Указание на свидетелей–женщин у Луки

Отличительная черта истории Иисуса у Луки — сделанный им акцент на том, что странствующих учеников было намного больше Двенадцати (Лк 6:17; 8:1–3; 10:1–20; 19:37; 23:49; 24:9, 33; Деян 1:15, 21–23); многие из них путешествовали вместе с Иисусом по Галилее, многие были вместе с ним в Иерусалиме и присутствовали при его торжественном въезде в город, распятии и явлениях по воскресении. Напротив, о Двенадцати Лука упоминает почти исключительно в связи с материалами, заимствованными у Марка (немногие исключения — 8:1; 24:9, 10, 33). Это стоит отметить в связи с особым вниманием к роли Двенадцати в первых главах Деяний. Из учеников–мужчин, не входящих в круг Двенадцати, в Евангелии назван по имени только один — Клеопа (очень вероятно — одно лицо с Клопой, дядей Иисуса), хотя, как мы уже отмечали, в Деяниях появляются и другие: Матфий и Иосиф Варсава (1:23), возможно, Аполлос (18:24–25), возможно, Мнасон (21:16)[353]. Однако, говоря об упоминаниях других учеников у Луки, нельзя не отметить одну черту, которая сразу бросается в глаза: в начале рассказа о Галилейском служении Иисуса Лука вводит трех героинь–женщин, которых — в отличие от других учениц Иисуса — называет по именам (Лк 8:2–3). Марк указывает, что женщины, видевшие распятие Иисуса, следовали за ним уже в Галилее (Мк 15:40), однако до рассказа о Страстях вообще о них не упоминает. Матфей сообщает о них лишь то, что женщины, в том числе мать сыновей Зеведеевых (Мф 20:20) — героиня, появляющаяся только в этом Евангелии — следовали за Иисусом в Иерусалим из Галилеи (Мф 27:55–56).

Таким образом, Лука единственный из всех евангелистов упоминает женщин уже в рассказе о галилейском служении Иисуса, причем две из этих учениц (Иоанна и Сусанна, 8:3) только в его Евангелии названы по именам. Однако упоминание о женщинах в рассказе о галилейском служении интересно и значимо еще в одном отношении. Рассказывая о приходе двух женщин к пустой гробнице, Лука описывает, как встреченные ими ангелы обращаются к ним с призывом: «Вспомните, как Он говорил вам, когда был еще в Галилее, сказывая, что Сыну Человеческому надлежит быть предану в руки человеков грешников, и быть распяту, и в третий день воскреснуть» (24:6–7). Эти слова указывают на то, что эти женщины, вместе с другими учениками, слушали те поучения Иисуса в Галилее, которые предназначались «для немногих» (ср. 9:18, 43)[354].

Однако все значение приемов, с помощью которых Лука делает женщин–учениц важной частью истории Иисуса, выявляется в следующем. Лука впервые упоминает о женщинах, называя трех из них (Марию Магдалину, Иоанну, Сусанну) по именам, в 8:2–3. В отличие от Матфея, Марка и Иоанна, он не называет их имен, когда описывает стояние у креста (23:49). Имена он приберегает для окончания истории о посещении женщинами пустой гробницы: «То были Магдалина Мария, и Иоанна, и Мария, мать Иакова, и другие с ними, которые сказали о сем Апостолам» (24:10). Снова названы по именам три женщины, однако Сусанна заменена Марией, матерью Иакова. Эти два отрывка, в которых имена женщин стоят рядом с именами членов группы Двенадцати (8:1–3 и 24:10), представляют собой литературное inclusio, охватывающее всю историю Иисуса, кроме самого начала его служения. Быть может, женщины в рассказе Луки не отвечают идеалу свидетелей–мужчин, следовавших за Иисусом со времени его крещения и видевших его после воскресения, — но приближаются к этому идеалу. Вслед за Марком Лука делает Петра первым и последним учеником, названным в Евангелии по имени (4:38; 24:34), показывая тем самым, что включает в свою работу свидетельство Петра, сохраненное Марком. Но внутрь inclusio Петра он помещает inclusio женщин, хотя и охватывающее меньший срок, чем у Петра; и, несомненно, имеет значение напоминание Луки незадолго до конца этого inclusio о том, что ученицы слушали проповедь Иисуса почти с самого начала его служения начиная с inclusio 8:2–3. Это, несомненно, указывает на то, что некоторые независимые предания Луки восходят к одной (скорее всего, к Иоанне) или к нескольким из этих женщин[355].

