражданских прав, свободы и демократии об инициативной роли античности писал уже М.С.Куторга, а в советское время, в эпоху поздней оттепели, будет вспоминать С.Л.Утченко. Однако нигде животворное значение античности для нового времени не было показано столь последовательно и широко, как в работах Зелинского.

Разумеется, не всё одинаково привлекает нас сейчас в научно-популярных публицистических зарисовках Зелинского. Нередко сближения по видимости близких явлений античности и позднейшего, тем более современного уровня достигается форсированным путем, посредством сильнейшей модернизации прошлого. Временами режет глаз нарочитая парадоксальность высказанных суждений, утомляет чрезмерное многословие и выспренность. Однако в целом сборник "Из жизни идей" - замечательный образец столь же глубокого проникновения в духовную жизнь классической древности, сколь и верной, в общем, оценки античного участия в строении современной европейской культуры и менталитета.

Заключая обзор научно-литературного творчества Зелинского, подчеркнем особенное его внимание к античной религии, к истории религиозного сознания вообще, что, конечно же, стояло в прямой связи с духовными исканиями тогдашней российской интеллигенции. Мы уже упоминали о том, что в сборнике "Из жизни идей" весь третий том был посвящен темам античной греко-римской религии, в особенности таким ее культам (или образам), в которых можно было видеть "соперников христианства". Однако и в других томах того же собрания, и за пределами его, в различных периодических изданиях и популярных энциклопедиях, можно обнаружить многочисленные статьи Зелинского, посвященные религии [287] древних греков и римлян - и разным частным явлениям и персонажам, и принципиальным поискам античного язычества, позволяющим говорить о духовной перспективе, об известном предуготовлении классической древностью заглавной религии нового времени - христианства. Сами заголовки этих статей говорят о направлении мысли их автора: "Идея нравственного оправдания, ее происхождение и развитие" ("Из жизни идей", т.I), "Характер античной религии в сравнении с христианством" (там же, т.II), "Идея Богочеловека в греческой и германской саге" ("Вестник Европы", 1910, июль), "Возникновение греха в сознании древнейшей Греции" ("Русская мысль", 1917, июль-август).

Но самыми полнокровными и яркими в этой области научно-литературных занятий Зелинского были две его книги, посвященные эллинской религии: "Древнегреческая религия" (Пг., 1918) и ее продолжение - "Религия эллинизма" (Пг., 1922). Это были первые выпуски - части широко задуманного труда, в котором автор предполагал дать по возможности полную картину, в виде ряда горизонтальных срезов, религиозного развития античного мира, включая и раннее христианство. Собственно цель труда и состояла в том, чтобы показать закономерное движение античного, прежде всего греческого, религиозного сознания навстречу христианскому преображению. Автор имел в виду, не умаляя основополагающей роли проповеди Христа, показать, что истинное предуготовление христианства свершалось не в лоне иудаизма, не в русле ветхозаветных пророчеств о мессии, как обычно полагают, а в духовной жизни античного, западного мира. Говоря словами автора (во введении к "Религии эллинизма"), "античная религия - это и есть настоящий Ветхий завет нашего христианства". Именно духовными усилиями античного мира впервые были открыты возможности для познания божественного откровения в его главных ипостасях красоты, добра и истины. А потому и обращенная ко всему человечеству проповедь Христа по-настоящему была услышана не в иудейской среде, пропитанной чувствами национальной исключительности и религиозной нетерпимости, а в греко-римском универсуме, открытом новому слову и новой правде. Именно в нем сформировалось то христианское мироощущение и миропонимание, которое стало духовным стержнем западной европейской цивилизации.

