Характер апостола Петра у Марка

Мы описали роль Петра в повествовании Марка: но что сказать о его характере? Рука об руку со склонностью ученых видеть в евангельском Петре только «типичного ученика» идет другая тенденция: воспринимать его характер, изображенный в этом Евангелии, как «типичный характер ученика». Например, Клифтон Блэк пишет: «Смесь привлекательных и непривлекательных черт Петра не принадлежит ему одному — она воплощает в себе добродетели и слабости Двенадцати»[433]. Мы уже видели, что Петр — отнюдь не только «типичный ученик»: он — личность, пусть и изображенная на фоне коллектива учеников и в связи с ним. Здесь мы следуем выводам Тимоти Виарды. Однако Виарда указывает не только на индивидуальную роль Петра в повествовании (в этом Петр не уникален — индивидуальные роли и у Вартимея, Пилата и многих других), но и на то, что Петр обладает индивидуальным характером[434].

Виарда верно отмечает, что возражения, связанные как с социологической картиной античного средиземноморского общества, ориентированного на коллектив, так и с литературоведческим мнением, что античная литература знала лишь типы, но не индивидуальные характеры, несостоятельны[435]. На первое возражение необходимо ответить, что, во–первых, в эллинистическом мире существовало намного более четкое представление о личности, чем допускают стандартные социологические схемы «коллективно ориентированного» средиземноморского общества[436]; но, даже независимо от этого, «коллективно–ориентированное» общество предполагает лишь, что индивидуум понимает себя и воспринимается другими как член определенной группы (или нескольких групп) — как «диадическая» или, точнее, «полиадическая»[437] и «укорененная в обществе» личность[438]. Мы уже показали, что Петр у Марка предстает как индивидуальная личность, однако личность, тесно связанная с группой апостолов. Это, разумеется, предполагает, что он разделяет некоторые общие характеристики, атрибутируемые Марком апостолам в целом (верность и неверность, понимание и непонимание)[439] — однако не исключает и других характеристик, выделяющих его из группы как отдельную личность[440].

Что же касается склонности античной литературы изображать «типы» — ее легко преувеличить. Разумеется, у древних не было нашего современного представления об уникальности и психологической сложности личности — это отчасти связано с тем, что характеры в древности изображались не столько через психологическую интроспекцию, сколько через действия[441]. Кристофер Пеллинг пишет о греческой драме:

Драматурги придают своим героям набор естественно сочетающихся черт, не стремясь к уникальным или парадоксальным комбинациям: в этом смысле они далеко отстоят от того, что мы привыкли встречать в современной литературе. Но это само по себе еще не превращает характеры в «типы»: энергичный ум Эдипа в «Эдипе–царе» естественно сочетается с другими чертами его характера, так же, как у Аякса — строгая приверженность гомеровской этике, доведенной до ригоризма, у Антигоны — фанатичная суровость к сестре. Все они не сводятся к единому типу «софокловского героя»: в каждом случае новая черта гармонично сочетается со старыми. Перед нами не уникальный характер–микст, а нечто такое, к повторению чего в реальном человеке или в другом сценическом персонаже мы вполне готовы: однако в каждом случае перед нами — личность, воспринятая и понятая как самостоятельный характер, обладающий собственной, отличной от других индивидуальностью[442].

Кроме того, важно понимать, что описание характера у древних авторов может «колебаться между типом и индивидуальностью»[443], даже если речь идет об одном и том же герое. Фред Бернетт отмечает, что поэтому

представляется разумным понимать характер, по крайней мере, в любом библейском тексте, как континуум. Для таких повествований, как евангельские, это означает, что не следует воспринимать характер героев как преимущественно типический — вместо этого стоит следить за степенью характеризации[444].

Вот почему вполне правомерно утверждение, что Петр в Евангелии от Марка — не просто «типичный ученик», но и индивидуальный персонаж, чей характер показан нам наиболее полно, не считая характера самого Иисуса[445].

