ВЫСТУПЛЕНИЕ ПРИ ОБСУЖДЕНИИ ДОКЛАДОВ 28 июня 1948 г. 18 страница

Это есть наличие в центральной нервной системе «дежурного» очага, который свободен от сна, от сонного торможения, который задерживается в бодрственном состоянии, обеспечивает эти вращательные движения ноги над головой и защищает животное от нападающих обычно сверху врагов, в то время как все остальное заторможено и находится в состоянии мирного благополучного сна.

Это служит указанием на то, что и в нормальном физиологическом сне мы имеем дело с тем же разлитым торможением и с наличием «светлого очага, светлого пункта», который так характерен для человеческого гипноза.

Разрешите перейти к вопросу о том, какое значение имеет построенное И.П. Павловым учение о высшей нервной деятельности. Тут придется остановиться на различных сторонах дела. Как характеризовал сам Иван Петрович свою работу? Еще в 1903 г. на Международном съезде врачей в Мадриде Иван Петрович озаглавил свою работу «Экспериментальная психология и психопатология на животных». Он поставил себе целью использовать условные рефлексы слюнной железы для того, чтобы подойти к человеческой психологии. Конечно, его интересовала не психология собаки, хотя собакой он пользовался как объектом, а психология человека. И сам он неоднократно говорил, что, занимаясь высшей нервной деятельностью и условными рефлексами у собаки, он ищет путей для того, чтобы найти доступ к психологии человека и сделать психологию человека предметом естественнонаучного изучения. Как он стал называть свою работу через несколько лет? Уже года через два после этой первой заявки Иван Петрович отказался от термина «экспериментальная психология на животных» и даже запретил говорить в лаборатории о психологии, запретил пользоваться какими-нибудь психологическими терминами, запретил давать какие-либо психологические трактовки, психологические сравнения и требовал, чтобы все было переведено на язык чистой физиологии, причем заявил, что строит «настоящую физиологию больших полушарий мозга». И в целом ряде его докладов и речей можно найти указание на то, что подлинной физиологии мозга в сущности до последнего времени не было и что его работа, его учение представляют собою первую попытку дать настоящую физиологию больших полушарий мозга.

Почему же не было этой подлинной физиологии мозга? Что же было вместо нее? Были попытки на основании морфологических данных, на основании архитектоники мозга, миэло-архитектоники, цитоархитектоники, изучения проводящих путей и т.д. построить представление о том, как должна функционировать кора головного мозга. В то время как относительно спинного и продолговатого мозга были совершенно определенные физиологические, экспериментально добытые материалы, в отношении высших отделов центральной нервной системы, в сущности, почти никакого физиологического материала не было. Были попытки сопоставления анатомических данных с данными клиники. Единичные работы, на которые ссылался Иван Петрович, были основаны на опытах с раздражением коры мозга. Они привели к учению о локализации функций, к разделению на моторные и сенсорные области и т.д., но самого изучения тех процессов, которые разыгрываются в центральной нервной системе, тех форм деятельности, которые мы можем наблюдать и анализировать, самого анализа этих деятельностей в такой форме, как это имело место в отношении спинальных рефлексов, конечно, до Ивана Петровича не было. Он совершенно правильно охарактеризовал свою работу как истинную физиологию коры головного мозга.

Можно ли считать, что он отказался от попытки подойти к психологии и думал, что психология должна просто быть ликвидирована? Отнюдь нет. В ряде его выступлений можно найти отдельные фразы или отдельные замечания и даже специальные вводные или заключительные отделы, где он говорит, что эта настоящая физиология больших полушарий собаки ему нужна для того, чтобы построить потом истинную физиологию больших полушарий человека и таким образом получить физиологические нервные отношения, на которые когда-нибудь будет наложено все многообразие субъективного мира человека. То есть он ясно представлял и высказывал, что от своей первоначальной задачи он не отступил, не бросил ее, а, наоборот, идет к ней, сохраняя ее полностью, но только разбил свою работу на две стадии: на стадию чисто физиологического изучения деятельности больших полушарий, создания истинной физиологии больших полушарий у животных, а потом у человека, и на дальнейшую стадию подведения этой физиологии, как канвы, под все многообразие субъективного мира человека.

