Архиепископ Николай (Могилевский). Фото: pstbi.ru

Дедушка

Зима 1941 года, Казахстан, Актюбинская область, железнодорожная станция Челкар. Поздней ночью на станции остановился поезд. Из арестантского вагона охранники вытолкали на перрон седого старика в нижнем белье и рваном ватнике. Багажа у дедушки не было. В руках у него было только удостоверение, с которым он должен был два раза в месяц являться в местное отделение НКВД на отметку.

Оставшуюся часть ночи дедушка пересидел на вокзале. Потом настало утро. Надо было куда-то идти. Но как идти зимой в таком виде? Дедушка подошел к незнакомым старушкам, и ласково попросил о помощи. Старушки пожалели его, принесли кто — что: штаны, телогрейку, шапку, залатанные валенки. Кое-как одетый дедушка смог покинуть вокзал. Правда, идти ему все равно было некуда. Одна старушка приютила его в сарае, где у нее находились корова и свинья.

Дедушке шел 65-й год, но выглядел он старше своих лет. Он пытался устроиться на работу, но никто не брал его. Чтобы не умереть с голоду, он стал собирать милостыню. Так он прожил почти год — до осени 1942 года. Днем просил подаяние, ночью спал в сарае. От недоедания и холода он был совсем истощен, тело его было покрыто нарывами, от грязи завелись вши. День ото дня дедушка слабел. И вот пришел момент, когда иссякли последние силы, дедушка упал на улице и потерял сознание.

Очнулся он в больнице, в чистой комнате, в чистой постели. Было светло и тепло, над дедушкой склонились люди. Он закрыл глаза, решив, что все это ему кажется. Один из склонившихся проверил пульс и сказал:

— Ну вот, почти нормальный! Очнулся наш дедушка!

Дедушка снова открыл глаза и тогда только понял, что это ему не кажется, что это не сон, а все происходит наяву, что он в больнице, и радость охватила его от мысли, что он может какое-то время полежать в этой прекрасной обстановке.

Поправлялся старичок медленно. А когда поднялся с постели, сразу же стал стараться принести пользу окружающим. Кому воды подаст, кому судно принесет, кому постель поправит, кому скажет доброе слово. В больнице полюбили этого доброго старичка. Все стали называть его ласково: «Дедушка». Врач, лечивший дедушку, знал, что идти старичку некуда и старался держать его в больнице, насколько это было возможно.

Впрочем, никто из врачей и соседей по палате не догадывался, что за «дедушка» был на самом деле рядом с ними. В дедушкиных документах было записано, что зовут его Феодосий Никифорович Могилевский, большего о нем никто не знал. Сам старичок о своей биографии не распространялся — и на то были причины. Ведь он был архиереем Русской Православной Церкви, епископом Николаем и был осужден за «антисоветскую деятельность».

Письмо в бутылке

Владыка Николай был человеком из старой, дореволюционной России. Он родился в селе Комиссаровка Екатеринославской губернии, в многодетной семье псаломщика. Семья была небогатая, все дети с самого раннего возраста были приучены к суровому труду. «Отец у нас был строг, — вспоминал впоследствии владыка, — он был очень требовательным к порядку и исполнению заданных нам работ. Родитель не признавал никаких объективных причин, и та работа, которая нам поручалась, должна была выполняться в срок и добросовестно. Семья у нас была большая, жалование у отца-псаломщика маленькое. Поэтому нам приходилось работать и в поле, и на огороде, и по дому».

Все члены семьи были глубоко верующими. Дети воспитывались на житиях святых. Главную роль в воспитании будущего владыки Николая играл его бабушка Пелагия. «Долгими зимними вечерами, — вспоминал владыка, — забирала нас бабушка на печь, и начинались нескончаемые рассказы о святых угодниках Божиих. Бабушка была почти неграмотная, но она с поразительной точностью знала жития многих святых, особенно русских. Рассказывала она очень красочно, не книжным, а простым, народным языком, так, как эти повествования переваривались в ее сознании. Бабушкины рассказы мы запоминали гораздо лучше, чем то, что нам, бывало, задавали по книге».