Октябрьская революция и последовавшая Гражданская война сделали для Зелинского невозможным продолжать свои ученые занятия [288] в России. Особенно нестерпимой была для этого до мозга костей европейского человека наступившая духовная изоляция, невозможность поддерживать контакты с западноевропейским ученым миром. В 1921 г. он покинул Россию и обосновался в Варшаве. Свою научную и педагогическую деятельность он продолжал уже в качестве профессора Варшавского университета (1921-1939 гг.). В этот польский период своей жизни он продолжал разрабатывать дорогие его сердцу темы развития греческой драмы (именно трагедии) и истории античной религии.10 Он подготовил также очередное немецкое переиздание своей большой книги о Цицероне,11 а в Париже опубликовал новую работу о Горации и римском обществе времени Августа.12

Вторая мировая война окончательно разрушила тот цивилизованный мир, в котором он только и мог жить. В Варшаве от бомбежки сгорел дом, в котором он жил, погибла его библиотека, и он должен был искать последнего приюта в Германии, в Баварии, где жил и работал его сын, инженер по специальности. Там Зелинский и умер за год до окончания войны, так и не успев завершить свой главный труд по истории античной религии.

Зелинский был наиболее ярким, но не единственным представителем культурно-исторического направления, чьи ученые занятия равно охватывали и греческую и римскую древность. Крупными фигурами аналогичного плана были ученые, ставшие украшением Новороссийского университета (в Одессе), - Э.Р. фон Штерн и Б.В.Варнеке. Первый из них, Эрнест Романович фон Штерн (1859-1924 гг.), был выходцем из Лифляндии, той некогда колонизованной немцами, а затем отошедшей к России части Прибалтики, которая теперь входит в состав Латвии и Эстонии.13 Отпрыск немецкого дворянского рода, Штерн высшее классическое образование получил [289] в Дерпте и Лейпциге и в Дерпте же защитил обе свои писанные по-немецки диссертации, магистерскую и докторскую. По получении докторской степени он определился на службу в Новороссийский университет, сначала приват-доцентом (с 1884 г.), а затем и профессором (с 1886 г.). Проработав четверть века в Одессе, Штерн переехал в Германию; поводом явилось приглашение от университета в Галле занять кафедру, ставшую вакантной после смерти известного специалиста по античной истории Бенедикта Низе (1849-1910 гг.).

С этих пор (1911 г.) и до конца дней своих Штерн оставался профессором университета в Галле, одного из самых крупных очагов антиковедения в Германии. Равно принадлежа к университетскому миру России и Германии, публикуя свои работы то по-русски, то по-немецки, Штерн, по меткому определению В.П.Бузескула, "являлся как бы посредником между русской и немецкой наукой, связующим звеном между той и другой, в своих рецензиях на страницах немецких органов нередко знакомя Запад с трудами русских ученых".14 В России на рубеже XIX-XX вв. он, во всяком случае, был одним из самых выдающихся ученых-классиков, чьи научные интересы простирались на все области античной истории - греческую, римскую и причерноморскую, а занятия отличались сочетанием работы историка, археолога и искусствоведа.

Штерн начал с чисто исторических исследований, причем его привлекали сюжеты, исполненные особого политического драматизма. В магистерской диссертации он подверг скрупулезному анализу пресловутый заговор Катилины.15 Он рассмотрел его в контексте политической борьбы в Риме в 60-е годы до н.э. и вынес ему беспощадный приговор: по его убеждению, нет оснований искать принципиального начала в действиях Катилины, этого авантюриста, сочетавшего необузданное стремление к власти и богатству со столь же безудержной социальной демагогией.

Спустя короткое время (всего лишь один год!) в своей докторской диссертации молодой ученый представил обстоятельную реконструкцию последнего яркого отрезка независимой греческой истории от Царского (или Анталкидова) мира до битвы при Мантинее [290] (386-362 гг. до н.э.).16 Он показал, как междоусобная борьба ведущих греческих полисов, тогда в первую очередь Спарты и Фив, за гегемонию в Элладе окончательно истощила силы свободных греков и предуготовила торжество Македонской монархии на Балканах. Труд Штерна замечателен редким в историографии нового времени положительным восприятием нашего главного источника для истории позднеклассической Греции - Ксенофонта. В сочинениях этого выдающегося афинского писателя, аристократа и почитателя Спарты, обычно видят всего лишь рупор официальной спартанской пропаганды, его упрекают не только в тенденциозных умолчаниях, но и в прямом искажении исторической действительности. Этому распространенному взгляду Штерн противопоставил свое мнение о Ксенофонте, не отказывающее этому важнейшему историческому свидетелю ни в понимании тогдашней греческой политической жизни, ни в достаточной объективности даваемой им характеристики ее главных участников - государств и политиков.