Возникает вопрос, в какой мере он решил эту свою задачу и в какой мере обеспечил подступ к пониманию субъективного мира человека на основании объективного изучения Коры головного мозга, в какой мере обеспечил успешное развитие и перестройку в будущем психологии. Конечно, он был совершенно прав, когда отбросил на первом этапе психологическую терминологию, психологическую трактовку, потому что она ему только помешала бы в работе. Мало того, он отбросил изучение двигательной системы, и не случайно. Я не знаю, все ли уясняют себе причины того, почему Иван Петрович остановился на слюнной железе. Имела ли здесь место просто случайность – то, что он раньше работал со слюнной железой, любил слюнную железу, привык с ней работать. Я как раз знаю из личной беседы с Иваном Петровичем на первых этапах его работы, что это было, конечно, не случайно и не просто стояло в зависимости от того, что у него были под руками собаки со слюнными фистулами. Собаки со слюнной фистулой дали ему толчок к тому, чтобы этим заняться, но он сознательно остановился в дальнейшем изучении на этом объекте по двум причинам.

Первая причина заключалась в том, что все поведение человека в том виде, как оно выявляется в его двигательной работе, всегда являлось предметом изучения других работников, других лиц – и врачей, и клиницистов, и психологов, и физиологов – и прочно было ассоциировано с определенными психологическими представлениями. И в нашей обыденной жизни мы все привыкли оценивать все формы деятельности человека с точки зрения сопутствующих ей или лежащих в основе ее психических переживаний, психических процессов. Следовательно, оценка поведения человека путем изучения его двигательной деятельности настолько прочно ассоциирована у нас самих с психологическим толкованием, настолько прочна психологическая трактовка протекающих на наших глазах явлений, что с этим очень трудно бороться. Поэтому вести наблюдение над человеком, над его двигательной работой и переключать себя с психологической точки зрения на физиологическую, по крайней мере на первых этапах, очень трудно. А вот когда вы работаете над слюнной железой, над которой никто не работал, вы имеете дело с совершенно новым объектом и строите закономерности так, как вы их улавливаете, вне связи с установившимся трафаретом, с установившимся шаблоном.

Следовательно, первая задача Ивана Петровича и первая причина перехода именно на слюнную железу заключалась в стремлении быть свободным от какого-либо шаблона, от трафаретных взглядов, учений и трактовок.

Второе основание заключалось в том, что деятельность слюнной железы чрезвычайно проста. В слюнной железе вы имеете только секреторный аппарат, и вся высшая нервная деятельность, наблюдаемая на слюнной железе, может носить только один характер: характер приведения слюнной железы в деятельность по новым сигнальным раздражителям. Следовательно, вы имеете в чистой форме тот процесс, который лежит в основе ассоциации и составляет сущность ассоциационного процесса. А за ассоциациями и гнался Иван Петрович. Это была его основная задача на первых этапах его работы. Тут нет никаких дальнейших усложнений. Вы применяете тот или иной индифферентный раздражитель, связываете его с безусловным рефлексом и получаете условный рефлекс. Значит, усложнение заключается только в том, что слюнная железа начинает свою обычную деятельность под влиянием новых сигнальных, условных раздражителей. Тут – одна цепь явлений.