Как видим, три из четырех авторов Евангелий вполне сознательно работают с идеей, что Евангелие, поскольку оно охватывает всю историю Иисуса, должно включать в себя показания свидетелей, участвовавших в этой истории с начала до конца — от служения Иоанна Крестителя до явлений Иисуса по воскресении. Все три евангелиста используют для указания на главный источник своей истории прием inclusio. Разумеется, это — как мы увидим далее — не исключает использования материала от других свидетелей.

Евангелие от Матфея, по–видимому, не следует принципу опоры на очевидцев, присутствовавших от начала до конца. Как именно оно связано с Матфеем — остается загадкой; однако, по всей видимости, Матфей не играет в нем той же роли, что Петр — в Евангелии от Марка или Любимый Ученик — в Евангелии от Иоанна. Матфей, несомненно, появляется в конце Евангелия, носящего его имя, — в числе тех одиннадцати учеников, перед которыми Иисус появляется и произносит прощальную речь (28:16–17). Однако там он никак не выделен среди остальных (подобно Петру в Мк 16:7). Более того: Матфей появляется в числе учеников только в девятой главе Евангелия, после многих других событий (в том числе Нагорной проповеди). В целом представляется, что это Евангелие, в отличие от остальных, не опирается на авторитет какого–либо конкретного очевидца. [С этим хорошо согласуется черта, отмеченная в таблице 5: Матфей не добавляет новых имен (кроме имени Иосифа, отца Иисуса, и нескольких имен «публичных фигур»), отсутствующих у Марка, — наоборот, опускает некоторые имена, упомянутые Марком.]

«Александр» Лукиана как свидетельство очевидца

Вполне возможно, что литературный прием, названный мной «inclusio свидетельства очевидцев» был изобретен Марком, а затем заимствован у него Лукой и Иоанном. Однако весьма вероятно и то, что Марк заимствовал этот прием из популярных биографий, с которыми Евангелия сходны по жанру. К сожалению, очень немногие из подобных сочинений, несомненно, весьма распространенных в I—II веках н.э., дошли до наших дней. Таких сохранившихся биографий, в которых возможно inclusio очевидца — то есть жизнеописаний недавно умершего человека, базирующихся в основном на рассказах одного свидетеля, лично его знавшего — еще меньше. Однако имеются по меньшей мере две греческие биографии, в которых можно заметить inclusio очевидца. Обе они написаны значительно позже Евангелий, однако похожи на них в том отношении, что описывают жизнь значительных религиозных деятелей (хотя и разного рода).

Первый из этих трудов — жизнеописание Александра из Абонотиха, написанное Лукианом Самосатским и имеющее заглавие: «Александр, или Лжепророк» (Alexandros ê Pseudomantis»). Лукиан (родился между 115 и 125 годами н.э.) был сатириком и большую часть жизни зарабатывал себе на хлеб как странствующий профессиональный оратор, мастер сатирических диалогов. Жизнеописание Александра — последняя из его многочисленных работ, написанная в 180–х годах, по–видимому, примерно через десять лет после смерти Александра (до 175 года). Это биография человека, которого сам Лукиан считал негодяем, написанная с целью изобличить его как шарлатана и носителя множества пороков. Очевидно, она была заказана неким эпикурейцем по имени Цельс, которому Лукиан адресует и посвящает свою книгу; однако, несмотря на это, он чувствовал необходимость объяснить, почему тратит свой литературный дар на «человека, заслужившего не того, чтобы приличные люди читали о нем книги, но, скорее, того, чтобы грубая толпа в огромном амфитеатре смотрела, как обезьяны или лисы рвут его на куски» (§2)[356]. В качестве прецедента такого рода он приводит составленное Аррианом жизнеописание разбойника Тиллороба, по сравнению с которым Александр — «злодей куда более свирепый», «всю Римскую империю… наполнивший своими злодеяниями» (§2). Неудивительно, что Лукиан не говорит о своем герое ровно ничего хорошего — не считая упоминания о его импозантной внешности и употребленных во зло способностях.

Александр учредил в своем родном городе Абонотихе, на черноморском берегу Пафлагонии, культ и оракул бога–змея Гликона, которого считали реинкарнацией Асклепия. Сам Александр пропагандировал этот культ, отправлял священнодействия, а кроме того, действовал как пророк (толкователь) Гликона — передавал и истолковывал ответы оракула, данные в ответ на вопросы людей к Гликону (по примеру древних и почитаемых оракулов эллинистического мира). Слава нового оракула быстро распространилась по всему римскому миру, и Александр стал влиятельной фигурой: поклонники его культа имелись даже при императорском дворе и среди римской сенаторской аристократии. Абонотих сделался процветающим новым религиозным центром. Несомненно, такой культ должен был особенно раздражать людей рационалистического склада ума, как у Лукиана: такие люди полагали, что видят его насквозь, и считали своим долгом разоблачить его как шарлатана и обманщика.