И позднее Штерн не раз обращался к собственно историческим сюжетам, исполненным глубокого научного и политического звучания. Одним из первых он откликнулся на публикацию "Афинской политии" Аристотеля, верно оценив ее огромное источниковедческое значение.17 Он исследовал возникновение эфората в Спарте18 и цензовую конституцию Солона.19 По последнему поводу он высказал предположение о реальном существовании имущественных классов в Аттике еще и до Солона и, в этой связи, предложил свое истолкование термина "зевгит", означавшего, по его мнению, не владельца упряжки волов, а воина-гоплита, "сопряженного" с другими в общем строю. Он посвятил специальный этюд анализу и оценке деятельности великого римского трибуна Тиберия Гракха, интерес к судьбе которого был возбужден у нашего классика драматическими событиями 1905-1906 гг. в самой России.20 Роковым [291] рубежом в действиях старшего Гракха он определил ту психологическую и политическую метаморфозу, вызванную сопротивлением оппонентов и давлением радикально настроенных сторонников аграрного закона, которая обусловила перерождение Гракха - социального реформатора в социального революционера, что и стало причиной его гибели.

Всё же в зрелый период своей деятельности Штерн все более стал поворачиваться от истории к археологии, и, пожалуй, самый яркий след в русской науке об античности он оставил своими причерноморскими штудиями. Одним из первых он серьезно откликнулся на поток фальсификаций, поддельных памятников греко-скифского искусства, которые в конце прошлого столетия стали наводнять российский и западноевропейский рынки древностей. Именно он первым доказал поддельность так называемой тиары Саитафарна, сфабрикованной в Одессе и приобретенной крупнейшим музеем мира - Лувром.21

Постепенно научная и общественная деятельность Штерна в Одессе все более ширилась; он стал активным членом Одесского общества истории и древностей, возглавил существовавший при этом обществе музей. Увлекшись изучением причерноморских древностей, он скоро обратился к занятиям археологией и первым осуществил крупномасштабные раскопки на о-ве Березань (недалеко от Очакова, у входа в Бугско-днепровский лиман).22 Здесь он обнаружил древнейшее в Северном Причерноморье, существовавшее уже с рубежа VII-VI вв. до н.э. греческое поселение, факторию милетян, с остатками жилых и хозяйственных помещений, с расположенным рядом могильником, с массою более или менее сохранившихся предметов хозяйственного и бытового назначения, среди которых были ранние образцы ионийской керамики и терракот. Эти раскопки стали одним из важных моментов в изучении проблем греческой колонизации в Причерноморье, в выявлении и реконструкции различных типов поселений греческих колонистов - от временных факторий до прочно основанных городов. Заметим, [292] что повышенный интерес самого Штерна к изучению раннего этапа проникновения греков в северопричерноморский регион не подлежит сомнению. Это подтверждается не только его работами, касавшимися Березани, но и неоднократным обращением к такой теме, ставшей притчей во языцех, как местонахождение так называемого Древнего Херсонеса.23

Среди причерноморских древностей с особым вниманием Штерн изучал керамические изделия, в изобилии находимые на местах древних греческих поселений. Эти вещные остатки старины он с успехом использовал для воссоздания облика самих греческих колоний, деятельности и быта поселенцев, включая и такой особенный аспект, как жизнь детей.24 Для изучения последнего сюжета им были использованы найденные в древних захоронениях предметы детского обихода - рожки для кормления, погремушки, фигурки животных и птиц, куклы и т.п. Добавим к этому, что он принимал деятельное участие в описании и издании керамических коллекций как Одессы. так и Феодосии.25

Помимо керамики Штерн много занимался и северопричерноморской эпиграфикой, как лапидарными надписями (в том числе посвящениями Ахиллу Понтарху и надписями религиозных сообществ), так и граффити.26 Общим вопросам древнегреческой колонизации, культурной жизни и социально-политической структуры греческих городов Северного Причерноморья Штерн посвятил специальные обзорные статьи, печатавшиеся в немецких периодических изданиях.27 Они были и остаются важными источниками [293] информации для западноевропейских историков, интересующихся античным Причерноморьем.