Если вы возьмете моторную деятельность, то дело уже оказывается сложнее. Конечно, и тут тоже вы можете выбрать такой случай, когда вы вырабатываете условный рефлекс на какую-нибудь готовую врожденную деятельность в таком виде, как она всегда в безусловном рефлексе выявляется, и заставляете животное выполнять эту деятельность под влиянием новых сигнальных раздражителей. Сюда относятся такие простые случаи, как подача лапы. Собака сама по себе время от времени проделывает похлопывающие движения, а в это время вы говорите: «дай лапу». Тогда она начинает давать лапу по вашему сигналу. Тут процесс относительно очень простой. Готовая уже деятельность, какой-то координированный акт поднимания этой лапы связывается с новым сигнальным раздражителем. Но если вы возьмете всю деятельность мускулатуры, все формы нашей двигательной работы, в особенности у высоко организованных животных и еще более у человека, то вам будет ясно, что очень часто речь идет не только о приведении в действие готовых двигательных комплексов под влиянием новых сигнальных раздражителей, а еще и о перестройке двигательной работы. Люди резко отличаются друг от друга тем, что они выполняют различную двигательную работу. Пианист и скрипач отличаются тем, что они производят совершенно различные двигательные акты. Они создают одну и ту же музыку, с одними и теми же оттенками, но мускульная деятельность скрипача и пианиста, их работа совершенно различны. Они с определенными звуковыми образами связали у себя различные формы мышечной деятельности. В деталях работы отдельных пальцев нет ничего похожего, ничего общего, а между тем тема одна и та же, и звуковой эффект очень близкий, разница определяется уже особенностями инструмента.

Как это все можно понять, если не допустить того, что в нашей жизни, наряду с образованием ассоциативных условных связей, происходит еще какая-то перегруппировка в двигательном аппарате и полная перестройка всей двигательной работы, с установлением новых условных связей между сигнальными показаниями звуковыми, показаниями оптическими в виде нот, кинэстетическими от отдельных частей двигательного аппарата, построение из них каких-то сложных комплексов и выполнение, наконец, высоко координированных и очень сложных цепных актов, уже очень далеко ушедших от тех двигательных актов, которыми пользовались наши первобытные предки, когда хватали обеими кистями два камня и постукивали ими друг о друга. Мы имеем дело с грандиозным усложнением нашей двигательной деятельности и ее связей с чувственными восприятиями.

Должен ли был Иван Петрович пойти по пути соблазна охватить все это сразу или должен был выбрать наиболее правильный, наиболее простой путь, который его как можно ближе подведет к цели? Он совершенно сознательно отклонился от мышечной системы на первом этапе своей работы, потому что изучение двигательной системы слишком сложно и трудно, чтобы с него можно было начинать анализ.

И вот второй деловой мотив его заключался именно в том, что слюнная железа производит крайне ограниченную, простую работу, которая, связываясь с условными раздражителями, дает возможность изучать процесс этого образования временной связи в наибольшей чистоте и наибольшей простоте.

Теперь возникает вопрос: что нужно делать дальше? Нужно ли ограничиваться слюнной железой или нужно вовлечь в изучение и двигательную систему? Сам Иван Петрович частично вовлек ее в изучение, но в виде уже вполне сформировавшихся двигательных реакций, целиком связывающихся с пищевой или с оборонительной деятельностью и т.д., без образования новых двигательных актов. Но если мы захотим пойти дальше, захотим подойти к человеку, то, так же как Иван Петрович, должны поставить перед собой вопрос: чем, в сущности, отличается высшая нервная деятельность человека от высшей нервной деятельности животных? На этот вопрос пытался дать ответ сам Иван Петрович, пытались и его сотрудники, начиная с первых шагов работы.

Возникла мысль об образовании условных рефлексов второго и третьего порядка на базе условных же рефлексов.

Казалось, что человек отличается тем, что у него гораздо легче образуются условные рефлексы на условных, а потом третьего и четвертого порядка. Вероятно, это так; вероятно, у человека эти условные связи на условные рефлексы будут образовываться легче. Но покроет ли это всю картину или нет? Конечно, нет.

Затем началось изучение комплексов раздражителей. Тут, конечно, сразу бросилась в глаза разница. Для собаки такие комплексы, как свет со звуком или аккорд из двух тонов, или чередование четырех тонов, отличающихся друг от друга высотой на один тон, порядок этих тонов, уже представляют довольно сложную задачу; нужно месяц-два биться над собакой, чтобы она четыре восходящих тона начала отличать от тех же четырех тонов, следующих в нисходящем порядке. Для человека это, конечно, не представляет никакой сложности. Если оценить отношение собаки к звукам и отношение к звукам человека, то обнаружится громадная пропасть. С одной стороны, как будто собака превзошла лучших музыкантов. Пригласили известного музыканта в лабораторию и просили различать звуки, которые различала собака. Оказалось, что музыкант два тона, которые отличались на ¹/₈ тона, отличить не мог, а один из «Барбосов» или «Мухтаров» отличил.