Предки владыки Николая по отцовской линии были священниками. Он хорошо помнил своего дедушку, настоятеля сельского прихода. «Жил он на одном приходе 60 лет, не стремясь уйти на более выгодное место, — писал в своих воспоминаниях владыка Николай, — Отец его, мой прадед, бедный дьячок, в свое время говорил ему: „Сын мой, никогда не гонись за деньгами! Если спросят тебя, сколько нужно за требу, ты скажи: „Копеечку“. И никогда ты не будешь знать нужды, народ сам оценит твое бескорыстие и поддержит тебя“. Так он и поступал всю жизнь».

К концу жизни отец владыки Николая, Никифор, также принял священный сан и дослужился до протоиерея. Он дожил до того дня, когда его сын стал архиереем, однако увидеть его своими глазами в епископском сане уже не сумел. Обстоятельства жизни не позволяли владыке Николаю приехать повидаться с отцом. Не имя возможности приехать на похороны отца, он написал покойному родителю символическое письмо:

«Дорогой папаша! Горюю, что не могу приехать на твои похороны и проститься с тобою. Прости меня за это. Прими мою благодарность за все, что ты для меня сделал и позволь мне, по благодати Божией, благословить любящею сыновнею рукою святительским благословением место твоего упокоения».

Погрустив, владыка Николай вложил записку в бутылку, запечатал и послал в свое родное село, чтобы ее закопали в землю на могиле отца.

Господин учитель

Как и большинство детей духовенства тех лет, Феодосий Могилевский закончил духовное училище, а потом семинарию. После окончания семинарии он некоторое время не мог определиться — стать ему женатым священником или же монахом. До окончательного решения он решил поработать сельским учителем.

«Служил я в такой школе, — вспоминал впоследствии владыка Николай, — в которой не полагалось жалование учителю, а его должны были кормить родители учеников. Сначала мне было непривычно и неудобно каждый день ходить кушать в другую хату, да и родители поначалу встречали не особенно ласково. Но потом и я привык к ним, и они привыкли ко мне».

Феодосий Никифорович был добрым учителем, детей никогда не бил, для многих он стал старшим другом. «Со своими учениками я ездил в ночное, на рыбную ловлю и там рассказывал им хорошо запомнившиеся мне еще в детстве рассказы моей бабушки о святых угодниках Божиих», — записал спустя годы владыка Николай.

Вскоре к учителю потянулись молодые люди. «Времени после учения у меня было достаточно, — вспоминал владыка, — и я стал собирать сельскую молодежь и учить ее петь народные, а затем церковные песни. Заинтересовались. На спевки стали приходить хлопцы, а за ними потянулись и девушки. Зимой собирались в школе, а летом у кого-нибудь в саду. Потом стали петь в храме. Всем это очень понравилось. В селе уменьшились драки, молодые парни стали меньше тянуться к выпивке. Бывало, даже, что родители приходили ко мне с жалобами на своих великовозрастных сыновей и просили, чтобы я вразумил их».

По прошествии второго года учительства Феодосий Никифорович стал важным человеком на селе. «Селяне оценили мои заботы о детях и юношестве, стали относиться ко мне с уважением, при встрече низко кланяться и называть „господин учитель“, — вспоминает владыка Николай, — Уже не жалели для меня лишнего яичка или крыночки молочка»…

«Откуда такой стрикулист явился?»

В возрасте 22 лет Феодосий решает принять монашество. «Первым долгом купил толстенную книгу с описанием всех Российских монастырей, — вспоминает он, — чтобы выбрать, в какой монастырь поступить. Несколько дней я провел за чтением этой чудной книги, изучая описание каждого монастыря. Но чем больше я читал, тем труднее становился выбор. Один монастырь казался мне лучше другого. Но вот чтение закончено, а выбор так и не сделан мною. Уже поздним вечером положил я книгу на стол, встал перед иконами и горячо помолился Господу: да направит Он меня Сам, куда Ему угодно. С тем и лег спать, ни о чем больше не думая».