Историко-археологические интересы и занятия Штерна не останавливались на одной античной эпохе, но шли далее в глубину веков. Вслед за украинским археологом В.В.Хвойко, открывшим в 1896 г. на Правобережной Украине неолитическую культуру Триполья, Штерн также обратился к изучению неолитического времени. Проведенные им в 1902-1903 гг. раскопки у бессарабского села Петрены доставили богатый материал, позволивший говорить о существовании в III тыс. до н.э. сходной с Трипольем археологической культуры, ареал которой простирался от Украины и Бессарабии до Австрии на западе и Греции на юге.28 Сходство вновь открытой культуры с раннемикенской и троянской навело Штерна на мысль, что можно говорить о едином культурном поясе, более того, что культурное развитие здесь шло с северо-востока на юго-запад, и что южная ветвь этого пояса, преобразившись под передневосточным воздействием, и стала культурой раннегреческой. В свое время эта мысль была оспорена (тем же В.П.Бузескулом) главным образом ввиду того, что ее принятие заставило бы передатировать начало греческой культуры гораздо более ранним временем, чем это было принято делать в начале ХХ в.,29 однако в свете последних археологических и лингвистических изысканий, позволивших удревнить проникновение греков на Балканы до начала II тыс. до н.э., эта версия Штерна не выглядит столь уж фантастической.

Своеобразной мономанией (по крайней мере в начальный период) отличались ученые занятия второго из названных "новороссийцев" - Бориса Васильевича Варнеке (1874-1944 гг.).30 Уроженец [294] Москвы, он с детских лет связал свою судьбу с театром: мальчиком выступал статистом, затем пробовал свои силы как настоящий актер и даже как помощник режиссера. И для своих научных занятий он избрал темою историю театра.

Первоначальное классическое образование Варнеке получил в 1-й Московской гимназии, завершил его в Петербургском университете, где среди его наставников были Ф.Ф.Соколов и Ф.Ф.Зелинский. По окончании университета он преподавал древние и новые иностранные языки в одной из петербургских и в известной царскосельской Николаевской гимназии, где директором был И.Ф.Анненский. Позднее стал приват-доцентом Петербургского университета (1901-1904), а после защиты магистерской диссертации получил профессуру в Казанском университете (1904-1910 гг.), откуда перешел в университет в Одессе, где и работал практически до конца жизни.

Главные научные труды Варнеке посвящены античному театру, они группируются вокруг тем собственно театра, античной драмы, ее персонажей и актеров. Первые две большие работы Варнеке - его магистерская и докторская диссертации - были посвящены римскому театру (магистерская диссертация -"Очерки по истории древнеримского театра", СПб., 1909; докторская - "Наблюдения над древнеримской комедией [к истории типов]", Казань, 1905). Затем последовали специальные этюды по истории греческого театра, включая и такую злободневную тему, как обсуждение женского вопроса на афинской сцене.31 Тогда же (в казанский период) Варнеке обратился к изучению Новоаттической комедии, в первую очередь творчества крупнейшего ее представителя Менандра, интерес к которому был возбужден находками в Египте папирусов с отрывками из комедий этого наредкость плодовитого автора.32 Еще позднее появились обобщающие труды Варнеке по истории античного театра [295] в целом ("Античный театр", Харьков, 1929; "История античного театра", М.-Л., 1940).