Но можно ли сделать из этого вывод, что «Мухтар» или «Барбос» разбираются в мире звуков лучше, чем человек? Конечно, нет. Слуховой аппарат собак рассчитан на более тонкий анализ, у них есть способность тоньше отличать высоту отдельных тонов; может быть, острота слуха у собаки больше и чувствительность больше, собака услышит такие шорохи, которых не услышит самый гениальный музыкант, – но возьмите всю ту сложность звуковых картин, которую может охватить человек, в особенности музыкальный, возьмите всю сложность музыкального творчества, всю сложность музыкального исполнительства, которые дает человек, и сравните с собачьим лаем, визгом и т.д. Для вас станет понятно, что пропасть громадная.

Возьмите наиболее характерный для человека акт – акт чередования различных процессов; возьмите случай использования верхних конечностей для осуществления тех или иных деятельностей, и не только для того, чтобы реагировать на окружающую природу, а для того, чтобы эту окружающую природу забрать в свои руки и управлять ею в буквальном смысле слова. Ведь человек забрал в свои руки природу и распоряжается ею. Каким образом это достигнуто? Конечно, за счет высшей нервной деятельности, в частности, за счет усложнения высшей нервной деятельности в двигательном приборе. Значит, двигательный прибор сам в себе уже несет какие-то моменты, которые ставят человека выше всего животного царства.

На чем это основано? На том, что, с одной стороны, сам двигательный аппарат представляет собою источник изучения окружающего мира. На это впервые обратил внимание И.М. Сеченов.

Он подчеркнул, что, выполняя те или иные двигательные акты, мы оцениваем механические и физические свойства окружающих предметов, их форму, имеем возможность получить определенную картину внешнего мира с помощью нашего двигательного прибора в такой же мере, как с помощью зрения, слуха и т.д. Затем эти двигательные кинэстетические показания, укладываясь в определенные временные связи с различными другими раздражителями, дают нам возможность выполнять такие сложные комплексы движений, которые не могут осуществляться животными. И вы видите, что в процессе эволюции параллельно идет, с одной стороны, морфологическая дифференцировка наших конечностей и обеспечение конечностям таких степеней подвижности, которых нет у низших животных: взамен грубых массивных движений в больших суставах выступают мелкие уточненные движения в наших кистевых и фаланговых суставах, а с другой стороны, идет образование все новых и новых комплексов. Наконец, наибольшей сложности это достигает в области нашей речевой функции.

Теперь перед нами встает вопрос: как от учения Ивана Петровича перейти к этим сложным вопросам. Что Иван Петрович дал нам для этого? Во-первых, он дал основной очень важный принцип – принцип образования временной связи. Во-вторых, он дал нам второй важный принцип – принцип образования не только положительной, но и отрицательной временной связи, далее принцип борьбы возбуждения с торможением. Он вскрыл определенные законы течения этих процессов, явления рассеивания и концентрации, явления положительной и отрицательной индукции. Уже эти моменты в значительной степени облегчают возможность разобраться и в сложном поведении человека.

Прежде всего, как происходит разбивка и перестройка координации, которая в конце концов приводит к выполнению таких сложных выработанных функций, как игра на музыкальных инструментах, письмо, трудовые процессы и речевой акт. Тут прежде надо сказать, что в основе всегда лежит образование временных связей. Идет вытеснение старых координационных отношений новыми. В этом отношении мы имеем прекрасный пример уже в работе Ивана Петровича над слюнным рефлексом. Вспомните эту борьбу в случае образования условных рефлексов на электрическое раздражение кожи, когда собаке наносят болевое раздражение на кожу, а у нее вырабатывается пищевой рефлекс, и двигательный, и секреторный. Вы видите, что за счет подавления оборонительной реакции пищевою можно при определенном соотношении возбудимости пищевой по отношению к оборонительной старую координацию затормозить, старую динамику упрятать и взамен ее выявить новую. Это первый момент.