По замечанию Барри Болдуина, «немногое Лукиан любил так, как строить инвективу»[357]. Однако в этой, так сказать, антибиографии мы встречаем не только инвективу. По всей видимости, Лукиан до некоторой степени пародирует энкомиастические биографии, прославлявшие подобных религиозных лидеров, в которых рассказывалось об их происхождении, чудесах и пророческих изречениях — все в целях рекламы самого лидера и учрежденного им культа. Вполне возможно, что к тому времени была написана популярная хвалебная биография самого Александра (а может быть, и не одна) — и Лукиан создавал ей скептическую и пародийную альтернативу[358]. По крайней мере, по форме эти биографии могли не очень сильно отличаться от Евангелия от Марка — хотя пародия на Александра, несомненно, находится на более высоком литературном уровне.

Критика Лукиана состоит в том, что он приписывает Александру низменные мотивы, а все якобы сверхъестественные свойства культа и оракула изображает в виде изобретательного жульничества. Например, сам бог Гликон — не что иное, как ручная змея (привезенная Александром из Пеллы — места, славного своими ручными змеями), на голову которой насажена искусственная голова и хитроумное устройство, создающее впечатление, что Гликон разговаривает. Вопросы божеству подавались на запечатанных свитках и возвращались нераспечатанными; это объясняется тем, что Александр умел взламывать печати и затем восстанавливать их, не оставляя следов. Таким образом, Лукиан описывает обычные для энкомиастических биографий «чудеса» и «магию», одновременно разоблачая их. Кроме того, он приписывает Александру самые низменные мотивы и обвиняет его во множестве преступлений и пороков — мошенничестве, прелюбодеянии, разврате с мальчиками и даже в попытке убийства.

Историческое существование Александра и суть культа Гликона в Абонотихе подтверждены независимыми свидетельствами и сомнений не вызывают[359]. Степень точности рассказа Лукиана вызывает споры[360], однако большая часть его сведений хорошо соотносится с тем, что нам известно о социальном и религиозном контексте того времени, и выглядит вполне правдоподобно[361]. Непристойный рассказ о молодости Александра — скорее всего, выдумка, и маловероятно, чтобы приводимые Лукианом рационалистические объяснения чудес были известны ему как достоверные факты. Скорее всего, это по большей части его гипотезы; некоторые его объяснения совпадают с тем, как объясняли производство шарлатанских «чудес» другие античные авторы. Что касается мотивов Александра и его пороков — едва ли стоит доверять в этом вопросе биографу, столь озабоченному изображением своего героя в самом дурном свете. Однако в целом, за исключением этих аспектов, изложение карьеры Александра вполне может быть исторически достоверным. Учитывая, что Александр и его дела были еще живы в людской памяти — вряд ли целям Лукиана могла бы служить чистая выдумка.

Лукиан пишет, что сам видел своими глазами лишь малую часть истории — хотя в его изложении именно эта часть выглядит кульминацией Александровых злодеяний. Около 165 года Лукиан побывал в Абонотихе: здесь Александр сначала гостеприимно принимал его и демонстрировал ему свои чудеса, однако затем покусился на его жизнь, так что Лукиан едва ушел от него живым. Однако из какого источника (или источников) получил Лукиан всю остальную информацию об Александре? Разумеется, многое он мог услышать от посетителей святилища, не говоря уж о том, что некоторые прорицания Александра были широко известны (как приведенное в § 36, о котором Лукиан говорит, что его «можно увидеть повсюду над дверями как заклинание от чумы»). В одном месте Лукиан рассказывает о диалоге между богом Гликоном и Сакердотом, «человеком из Тия», говоря, что видел позолоченную надпись с пересказом этого диалога в доме у самого Сакердота (§43).