Характеризация Петра у Марка, как и следовало ожидать, достигается не путем прямого описания его характера, а путем изображения его слов и действий. Петр — человек инициативный (1:36?) и самоуверенный, говорит, когда другие молчат (8:29, 32; 10:28), иногда проницателен (8:29), порой чересчур импульсивен (8:32; 9:5, 6). Однако даже в последних случаях, не понимая Иисуса, Петр демонстрирует любовь к нему и желает добра. Он самоуверенно полагает, что в энтузиастической верности Иисусу ему нет равных (14:29–31). И действительно, в верности Иисусу он демонстрирует больше мужества, чем остальные (14:50, 54), однако дальше его верность вступает в притиворечие со страхом. Испугавшись за себя, он не просто оставляет Иисуса, как другие, но и открыто отрекается от него (14:68–71). Однако верность и любовь к Иисусу одерживают в нем верх и заставляют горько сожалеть о случившемся (14:72)[446]. Этот момент самопознания, когда иллюзорная самоуверенность Петра разлетается в прах, ясно показывает, что Петр — не статический характер, что его психологический портрет подвергается глубоким внутренним переменам, вызванным тяжким опытом и ведущим к новому представлению о себе.

Некоторые ученые полагают, что изображение Петра у Марка, с его яркими негативными чертами, полемично по отношению к Петру[447]; по той же причине полемичным считают и изображение Двенадцати (или учеников в целом)[448]. Ошибочность этой теории подтверждается заботой Марка о том, чтобы поддержать в своих читателях или слушателях симпатию к Петру. В своем рассказе о Петре он определенно не скрывает негативных моментов: предполагается, что слушатели и читатели будут разочарованы и недовольны поведением Петра как в тех двух случаях, когда он заслуживает от Иисуса суровую отповедь (8:33; 14:37–38), так и тогда, когда он заявляет, что не имеет с Иисусом ничего общего, и даже клянется в этом (14:66–72). Сами по себе эти сцены могли бы отдалить читателей и слушателей от Петра, заставить их не сопереживать ему[449]. Однако, как отмечает Томас Бумершайн, Марк прилагает особые усилия, чтобы сохранить и восстановить их симпатии к Петру. В случае, когда Петр неверно понимает мессианство Иисуса (8:32) и слышит от него суровый ответ (8:33), непосредственно перед этим он исповедует Иисуса Мессией (8:29) — из чего читатели и слушатели делают вывод, что Петр хочет добра, а ошибается лишь из–за горячности, «не подумав». Более того: вскоре после этой серьезной ошибки Петра рассказ о Преображении вновь напоминает о нем читателям и слушателям и пробуждает к нему симпатию. Петр делает неуместное предложение построить хижины для Иисуса и его небесных гостей — и Марк тут же поясняет: «Ибо не знал он, что сказать, потому что они были в страхе» (Мк 9:6). Такое проникновение в мысли и чувства Петра «предлагает нам отождествить себя с Петром, чьи чувства изображены как естественные для любого, оказавшегося в такой компании»[450].

Подобные же симпатизирующие ноты объяснения и оправдания звучат у Марка в рассказе о том, как Петр и другие ученики засыпают в Гефсимании. Прежде всего, сам Иисус говорит: «Дух бодр, плоть же немощна» (14:38), подразумевая, что намерения у них были благие. Далее и сам автор замечает: «Глаза у них отяжелели, и они не знали, что Ему отвечать» (14:40). Бумершайн предполагает, что первая часть этой фразы могла напоминать читателям и слушателям об обильной и щедро сдобренной вином, по обычаю, пасхальной трапезе, и продолжает:

Описание их неспособности что–то сказать «изнутри» конкретизирует охвативший их стыд. Что может сказать тот, кто покинул любимого друга в час величайшей нужды — пусть даже и был не в силах ему помочь? Комментарии рассказчика объясняют ситуацию, в которой оказались ученики, и их чувства. Эти комментарии ни в коем случае не оправдывают учеников, не преуменьшают их слабость. Однако их нарративная функция — в том, чтобы помочь слушателям понять их неспособность к бодрствованию и ей посочувствовать. Таким образом, этот эпизод дает слушателям возможность отождествить себя с героями и предотвращает негативное отношение или отчуждение от них[451].

Что же касается рассказа об отречении Петра, представляющего собой кульминационную точку отчуждения от Петра читателей и слушателей — он заканчивается тем, что Бумершайн называет «самым ярким и пронзительным описанием душевной жизни во всей книге»[452]. Вместе с Петром читатели и слушатели внезапно понимают, что он наделал, переживают его стыд и скорбь. Они чувствуют, что зрелище собственного падения потрясло Петра и преобразило его душу.