Наутро Феодосий проснулся и нечаянно задел лежавшую на столе книгу о монастырях. Книга упала на пол и раскрылась на том месте, где начиналось описание Ниловой пустыни Тверской епархии. Молодой человек понял, что это указание Божие.

В 1902 году он отправился в Нилову пустынь. «Лето почти кончилось, погода стояла ненастная, — вспоминал владыка Николай, — Одет я был чрезвычайно бедно — сапоги в заплатах, пальтишко еще с семинарских времен, короткое и тоже заплатанное, шапчонка неказистая. Я даже боялся в таком виде показываться настоятелю. «Вот, — думаю, — приду к настоятелю, а он посмотрит на меня и скажет: „Откуда такой стрикулист явился?“. Но идти надо было. Прихожу. Доложили обо мне настоятелю. Зовут прямо в игуменские покои, а я в таких сапогах, что страшно заходить. Дали тряпку, обтер я их от пыли и грязи и, перекрестившись, вошел».

Настоятель принял Феодосия ласково, расспросил, кто его родители, чем он занимается и резюмировал: «Ну, вот что я тебе скажу, Феодосий, если через год не передумаешь поступать в монастырь, то приходи. И если я еще буду жив, приму тебя. А сейчас иди, учи своих детишек. Можешь погостить у нас недельки две — посмотришь, как мы живем, помолишься с нами».

Две недели пролетели быстро, и вот уже грустный Феодосий уходил из монастыря как из родного дома. Насельники снабдили его съестными припасами на дорогу и обещали молиться о его возвращении в обитель на следующий год.

Через год, в 1903-м, он попрощался со своими учениками. Прощание было трогательным. «Всем селом справили мне одежонку получше и даже снабдили небольшой суммой денег, которые я сразу же, как только попал в город, переслал родителям. И я отправился к месту своего нового служения в Нилову пустынь, унося в сердце своем большую благодарность к провожавшему меня народу».

«Петербург» на Селигере

Нилова пустынь была основана в конце XVI века на острове Столобный озера Селигер. Святой покровитель обители преподобный Нил Столбенский, живший здесь в уединении, в 1528 году дал обет никогда не садиться и не ложиться. В стену часовни он вбил подпорки, на которые опирался, когда ноги его уже не держали…

В начале ХХ века Нилова пустынь являлась наиболее посещаемой по количеству паломников российской святыней. Количество насельников обители достигало 1000 человек, на территории монастыря была даже своя больница. В центре монастыря возвышался огромный каменный Богоявленский собор в стиле классицизма. Берега острова Столобный были одеты в гранит, что давало повод современникам говорить о нем как о «малом Петербурге».

Послушник Феодосий с радостью проходил в монастыре различные послушания — носил воду, рубил дрова, пек хлеб, работал кассиром на монастырском пароходе, возившем паломников с берега озера, где находился город Осташков, на остров к монастырю… И вот, 6/19 декабря 1904 года исполнилась его заветная мечта: в канун праздника святителя Николая, архиепископа Мир Ликийских, над ним был совершен монашеский постриг. Он стал иноком Николаем, а уже весной был рукоположен в иеродиакона, а затем в иеромонаха.

Отец Николай был счастлив жить в этих благодатных местах и из монастыря никуда не стремился. Однако братия, видя его способности к наукам, единодушно заключили, что ему нужно продолжать духовное образование, и в 1907 году буквально выпроводили его на экзамены в Московскую духовную академию.

«А у меня бубны!»