Однако имеется очевидный кандидат на роль основного источника Лукиана: римский аристократ Рутилиан. Публий Муммий Сисенна Рутилиан — известный исторический персонаж: в 146 году он был консулом[362]. Этот человек был усердным и очень влиятельным пропагандистом Александра (§§40–41) и в возрасте шестидесяти лет по указанию одного из Александровых оракулов (§35) женился на Александровой дочери (матерью которой якобы была богиня луны Селена). Лукиан пишет, что лично знал Рутилиана и отговаривал его от этого брака (§54), и в этом нет оснований ему не верить[363]. Он написал свою книгу вскоре после смерти Рутилиана, так что не мог бы заявлять о своем знакомстве с ним, будь это неправдой (другие члены семьи были еще живы и могли бы его опровергнуть) — однако теперь мог честно высказать свое мнение о Рутилиане, которого, очевидно, считал легковерным глупцом, попавшимся на удочку суеверия (§§30–31), а Александра откровенно назвать мошенником, не опасаясь неприятностей от Рутилиана — человека очень влиятельного[364].

Лукиан пишет, что читал письмо Александра к Рутилиану, в котором Александр сравнивает себя с Пифагором (§4; судя по другим неопифагорейским сторонам культа Александра, это вполне правдоподобно), и цитирует три ответа оракула, данные Рутилиану по его личным делам (§§33–35). Ниже, в таблице 12, показано, сколько раз встречается в книге имя Рутилиана и как расположены эти упоминания. Рутилиана Лукиан упоминает чаще, чем какого–либо другого героя книги, не считая самого Александра. Подобно Петру в Евангелии от Марка, Рутилиан упоминается в книге первым (опять–таки, не считая самого Александра) и последним. Особенно интересно первое упоминание его имени. Фактически Рутилиан не фигурирует в истории, пока слава Александра не достигает Рима (§30) — что происходит в середине книги. Однако Лукиан ухитряется упомянуть его имя первым, не считая имени Александра, предпослав своей истории письмо Александра к нему в связи с рассказом о природных способностях Александра (§4). Что же касается последнего упоминания Рутилиана — вся история Александра, вслед за рассказом о его страшной смерти (§59), заканчивается так:

Неизбежны были и погребальные игры, достойные его жизненного пути–борьба за святилище. Виднейший из соучастников его обмана и плутовства обратился к Рутилиану с просьбой решить, кому из них принадлежит первенство, кто должен унаследовать повязку жреца и пророка. Одним из них был Пет — по ремеслу врач, уже седобородый, однако человек такого поведения и образа жизни, какой ни старику, ни врачу не приличен. Однако арбитр их, Рутилиан, отослал их всех назад без жреческих повязок, объявив, что место это могло принадлежать одному лишь их господину и после его кончины останется пустым (§60).

Был ли Лукиан в самом деле настолько близок к Рутилиану, чтобы отговаривать его от брака, для нас неважно; в любом случае, композицией своего повествования он показывает, что Рутилиан — его основной источник. Возможно, при этом он играет с литературным приемом, поскольку Рутилиана в его изображении едва ли можно назвать надежным свидетелем. Описав его суеверность, Лукиан затем так рассказывает о его первом впечатлении от Александра:

Услышав толки об этом оракуле, он [Рутилиан] готов был уже бросить все вверенные ему дела и устремиться в Абонотих. Он слал туда одного гонца за другим — а посланцы его, простые неграмотные слуги, легко обманывались и, возвратившись, рассказывали ему за достоверное не только то, что сами видели, но и то, что слышали от других, да еще и щедро расцвечивали и разукрашивали свои рассказы, надеясь тем выиграть расположение своего господина. Так они воспламенили ум бедного старика и совершенно свели его с ума. Он только и знал, что пересказывал их истории своим влиятельным друзьям, да еще и немало от себя прибавлял (§§30—31).

Вполне возможно, что энкомиастическая биография Александра, которую высмеивает Лукиан, основывалась на показаниях Рутилиана как основного очевидца и что Лукиан, основывая свой рассказ на том же источнике, одновременно иронически демонстрирует ненадежность Рутилиана как свидетеля. Сам он — историк скептического склада и не принимает всерьез рассказов своего легковерного информанта, которого цитирует лишь затем, чтобы выставить его глупцом.

Выводить из пародии свойства пародируемого произведения всегда несколько рискованно. Однако сходство между тем, как появляется в повествовании Лукиана Рутилиан, самый видный поклонник Александра, и в Евангелии от Марка — Петр, самый видный ученик Иисуса, указывает на то, что здесь, возможно, наличествует литературный прием — inclusio показаний очевидца, — характерный для жанра популярной биографии пророка или харизматического проповедника. Возможно, Марк заимствовал этот прием из популярных сочинений, не дошедших до наших дней, которые Лукиан затем спародировал. Если речь идет об известном литературном приеме, становится более понятно, почему Лука и Иоанн распознали его у Марка и использовали в своих Евангелиях.