Таким образом, в целом, со всеми нюансами характеризация Петра побуждает читателей и слушателей симпатизировать ему и отождествлять себя с ним[453], поощряя его индивидуализацию и выделение из массы учеников.

Отличительная черта такой характеризации Петра — та, что она остается неизменной во всех четырех канонических Евангелиях. Связанный с Петром, но не параллельный Марку материал других Евангелий демонстрирует те же черты Петра: порывистость, самоуверенность, открытость, глубокую преданность Иисусу (Мф 14: 28–33, Лк 5:8; 22:33, Ин 6:68–69; 13:6–10; 20:2–10; 21:7, 15–19). Следует ли объяснить это тем, что в различных традициях независимо друг от друга сохранился образ реального Петра? Или влиянием портрета Петра у Марка на остальные Евангелия? Или же определенным стереотипным представлением о Петре, возникшем в раннехристианском движении и повлиявшем на все предания? Ученые–новозаветники до сих пор не касались этого вопроса, который, безусловно, заслуживает рассмотрения и обсуждения — но не в этой книге.

Уже довольно долго идут споры о том, может ли Марков нелицеприятный портрет Петра как неразумного и самонадеянного ученика, не понимающего Иисуса и отрекающегося от него, вытекать из самохарактеристик самого Петра[454]. С одной стороны, можно сказать, что никто в древней церкви, кроме самого Петра, не осмелился, да и не захотел бы описывать слабости и падения всеми почитаемого апостола с такой беспощадной ясностью, какая отражена у Марка[455]. С другой стороны, Фема Перкинс считает, что «нелицеприятные подробности, связанные с именем Петра у Марка, едва ли могли основываться на свидетельстве самого Петра»[456], а Джоэл Маркус развивает эту мысль, указывая, что, поскольку Петр в древней церкви участвовал в некоторых жарких спорах, он «едва ли стал бы… ослаблять свои позиции, рассказывая о себе то, что выставляло его в дурном свете»[457].

Здесь можно сделать три замечания. Во–первых, несмотря на многочисленные попытки ученых изобразить Петра «неоднозначной» фигурой в древней церкви, действительность этого не подтверждает[458]. Единственный случай осуждения действий Петра у Павла мы находим в Гал 2:11–14. В других местах Павел говорит о Петре исключительно с уважением. 1 Кор 11:12 не имеет отношения к спорам с участием Петра — здесь говорится лишь о том, что одна из фракций верующих, желая поднять свой социальный престиж в Коринфской церкви, начала называть своим покровителем наиболее «респектабельного», по их мнению, апостола. Похоже, что фигура Петра пользовалась уважением во всех течениях раннехристианского движения. Во–вторых, если история отречения Петра имеет под собой историческую основу[459], только Петр мог рассказать ее и ввести в повествование о Страстях[460]. Наконец, в–третьих, перед нами редкий случай эпизода, имеющего параллели во всех четырех канонических Евангелиях, — что заставляет думать, что ни авторы, ни читатели не усматривали в этом рассказе исключительно дискредитацию и очернение Петра.

Вообще дискуссия о том, мог ли рассказать эту историю сам Петр, слишком сосредоточена на ее чисто негативной стороне, на изображении слабости Петра, без внимания к преображающему характеру этого опыта и к его следствию — самопознанию Петра, необходимому для его будущего ученичества. Поскольку все читатели и слушатели Евангелия от Марка знали, что за этим падением последовало восстановление, на что указывает и сам Марк (16:7), горькое раскаяние Петра в 14:72 понималось не в чисто негативном смысле, но как очищение Петра от ложной самонадеянности, приуготовляющее путь к более правильной вере в Иисуса распятого и воскресшего. В этом смысле необходимо согласиться с бумершайновским определением истории Петра как «исповедания» — это следующий шаг на пути к преображению, начатому исповеданием веры в 8:29. Только оказавшись плохим учеником, Петр смог понять, почему Мессия должен был пройти свой путь через крестные муки и смерть. В более широком контексте историю отречения Петра можно сравнить с открытым признанием Павла в том, что он преследовал церковь, прежде чем сам был призван в апостолы Христовы (Гал 1:13; 1 Кор 15:9; ср. 1 Тим 1:12–14). В контексте рассказа о призвании Павла этот эпизод свидетельствует о силе благодати Божьей (1 Кор 15:9–10). Вот почему нетрудно представить себе, что Петр сам рассказывал историю о своем падении — видимо, сопровождая ее историей своего раскаяния и восстановления (ср. Ин 21:15–19).