Второй важный момент заключается в следующем. У собаки мы имеем дело только с образованием временных связей на основе готового безусловного рефлекса. Тот же в основном процесс имеет место и у нас. Разница заключается в том, что, наряду с теми безусловными рефлексами, которые есть у собаки, у нас есть некоторые безусловные реакции, врожденные и наследственно фиксированные, которых у собаки еще нет или они представлены в минимальной степени.

Сюда относится прежде всего рефлекс подражания, имитационный рефлекс, бесспорно врожденный, наследственно фиксированный акт. У собак мы его видим, но лишь в минимальной степени. Вы знаете, что достаточно в собачнике одной собаке тявкнуть, чтобы все собаки сейчас же начали лаять. Вы знаете, что достаточно одному щенку побежать, чтобы все щенки побежали за ним; один начнет прыгать на вас, и все начнут прыгать. В такой минимальной степени имитационный акт имеется. Но перейдите от собаки к обезьяне, и вы увидите, что обезьяна может проделывать очень сложные двигательные комплексы на основании того, что видит, как вы выполняете это движение. А возьмите человека. Маленький ребенок обязательно имитирует и родителей и гостей, и на известном этапе развития это составляет одну из главных форм приобретения новых форм поведения, новых деятельностей, только потому, что ребенок способен воспроизвести двигательные акты, которые он видит своим зрительным прибором. То же касается слухового прибора. Достаточно в присутствии ребенка определенного возраста издать какой-нибудь звук, чтобы ребенок начал этот звук повторять. И каждый из нас обладает этой способностью воспроизводить услышанные звуки. Это есть момент, который лежит в основе выработки ряда новых деятельностей. Выработка условных рефлексов на основе имитационного рефлекса очень отличает высших животных, обезьян, и человека от низших представителей животного царства.

Но у нас есть еще одна возможность, которая тоже подчеркнута Иваном Петровичем, – это возможность реагирования по определенным символам, заранее фиксировавшимся в нашей нервной системе. У нас имеются гораздо более сложные сигнальные отношения, которые Иван Петрович назвал «второй сигнальной системой» и которых, вероятно, совершенно нет у низших животных. Мы не ограничиваемся тем, что реагируем на сигналы, но и сами даем определенные сигналы, и мы имеем возможность на основании уже ранее приобретенных, когда-то сложившихся условных временных связей так комбинировать новые сигнальные раздражения, что строим всю картину деятельности без того, чтобы когда-либо раньше эта картина была проделана. Вы знаете, что можно заставить человека выполнить очень сложные действия, если написать на записке: «Встань, повернись, выйди из комнаты, сделай то-то, принеси сюда такой-то предмет». И каждый из нас это без труда выполнит. Значит, вся серия отдельных двигательных актов, которые когда-то были выполнены, ассоциированы, временно связаны с определенными словесными звуковыми и оптическими сигналами, может быть в любой момент воспроизведена, при этом может быть воспроизведена не по частям, а в виде большой сложной цепи. Это особенно хорошо выступает, например, в той же музыкальной профессии, когда вы можете напеть или сыграть какой-нибудь мотив, а музыкант это воспроизведет на своем инструменте, т.е. выполнит весь тот сложный комплекс движений, который нужен для того, чтобы повторить это музыкальное произведение, или запишет нотными знаками и даст возможность сотням других музыкантов и певцов воспроизвести ту же мелодию с самой разнообразной техникой исполнения.

Вот где кроется главная сложность нашего поведения, нашей деятельности, и, как вы видите, ключ к анализу ее уже в значительной степени открывается в учении об условных рефлексах. Нужно помнить только, что никогда при этом анализе нельзя исходить из чисто условно-рефлекторных связей. Все эти сложные деятельности представляют собою несомненно очень сложную цепь, в которой приобретенные условные рефлексы чередуются с безусловными. Нам нет надобности каждое звено активно вырабатывать, а используются те готовые промежуточные звенья, которые имеются у нас в виде наследственного или ранее выработанного фонда.