«Жизнь Плотина» Порфирия как свидетельство очевидна

Второй пример этого литературного приема мы встречаем в древнейшей сохранившейся до наших дней — после Ксенофонтовых «Воспоминаний» о Сократе — биографии философа, написанной его учеником. Философ–неоплатоник Порфирий приблизительно через тридцать лет после смерти своего учителя Плотина, основателя школы неоплатонизма (204–270 годы н. э.), то есть в начале IV века н. э., написал его биографию[365]. (Этот временной промежуток сопоставим с дистанцией между смертью Иисуса и написанием Евангелия от Марка.) Труд Порфирия построен как введение к отредактированным и изданным им сочинениям Плотина (полное название «О жизни Плотина и порядке его книг»): этим объясняется особое внимание Порфирия к обстоятельствам написания сочинений Плотина и тем периодам его жизни, в которые они писались (см. особенно §§3–6), а также к собственной роли ученика, которому учитель доверил редактировать свои труды. Ричард Валантазис указывает, что из биографии остается непонятным, чему же именно Плотин учил своих учеников, и что композиция ее указывает на книги — сочинения Плотина, истолкованные и отредактированные Порфирием[366] — как на истинный источник духовного руководства, которого ищет читатель[367].

В последний период жизни Плотина, когда он осел в Риме и написал все дошедшие до нас работы, он основал школу, без сомнения, устроенную по образцу школы Аммония Сакка, его собственного александрийского учителя. Это была группа его близких друзей и учеников[368], часто с ним встречавшихся, бывавших в его доме и присутствовавших на его «собеседованиях» — семинарах, где он развивал свои идеи. Порфирий называет пятнадцать таких учеников — двенадцать мужчин[369] и трех женщин[370]. Мужчины — Амелий Гентилиан Этруск; Павлин, врач из Скифополя; Евстохий, врач из Александрии; Зотик, поэт и литературный критик; аравиец Зет (Заид), врач и политик (Плотин обычно проводил лето на вилле Зета в Кампании, где и умер); Кастриций Фирм, политик; Марцелл, Оронтий[371] и Сабинилл, римские сенаторы; Рогациан, тоже сенатор, отказавшийся от политической карьеры, чтобы вести жизнь философа; Серапион, ритор и финансист из Александрии; и, наконец, сам Порфирий, философ из Тира (§7). Из этих двоих «профессиональными» философами, посвятившими жизнь философии, были только Амелий и Порфирий. Три женщины–ученицы — Гемина, владелица дома, в котором жил Плотин, ее дочь, также по имени Гемина, и Амфиклея, невестка неоплатонического философа Ямвлиха. Все три были «всей душой преданы философии» (§ 9). Эти два списка учеников весьма напоминают Евангелия, в которых также приводится список двенадцати учеников–мужчин и называются имена трех учениц–женщин (Мф 26:56, Мк 15:40; 16:1, Лк 8:2–3; 24:10; Ин 19:25). О том, случайна или сознательна такая параллель со стороны Порфирия, мы скажем вкратце.

В большинстве случаев Порфирий не сообщает, как долго эти лица принадлежали к школе Плотина, хотя отмечает, что Павлин, Зотик и Зеф умерли раньше Плотина (и, следовательно, не могли служить источниками сведений для биографии, написанной Порфирием), а Евстохий общался с Плотином только в самом конце его жизни (§7). Однако еще до того, как привести список учеников, возглавляемый Амелием[372], Порфирий объясняет, что Амелий провел в обществе Плотина двадцать четыре года: он присоединился к группе учеников всего через два года после приезда Плотина в Рим, в 245 году, когда Плотину было тридцать лет (§ 3). По всей видимости, он оставался близок к Плотину до 269 года, предшествовавшего году его смерти[373]. Таким образом, Порфирий явно дает понять, что Амелий может служить очевидцем, чьи показания объемлют почти весь последний этап жизни Плотина, когда он был руководителем школы. Никаких указаний на то, что какой–либо иной ученик Плотина мог бы выполнять ту же роль, в тексте нет.