В Одессе после отъезда Э.Р.Штерна Варнеке стал крупнейшею научною фигурою, чьи занятия охватывали все более широкие сферы античной культуры - не только театр, но и литературу, и искусство. Впрочем, интересы Варнеке не ограничивались одною античностью, его глубоко интересовали судьбы классицизма и развитие театра и в позднейшие европейские эпохи, а самый крупный его труд был посвящен истории театра в России ("История русского театра", 1908-1910). Судьба самого Варнеке сложилась трагически. В период Второй мировой войны он остался в оккупированной немцами и румынами Одессе и скомпрометировал себя работою в новом, открытом оккупационными властями Румынском университете и сотрудничеством - впрочем, чисто номинальным - с созданным тогда же пропагандистским Антикоммунистическим институтом. После освобождения Олессы советскими войсками весною 1944 г. Варнеке был арестован по обвинению в измене Родине и этапирован в Киев, где и умер в тюремной больнице. Позднее, в 1955 г., дело против него было прекращено "за недоказанностью предъявленного обвинения", результатом чего явилась официальная посмертная реабилитация.33 Варнеке оставил чрезвычайно интересные воспоминания, с колоритными зарисовками московской театральной жизни, с меткими характеристиками московских и петербургских знаменитостей, писателей и ученых-классиков, но эти мемуары еще ждут своего опубликования.

По поводу остальных представителей культурно-исторического направления, жизнь и творчество которых нам менее известны, ограничимся лишь краткими замечаниями. К числу видных ученых-эллинистов принадлежали А.Н.Деревицкий, С.П.Шестаков, М.И.Мандес, Е.Г.Кагаров, Б.Л.Богаевский.

Профессор Харьковского университета Алексей Николаевич Деревицкий (род. в 1859 г.)34 главным образом занимался историко-литературными вопросами: исследовал собрание гимнов, автором которых классическая древность считала Гомера,35 писал также о [296] новонайденной "Афинской политии" Аристотеля36 и, наконец, посвятил обширный труд развитию историко-филологических занятий в античном мире ("О начале историко-литературных занятий в древней Греции", Харьков, 1891). В этой монографии, представленной им в качестве докторской диссертации, автор с особым вниманием отнесся к деятельности тех древних грамматиков, которые принадлежали к знаменитой ученой корпорации Александрийского музея и возглавляли примыкавшую к нему не менее знаменитую библиотеку.

Ученик Д.Ф.Беляева, казанский профессор Сергей Петрович Шестаков (1864-1940 гг.)37 так же, как и его учитель, начал с изучения Гомера ("О происхождении поэм Гомера", вып.1-2, Казань, 1892-1899), а позднее обратился к истории греческого красноречия, посвятив этому предмету, помимо весьма обширной статьи,38 целую монографию, широко задуманную, но, к сожалению, остановившуюся на первом выпуске, причем изложение обрывается (при разборе Антифонта) буквально на полуслове.39 Шестаков писал также об Оксиринхском историке - неизвестном по имени авторе исторического сочинения, которое сохранилось на обрывках папируса и, по-видимому, продолжало "Историю" Фукидида, захватывая начало IV в. до н.э.40 Но более всего Шестаков снискал себе известности переводом внушительного свода речей Либания, позднеантичного ритора, одного из последних крупных представителей языческой культуры, близкого к императору Юлиану Отступнику (Либаний. Речи, т.I-II, Казань, 1914-1916).

Ученик Э.Р.Штерна, позднее также ставший профессором Новороссийского университета, Михаил Ильич Мандес (1866-1934 гг.)41 [297] был одним из крупнейших специалистов в области греческого источниковедения. Он исследовал традицию о так называемой Лелантской войне, вспыхнувшей, по преданию, в глубочайшей древности между соседними городами на Эвбее Халкидой и Эретрией и переросшей в едва ли не общегреческий конфликт.42 Мандес определенно признавал историчность этого, возможно, древнейшего события межобщинной жизни греков в послегомеровское время, о котором мы знаем из источников, хотя и полагал невозможным более точное определение даты и хода этой войны (обычно ее датируют в широком диапазоне от конца VIII до середины VII в. до н.э.). Он изучал также традицию о Мессенских войнах и представил опыт реконструкции древней истории Мессении ("Мессенские войны и восстановление Мессении", Одесса, 1898). Но особенно выделяется его фундаментальный труд о Диодоре Сицилийском, позднем греческом историке (жил в I в. до н.э.), чья "Историческая библиотека" донесла до нас выработанную более ранними историками вульгату греческой и (в меньшей степени) римской истории ("Опыт историко-критического комментария к греческой истории Диодора", Одесса, 1901).