Это особенно хорошо выступает при наблюдении за такими актами, как выполнение гимнастических упражнений. Я должен отвлечь на несколько минут ваше внимание. Мне пришлось над этими вопросами трудовой деятельности и вопросами физического воспитания и гимнастики много думать. И вот несколько слов о сложившихся на этот счет представлениях.

Возьмите различные системы выработки гимнастов, работников физической культуры. В одних случаях, как в сокольской методике обучения, вы имеете, во-первых, использование имитационного акта. Руководитель вас учит делать гимнастику тем, что в вашем присутствии проделывает то или иное упражнение, а вы за ним, как имитатор, повторяете эти движения. Значит, процесс обучения тот самый, который имеет место у наших ближайших родственников, у обезьян, и который имеет место на раннем этапе, в детском возрасте у нас, – использование имитации.

Дальше, в чем заключаются те формы упражнений, которые вам дают? Если вы посмотрите у нас в Колтушах «Рафаэля», свободно распоряжающегося в своем помещении всеми перекладинами, лестницами, столбами и балками, турниками и трапециями, которые ему устроены, то вы увидите, что все труднейшие приемы сокольской гимнастики там имеются налицо. Там вы имеете движения на параллельных брусьях, вращение на турнике и висение на ногах, висение головой книзу, стояние на руках. Все элементы сокольской гимнастики в полном объеме вы увидите. В этой системе чрезвычайно мало вырабатывается новых двигательных актов, а речь идет о том, что выполняются те двигательные акты, которые выработались в процессе эволюции. В условиях нашей обычной жизни мы их уже частично утеряли. В этих двигательных актах выявляются готовые, старые, наследственно-фиксированные, но забытые формы движения, они снова выводятся на сцену.

Есть другая форма обучения и другая система гимнастических упражнений, на вид гораздо менее интересная. Это – метод и система П.Ф. Лесгафта. Она основана на том, что заставляют взрослого человека или ребенка сначала выслушать описание тех движений, которые он должен сделать, и затем без показа, т.е. без вовлечения имитационного процесса, а на основе воспроизведения в своей памяти старых запечатлевшихся двигательных впечатлений и двигательных представлений выполнить соответствующие двигательные акты. Вы видите, что уже по методу обучения это есть вполне очеловеченная гимнастика. Это гимнастика, которая требует человеческих способностей, а не только способностей обезьяны.

Затем вы в этом случае имеете возможность задавать и воспроизводить такие двигательные акты, которые вовсе не являются врожденными, которые вы можете выработать заново, создавая совершенно новые формы двигательных комплексов.

Таким образом, уже одно изучение двигательной цепной деятельности человека при выполнении им трудовых процессов, при выполнении им специальных форм движения, вроде гимнастики, музыкальной игры и т.п., изучение человеческой речи дает прекрасные пути для того, чтобы опыт лаборатории Ивана Петровича и основу его учения максимально использовать для анализа сложных форм двигательного поведения человека. И это уже является в значительной степени подступом к изучению высшей нервной деятельности человека. Но исчерпывает ли оно предмет? Конечно, нет. Нужно еще искать много и много других путей, чтобы проанализировать всю сложность человеческой высшей нервной деятельности.

Во всяком случае мы можем сказать, что с физиологической точки зрения учение Ивана Петровича себя полностью оправдывает. Это есть действительно истинная физиология коры головного мозга, причем не только коры головного мозга собаки, но в значительной степени и коры головного мозга человека. Подступы к этой человеческой физиологии полностью даны Иваном Петровичем в его учении.

Теперь возникает вопрос: что же представляет собою учение Ивана Петровича с психологической точки зрения? Нашел ли Павлов ключ к тому, чтобы подвести «физиологическую канву под все разнообразие субъективного мира человека»?