Несомненно, Порфирий считает Амелия и себя наиболее видными учениками Плотина — как оно в действительности и было. То, что в списке учеников–мужчин он отводит себе последнее место, связано не со скромностью[374], которой он в своем труде совершенно не проявляет, а с желанием подчеркнуть свое имя. Это позволяет ему завершить список сообщением о том, что именно ему Плотин поручил редактировать свои труды — привилегия, которую Порфирий считает важнейшим «знаком отличия» для ученика. Однако это не подрывает заслуженного первого места Амелия, первенство которого Порфирий подчеркивает и в других местах: говоря о том, что Плотин дал ему прозвище, что Кастриций Фирм не только почитал Плотина, но и был юридическим поверенным Амелия (а также близким другом самого Порфирия: см. §7). Именно Амелий активнее всех защищал взгляды своего учителя письменно (§18). Иногда Порфирий соединяет себя с Амелием, говоря «Амелий и я» (§5) или «мы» (§§10, 16), указывая тем самым, что они делили друг с другом место ближайших учеников Плотина, а также имели на него наибольшее влияние (§§5, 18). Однако при всем этом из тех 26 лет, что Плотин провел в Риме (244–270 годы), Порфирий может претендовать лишь на пять или шесть лет, проведенных в его обществе (март 262 года — сентябрь 268 года): он познакомился с ним, когда Плотину было уже пятьдесят девять лет — Амелий же провел в его кругу восемнадцать лет (§§4–5).

Автор «Жизни Плотина» не забывает указывать источники своей информации и скрупулезно следит за тем, к какому периоду жизни Плотина относятся те или иные сообщения. Работа начинается рассказом о том, как Амелий, несмотря на нежелание Плотина, сумел сделать его портрет (§1). К этому неожиданному вступлению мы еще вернемся. Однако далее Порфирий переходит к смертельной болезни Плотина и его смерти, в полном соответствии с убеждением платоников, что цель жизни — подготовить душу к посмертному освобождению от тела. Во время смерти Плотина в Кампании, на вилле его покойного ученика Зета, с ним был лишь врач Евстохий. Сам Порфирий, как он открыто признается, в то время находился в Лилибее в Сицилии (свое отсутствие он объясняет в §11), Амелий — в Апамее, Кастриций — в Риме. (Хотел ли он этим показать, что они трое и Евстохий — единственные, кто остался из числа двенадцати учеников?) Разумеется, для того, чтобы рассказ Порфирия о последних словах и смерти Плотина был достоверен, необходимо сослаться на очевидца. Вот почему не меньше трех раз в этом коротком рассказе Порфирий упоминает о том, что знает об этом от Евстохия. Однако Евстохий выступает как заслуживающий доверия свидетель лишь в данном случае, поскольку он присоединился к школе Плотина незадолго до его смерти (§7).

Продолжает Порфирий рассказом о молодости Плотина и его обучении у Аммония Сакка, добавляя, что эти сведения исходят от самого Плотина, которому «случалось рассказывать нам [по–видимому, всем ученикам вкупе, включая и Порфирия] об этом в беседах»[375]. Однако, переходя к следующему периоду жизни Плотина в Александрии, Порфирий не забывает отметить, что здесь его информация исходит от Амелия, и поясняет по этому поводу, что Амелий присоединился к Плотину через два года после того, как тот покинул Александрию и переехал в Рим, и оставался с ним двадцать четыре года (§3). Безусловно, такое уточнение призвано показать, что с этого момента основным источником–очевидцем информации о жизни Плотина становится Амелий — не считая тех сведений, за достоверность которых Порфирий готов поручиться сам. Это единственное упоминание об Амелии как источнике информации — но другие Порфирию и не нужны. Порфирий опирается и на собственные воспоминания о Плотине (см. особенно §§3, 11, 13, 15, 18), и не всегда легко различить, где он говорит о собственных воспоминаниях, а где — о сведениях, полученных от Амелия. Однако немало приведенных сведений однозначно восходит к Амелию (см. §§1, 3, 8, 9, 10, 11, 12, 14)[376].

Роль Амелия как основного очевидца подчеркивается, кроме того, использованием приема inclusio. Амелий появляется, без всяких предисловий, практически в третьей фразе книги. Из всех учеников Плотина он назван по имени и первым, и (не считая самого Порфирия) последним. Как мы увидим в таблице 13, его композиционная роль аналогична роли Петра в Евангелии от Марка[377] и Рутилиана в Лукиановой биографии Александра. (Отметим также, что Амелий, как и Петр в синоптических Евангелиях, возглавляет список двенадцати учеников.) Имя Амелия появляется в книге тридцать восемь раз — чаще, чем какие–либо иные имена (кроме имени самого Плотина); даже имя самого Порфирия встречается всего двадцать пять раз[378]. Амелий не просто занимает в сюжете наиболее видное место после Плотина и самого Порфирия — его образом заканчивается эта история; в последних частях повествования имя Амелия не менее восьми раз идет вслед за именем кого–либо из современников (кроме, опять–таки, Плотина и самого