Четыре года отец Николай провел в Академии в Троице-Сергиевой Лавре. А затем так и остался в системе духовных школ. В традициях дореволюционной России, его часто переводили с места на место. В 1911–1912 годах он был помощником инспектора Московской духовной академии, в 1912–1913 — инспектором Полтавской духовной семинарии, в 1913–1916 годах — инспектором Черниговской духовной семинарии, в 1916–17 — заведующим Иркутской учительской миссионерской школой. В 1915 году был возведён в сан игумена, в 1917 — в сан архимандрита.12 июня 1917 года, в канун революции, отец Николай стал первым выборным ректором Черниговской духовной семинарии.

Воспоминания отца Николая о службе в семинариях порой комичны. Вот эпизод о том, как он был инспектором в Полтавской семинарии:

«Сперва пришлось трудновато. Студентов 600 человек и инспекторов они не любят. Очень развита была в Семинарии картежная игра. Здание большое, легко найти в нем укромное местечко, где бы четыре человека могли ночью тайком играть в карты. А пятого выставляли дежурить на лестнице — стоит, и как будто книгу читает. Подойдешь к нему, он сразу разговор об этой книге заводит, а игроки тем временем разбегаются и прячутся.

Пришлось однажды, чтобы обличить их, подняться запасным ходом по черной лестнице. Они в азарте игры не замечают меня и кричат: „У меня пики!“ — „А у меня трефы!“ А я подхожу к ним и говорю: „А у меня бубны“. Они с криком бегом прятаться в уборную. Вхожу туда — там только трое, а четвертого нигде нет. Ну, думаю, неужели выскочил в окно с третьего этажа? Даже страшно стало… А сторож показывает мне на печку — смотрю, действительно, на печке сидит семинарист. Стащили мы его оттуда всего в пыли и паутине, а он — в слезы:

— Теперь меня исключат, а у меня мама только и ждет, пока я окончу курс.

Но я никогда никому на них не жаловался. Только сам пожурю, и на этом дело кончается».

«За Вашу популярность»

Революция застала отца Николая в Чернигове. Решался вопрос об автономии Украины и автокефалии Украинской Церкви. В 1918 году был созван Всеукраинский Церковный Собор в Киеве. Архимандрит Николай, как представитель духовно-учебных заведений, принимал участие в деятельности Собора. Собор отверг идею автокефалии и указал на каноническую связь Православной Церкви на Украине с Патриархом Всероссийским, а также определил кандидатов для принятия епископского сана.

Архиепископ Николай (Могилевский). Фото: pstbi.ru

Среди первых выборных епископов Украины оказался и отец Николай. 26 октября 1919 года, в разгар большевистских гонений на веру, в Чернигове он был хиротонисан в епископа Стародубского, викария Черниговской епархии. С этого момента его судьба, как и большинства архиереев того времени, зависела от позиции по отношению к обновленчеству.

Владыка Николай открыто заявил о неприемлемости для Церкви обновленческого пути и вскоре был арестован. В 1925–27 годах он пребывал в заключении. По выходе из заключения был назначен епископом Орловским и вскоре, в 1932 году, снова арестован.

Об аресте 1932 года владыка оставил примечательные воспоминания. «Надо сказать, что я попал к очень хорошему следователю,-пишет владыка Николай, — Он не оскорблял меня, не подвергал побоям, как было с некоторыми моими соузниками. Я и теперь молюсь о нем и никогда не забуду его доброту, внимание ко мне и необыкновенную порядочность».

Как пишет владыка, следователь был предельно мягок и доброжелателен, поэтому епископ рассказал ему много подробностей о своей жизни. Впоследствии владыка воспроизвел эти подробности в своих мемуарах.

«Однажды, — пишет он, — когда Чернигов заняли белые войска, командование решило устроить в городе еврейский погром. Я вовремя узнал об этом, вызвал генерала и архиерейской властью запретил ему это вероломство. Я предложил ему организовать охрану населения и в том случае, если кто-либо будет провоцировать людей на кровопролитие, обязал его принять решительные меры для предотвращения этого. Я даже пригрозил генералу анафемой. Слава Богу, погрома не произошло.