Надо сказать, что это наиболее сложный пункт. Но в этом отношении тоже очень многое сделано. Я умышленно подчеркивал в течение всех этих лекций удивительный параллелизм между выводами, которые сделал Иван Петрович на основании объективного изучения высшей нервной деятельности у собаки на примере слюнной железы, и теми выводами, которые сделаны из данных физиологии органов чувств исследователями, умевшими держаться физиологической базы. Надо сказать, что все работники в области органов чувств могут быть разделены на три типа, не в том смысле, как Иван Петрович разделил нервную систему собак, а по методологии, по методу изучения явлений. Это в высшей степени важная вещь, потому что этим определяется и направление работы, и выбор материала, который они подвергали анализу, и те выводы, которые они делали.

Типичным представителем одной группы должен считаться Гельмгольц. Гельмгольц – гениальный ученый. Никому не придет в голову, чтобы я или кто-нибудь другой мог Гельмгольца в какой-нибудь мере унизить. Но Гельмгольц, по самому складу своей мысли математик, физик, направил свое внимание главным образом в сторону изучения физики тех явлений, которые лежат в основе деятельности органов чувств. И никто не дал таких точных данных и таких важных положений и выводов в отношении биофизики органов чувств, как это сделал Гельмгольц. Но при трактовке ряда субъективных явлений, которые характеризуют, деятельность органов чувств у человека, Гельмгольц, наряду с этой физикой, наталкивался на факты несоответствия между физическими условиями и субъективным восприятием; он говорил: здесь' ошибка суждения или обман суждения. Физиология этил явлений оставалась скрытой. Был скачок от физики к психологии, и скачок этот не давал удовлетворительного решения вопроса.

Другую группу исследователей органов чувств представляет собою в наиболее чистой форме Вуидт, ученик Гельмгольца, склонившийся не в сторону физики, а в сторону психологии. Эти ошибки заключения, бессознательного умозаключения сделались центром внимания Вундта и его школы. Занимаясь изучением тех же органов чувств, Вундт все свое: внимание направил в сторону этих психологических курьезов и пытался подойти к делу с психологической точки зрения.

Представителем третьей категории нужно считать Э. Геринга, который, начав с общей экспериментальной физиологии, поработав в области физиологии кровообращения, физиологии печени, в области сравнительной физиологии, обратился, к изучению нервной системы и от нервно-мышечного прибора перешел к органам чувств. Изучая те же случаи деятельности наших органов чувств, которые составляли предмет внимания Гельмгольца и Вундта, он выставил то, что при оценке нашего отношения к внешнему миру и восприятия раздражений из внешнего мира мы должны считаться и с рядом физических явлений, протекающих в окружающем нас мире, и с рядом наших субъективных переживаний, ощущений, и со стоящим в виде промежуточного звена миром чисто физиологических, процессов, протекающих в нервной системе, что между физическим и психическим рядами явлений включается всегда этот ряд физиологических процессов.

Взгляды Гельмгольца, Вундта и Геринга были проявлением, психофизического параллелизма, идеализма в толковании, фактов физиологии органов чувств. Однако, оценивая полученные ими факты должно дать им принципиальное новое толкование. Стоя на материалистической позиции И.М. Сеченова – И.П. Павлова мы можем использовать физиологию органов: чувств человека для изучения высшей нервной деятельности его.

Отсюда перед нами открывается переходный путь от той физиологической канвы, которую создал Иван Петрович, к научной психологии. Через физиологию органов чувств, через точное, детальное сопоставление всех положений учения Ивана Петровича с данными физиологии органов чувств, которые теперь специально придется под этим углом зрения проработать и частично переработать, можно найти подступ к подведению физиологической канвы под психические явления человека.

Какое же значение имеет учение Павлова с точки зрения общей биологии? Я имел достаточно случаев отметить, что речь идет об изучении того, как организмы ведут себя в окружающей среде и как они меняют свое отношение к ней. Я уже говорил, что существует ряд животных, в частности на­секомых, которые выработали в филогенезе определенные формы поведения, определенные формы деятельности, очень сложные, очень тонкие. Насекомые из поколения в поколение проделывают одни и те же наследственно фиксированные формы поведения, формы реакций. Если у них происходит какое-нибудь изменение, то только в очень ограниченной мере.