Порфирия). Как и Рутилиан в Лукиановом жизнеописании Александра, Амелий в последний раз является на сцену уже после смерти главного героя. Он назван в числе тех, кто спрашивал у оракула Аполлона, куда отправилась душа Плотина (§22). [Полученное прорицание, вместе с подробным истолкованием его Порфирием (§§22–23), составляет последнюю часть «Жизни Плотина», перед приложением (§§ 24–26), в котором Порфирий объясняет порядок расположения «Эннеад» Плотина в отредактированном им собрании.]

Таким образом, inclusio свидетельства очевидца, призванное показать, что Амелий владел непосредственной информацией практически обо всей карьере Плотина, хорошо согласуется с тем, что еще можно извлечь из книги относительно значимости фигуры Амелия как очевидца.

Несмотря на важное место, которое отводит Амелию в своей работе Порфирий, мы можем различить и тень соперничества. Порфирий, по–видимому, рассматривает себя как одного из претендентов на наследование учителю. По–видимому, ко времени написания биографии Евстохий уже издал работы Порфирия в своей редакции[379] — и именно с мыслью об этом Порфирий, восхваляя врача Евстохия за то, что тот «занимался только Плотиновыми предметами и вид имел истинного философа», при этом не забывает упомянуть, что он сошелся с Плотином лишь в конце его жизни (§7). Однако Амелий, известный философ, бывший учеником Плотина на протяжении двадцати четырех лет, оказался не менее серьезным соперником. Согласно Марку Эдвардсу, «не Порфирия, а Амелия воспринимали как «преемника» Плотина»[380]. Поэтому, отмечая первенство Амелия, Порфирию приходилось балансировать между двумя взаимодополняющими стратегиями: подчеркивать собственную значимость в качестве ученика Плотина — и в то же время избегать очернения Амелия.

Порфириий подчеркивает собственную роль в этой истории, что выражается и в том, как именно он говорит о себе. Он говорит о себе в первом лице, однако, дабы читатели или слушатели не забыли, о ком идет речь, девятнадцать раз пишет «я, Порфирий», сочетая личное местоимение (egô) с упоминанием собственного имени. Самопревозношение автора проявляется в этой книге и другими способами. Так, на одном семинаре, где Порфирий декламирует сочиненное им стихотворение, Плотин, по свидетельству самого Порфирия, говорит: «Ты проявил себя в равной степени как поэт, философ и иерофант» (§ 15). Порфирий заявляет даже, что однажды пережил мистический опыт соединения с Единым; Плотин, по его словам, в период их общения переживал подобный опыт четырежды (§23).

Особенно подчеркивает Порфирий свою роль в отношении сочинений Плотина. Хотя до знакомства с Порфирием Плотин написал уже двадцать одну книгу, Порфирий отмечает, что стал одним из немногих владельцев копий этих книг (§4)[381]. Следующие двадцать четыре книги Плотин написал в период, когда Порфирий входил в его круг. Основой для них послужили рассуждения на семинарах, которые Порфирий и Амелий уговорили Плотина записать (§5). Еще девять книг Плотин написал в последний период своей жизни, после того, как Порфирий переехал на Сицилию. Первые пять он отослал Порфирию, последние четыре — нет. Порфирий замечает, что первые книги Плотина, написанные в период до знакомства с Порфирием, незрелы, а в последних, написанных после того, как Порфирий уехал на Сицилию, чувствуется, что болезнь подкосила его гений. И только двадцать четыре книги, написанные в период, когда Порфирий был рядом, демонстрируют «силу, достигшую расцвета» (§6)! В это время, получив работы Плотина для редактирования и последующего издания (§7), Порфирий уговорил учителя подробнее изложить свое учение в письменном виде (§18). Забыв о своем более раннем утверждении, что Амелий также уговаривал Плотина писать (§5), Порфирий пишет здесь, что он и Амелия побуждал к писанию (§18).

В начале Порфириевой «Жизни Плотина» мы читаем:

Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из–за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении своем, и о родителях, и о родине. А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: «Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты еще хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?» Так он и отказался, не пожелав по такой причине сидеть перед художником; но у Амелия был друг Картерий, лучший живописец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось всякому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное, что он видел. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для сходства: вот как искусством Картерия создан был очень похожий портрет Плотина без всякого его ведома. (§1)[382].