Следователь, конечно, спросил меня, почему я был настроен против погрома — ведь, как сказал он, христиане не любят евреев за то, что они распяли Христа.

Я ответил ему, что это неправильное понимание христианства. Ведь мы, христиане, не имеем права осуждать никого, тем более целую нацию. Если у кого-то есть вина перед Богом, то Господь Сам и осудит Своим судом, а нам дана заповедь: „Не суди, да не судим будешь“. Да, евреи предали и распяли Христа, но ведь Господь по плоти родился от еврейки, и Апостолы тоже были евреи, и первые христиане, которые уверовали во Христа после проповеди Апостола Петра тоже были евреями. И не силой оружия мы должны проповедовать Христа, а любовью к Богу, к ближнему и чистотою своей жизни, поэтому я и запретил это безумное кровопролитие».

Также владыка поведал о том, как приютил у себя дома осужденного на смерть красного комиссара. «Шло время. Белые войска сменили красные, затем снова в Чернигов вошли белые войска, — записал он впоследствии, — Однажды ночью, в одну из таких перемен, будит меня мой келейник и говорит, что какой-то неизвестный человек в кожаной одежде, с большим пистолетом на боку просит меня принять его. Наскоро одевшись, я вышел. Передо мной стоял человек именно такого вида, как описал его мой келейник. На его фуражке была нацеплена красная звезда. Он поздоровался со мной, но под благословение не подошел.

— Чем могу служить? — спросил я его.

Незнакомец заметно волновался, чувствовалось, что ему нужно было переступить какой-то внутренний барьер, чтобы заговорить со мною.

— Я — большевик, комиссар, — наконец сказал он, — но я попал в такую ситуацию, что вынужден обратиться к Вам за помощью. Я прошу у Вас убежища. Я не смог уйти со своими и сейчас меня обнаружили белые. Если я выйду от Вас, то буду сразу арестован и расстрелян.

Я распорядился, чтобы келейник устроил пришельца в комнате для гостей, накормил его и приготовил постель. Пожелав ему спокойной ночи, я удалился.

Три дня пробыл комиссар под кровом архиерейского дома. Я несколько раз разговаривал с ним. Я задавал ему вопрос, почему новая власть так категорично и жестоко настроена против религии? Но мой собеседник только и мог сказать в оправдание своей политики, что «религия — опиум для народа, а раз опиум, значит — вред и поэтому большевики должны избавить народ от этого „опиума“.

На третий день он, сопровождаемый монахами, был переправлен к своим. Перед уходом он дал мне записку со своим именем, фамилией, названием должности и части, в которой он служил, и сказал, что если понадобится, он так же отплатит мне добром за добро.

В дальнейшем я часто вспоминал этого человека. И хотя записка была давно утеряна, но все данные о нем запечатлелись в моей памяти, так как случай этот был совершенно необыкновенный».

Следователь проверил данные, нашел того самого комиссара, которого спас владыка, и получил от него показания, подтверждающие, что владыка не лжет.

«Когда следствие подошло к концу, — рассказывает владыка, — мы со следователем расставались друг с другом с сожалением. Он доверительно сказал мне:

— Я рад, что хоть какую-то пользу принес Вам своим расследованием, что мне удалось доказать правильность Ваших показаний, а это для Вас немало значит — теперь Вам переквалифицируют статью и дадут не больше пяти лет, вместо ожидаемых десяти.

— За что же мне дадут пять лет? — невольно вырвалось у меня.

— За вашу популярность. Таких, как Вы, на некоторое время надо изолировать, чтобы люди забыли о Вашем существовании. Вы имеете слишком большой авторитет среди народа и Ваша проповедь имеет большое значение для народа. За Вами идут!

Неожиданно было для меня услышать оценку моего служения из уст представителя данного учреждения»…