Исследование Мандеса касается наиболее интересного отрезка Диодорова сочинения - греческой истории V в. до н.э. (точнее, от нашествия Ксеркса до битвы при Сесте, т.е. 480-411 гг. до н.э.). Естественно, проводится сопоставление Диодора с корифеями греческого историописания, писавшими об этом времени, - с Геродотом и Фукидидом. И вот что примечательно: не закрывая глаза на то, как сильно уступал Диодор названным корифеям в способности исследовать и воспроизводить ход прошлых событий, Мандес не идет по привычному пути, проторенному еще Б.Г.Нибуром, не увлекается стандартной критикой сицилийского историка за видимую примитивность творческого метода. Нет, он защищает этого поруганного писателя от обвинений в компиляции, в рабском следовании какому-либо одному авторитету.

Мандес выступает против "теории единого источника" (Einquellentheorie), выдвинутой в свое время немецким филологом Хр.Фольквардсеном, который доказывал, что отдельные разделы [298] древней истории Диодор излагал каждый раз по какому-либо одному источнику: греческую историю - по Эфору, сицилийскую - по Тимею, римскую - по Фабию. Напротив, по мнению Мандеса, "литературная работа в древности в общем происходила тем же путем, что и теперь", а потому и Диодора, изучавшего специальную литературу и умевшего перерабатывать чужие данные в собственную цельную версию, надо считать "не переписчиком, а писателем". Высказанный таким образом взгляд весьма близок воззрениям новейших ученых - Эд.Шварца, Р.Лакёра, Ч.Олдфадера, а также нашего современного историка В.М.Строгецкого.43

Учеником Э.Р.Штерна был также видный специалист в области древнегреческой религии Евгений Георгиевич Кагаров (1882-1942 гг.). Он начинал как приват-доцент Новороссийского университета (1911-1912), затем перешел в Харьковский университет, где также сначала был приват-доцентом (1912-1914), а по защите магистерской диссертации получил профессуру (1914-1924 гг.). Позже он переехал в Ленинград, был профессором Ленинградского университета по кафедре этнографии (с 1925) и научным сотрудником Института антропологии и этнографии (с 1926 г.).

Кагаров много потрудился в области изучения религиозной жизни древних греков: изучал религиозные воззрения греческих драматургов и ораторов,44 исследовал элементы фетишизма и культы растений и животных (магистерская диссертация "Культ фетишей, растений и животных в древней Греции", СПб., 1913), наконец, написал большую работу о греческих заговорах, известных нам, в частности, благодаря многочисленным находкам так называемых табличек заклятий (докторская диссертация, Харьков, 1920). К сожалению, эта работа (по крайней мере полностью) так и не была опубликована ни на Украине, ни в России. За рубежом Кагаровым было опубликовано несколько этюдов на эту тему,45 а в России - [299] только краткая заметка в изданном позже сборнике в честь академика С.Ф.Ольденбурга.46 Заметим, что в советское время Кагаров, не оставляя своих религиоведческих штудий, активно включился в работу по марксистской реинтерпретации древней истории, развивая взгляды Ф.Энгельса на первобытный коммунизм и возникновение у народов классической древности классового общества и государства.47

Сходным образом развивалось и научное творчество ученика Ф.Ф.Зелинского, профессора Петроградского (позже Ленинградского) университета Бориса Леонидовича Богаевского (1882-1942 гг.). Он начал с изучения земледелия и земледельческих культов древних афинян ("Очерк земледелия Афин", Пг., 1915; "Земледельческая религия Афин", т.I, Пг., 1916), позднее увлекся изучением культуры и религии Минойского Крита и Микенской Греции ("Крит и Микены", Пг., 1924; "Гончарные божества Минойского Крита" [ИГАИМК, т.VII, вып.9], Л., 1931). В советское время, став адептом марксистского учения, доказывал существование в древнейшую эпоху на Крите и в материковой Греции первобытно-общинного строя с соответствующими стадиями матриархата и патриархата, в открытых археологами дворцовых сооружениях II тыс. до н.э. видел места поселения ведущих патриархальных родов (позднее - <