Главное действующее лицо этой истории — Амелий, однако она складывается не вполне в его пользу. Эдварде называет действия Амелия «глупой идолопоклоннической попыткой украсть черты учителя и запечатлеть их в мертвой материи портрета»[383]. Порфирий использует этот случай как иллюстрацию вводной сентенции, что «Плотин как будто стыдился того, что имеет тело», и поэтому никогда не говорил о своем происхождении и детских годах — темах, с которых обычно начинаются биографии. Однако, по замечанию Эдвардса, эта история намекает также на то, что Порфирий намерен представить читателям более верный портрет Плотина, чем сделанный Амелием против воли учителя. По Эдвардсу, это намек и на противопоставление Амелиевых конспектов, не авторизованных Плотином, его собственному изданию работ Плотина, сделать которое поручил ему сам учитель (§§3, 7)[384].

Если история о портрете, помещенная в начале книги, содержит в себе имплицитную критику Амелия, то упоминания Амелия в последней части (§20) и первой части (§21) — одни из последних упоминаний Амелия в книге — единственные во всей книге, носят откровенно негативный характер. Здесь Порфирий цитирует и обсуждает критические замечания Лонгина в адрес оригинальных философских сочинений Амелия, не забывая добавить, что его собственные работы такой критики не вызвали: «Он справедливо отмечает, что Амелиевой обстоятельности я старался избегать, считая ее недостойной философа, и когда писал, то всеми силами следовал Плотину» (§21). [После этой ссылки на Амелия мы встречаем лишь одно упоминание о нем — там, где говорится, что он в числе прочих вопросил оракул Аполлона о судьбе Плотина после смерти последнего (§21).] Здесь Порфирий претендует на звание не только доверенного ученика, которому Плотин завещал издание своих работ, но и продолжателя Плотина в своих собственных философских сочинениях. По–видимому, признавая значение Амелия как очевидца внешних фактов жизни Плотина, Порфирий в то же время подразумевает, что Амелий не понимал своего учителя по–настоящему — в отличие от самого Порфирия, который испытал тот же мистический опыт соединения с Единым, что и сам Плотин, и стал истинным продолжателем его философии.

Все это очень напоминает роли Петра и Любимого Ученика в Евангелии от Иоанна. И Любимый Ученик, и Порфирий изображают себя более глубоко вникшими в суть учения их учителей, чем «общепризнанные» главные ученики и свидетели — соответственно, Петр и Амелий. Оба пишут, что учителя поручили им распоряжаться после своей смерти их наследством: Порфирию — как редактору и издателю сочинений Плотина, Любимому Ученику — как свидетелю, который должен изложить учение Иисуса письменно. Возможно даже, что, как в Евангелии от Иоанна, inclusio Петра обрамлено другим inclusio, относящимся к Любимому Ученику, — так и в «Жизни Плотина» Порфирий обрамляет inclusio, указывающее на важную роль Амелия, упоминаниями о самом себе. Последнее «я, Порфирий» появляется у него в §23 в связи с тем, что он, как и Плотин, переживал опыт соединения с Единым. Это единственное появление его имени вслед за последним упоминанием имени Амелия в §22, и связано оно с истолкованием Аполлонова прорицания, полученного Амелием. Амелий получил прорицание — но только Порфирий правильно его понял! Однако, что касается первого упоминания имени Порфирия, идущего перед именем Амелия — за таковое приходится признать имя автора на титульном листе. Возможно, так оно и есть, однако это требует проверки. Практика помещения заглавия книги в начале свитка — достаточно позднее изобретение[385].

Марк Эдварде полагает, что «Жизнь Плотина» «задумана как языческое евангелие, в герое которого, как в Христе Четвертого Евангелия, обитает божество»[386]. Иными словами, Порфирий, примерно в одно время с «Жизнью Плотина» написавший пятнадцать книг «Против христиан», сознательно изобразил Плотина как языческую альтернативу воплощенному богу христианства. Его Плотин — не просто богоподобный философ, но бог, обитавший во плоти среди людей, подобно Христу у Иоанна[387]. Христианство, с которым он борется, становилось все более серьезным противником для такой философии, в какую Порфирий (даже более, чем сам Плотин) старался превратить платонизм. Еще одна книга того же времени, написанная Соссианом Гиероклом, противопоставляла деяниям Иисуса Христа деяния Аполлония Тианского и вызвала ответ со стороны христианского богослова и историка Евсевия Кесарийского[388]. Товарищ Порфирия по философским занятиям Амелий восторженно отзывался о прологе к Евангелию от Иоан