Заключение

Евангелие от Марка не только передает с помощью inclusio свидетельства очевидца, что основным его источником был Петр: оно рассказывает свою историю прежде всего (хотя, разумеется, не исключительно) с позиции Петра, которая выстроена сознательно, тщательно и тонко. Евангелие от Марка — не стенограмма Петровой проповеди, и позиция Петра в нем — не просто необработанные «следы» его устных рассказов. Эта особенность соответствует устным рассказам Петра; однако Марк строит композицию своего Евангелия таким образом, чтобы точка зрения Петра входила в него и выглядела в нем естественно. Для того чтобы поставить читателя или слушателя на «точку зрения» (внутреннюю фокализацию) Петра — обычно пространственную, визуальную и аудиальную, но иногда и внутренне–психологическую, — используется одновременно несколько литературных приемов. Это литературное построение «точки зрения Петра» в исследованиях Евангелия до сих пор оставалось незамеченным. Марк не только сознательно выстраивает позицию Петра, но и подчиняет ее общим задачам и целям своего Евангелия — его основной теме — сущности Иисуса и сути ученичества. Таким образом, сохраняя на протяжении большей части Евангелия точку зрения очевидца, Марк, тем не менее, становится реальным автором — создает свое Евангелие на основе преданий, услышанных от Петра (и, возможно, кого–то еще).

Петр постоянно показывается в группе учеников, не только Двенадцати в целом, но и во «внутреннем круге» из трех или четырех человек. Точка зрения «мы» — Петра, Петра как члена группы учеников, используется чаще, чем точка зрения «я» — Петра, действующего индивидуально и без отсылок к остальным. (Лишь в рассказе об отречении Петра точка зрения «мы» сужается до «я», — но и Петр не выходит из своей композиционной роли «одного из учеников».) Поэтому здесь нет «личных» воспоминаний об Иисусе, каких могли бы ожидать от книги, основанной на свидетельстве Петра, современные читатели. Подобные ожидания неверны — в основе Евангелия лежат не личные воспоминания Петра, но его учение. В Евангелии отражается проповедь Благой вести, предпринятая Петром, то, каким образом он сообщал людям корпус преданий, отобранных и сформированных двенадцатью апостолами, в том числе и им самим. Даже рассказ об отречении Петра — хотя он, очевидно, исходил от самого Петра — был частью этой «официальной» традиции. Без сомнения, Петр варьировал элементы традиции, приспосабливал их к аудитории, мог что–то сокращать или добавлять, опираясь на собственные воспоминания, — но не превращал проповедь в автобиографию. Чисто личные воспоминания об Иисусе — даже если Петр сообщал их в частных беседах — были бы неуместны в публичной апостольской проповеди Петра, на которой основано Евангелие от Марка.

В Евангелии от Марка Петр всегда так или иначе связан с другими учениками. Однако он — не просто «типичный ученик» или их представитель. В своей композиционной роли он одновременно типичен и более–чем–типичен как ученик. Не выходя из рамок своей общности с другими, он предстает как отдельная личность — наиболее полно изображенный у Марка характер, не считая самого Иисуса: вполне вероятно, что именно такой характер Петра отражался в его собственной проповеди. Последовательность событий, в которых наиболее ярко проявляется индивидуальность Петра и отражается его собственная история — история Петра как ученика Иисуса — начинается его заверениями в верности на Тайной Вечери и кончается горем и стыдом после отречения. Как в верности, так и в неверности Петр превосходит остальных учеников. Этот рассказ не служит цели очернить Петра — будь то враждебная критика каких–то антипетровских фракций или его собственное самоуничижение — но, скорее, готовит его к предстоящей ему апостольской задаче. Эта история преображения личности через падение, самопознание и восстановление (о последнем Марк не рассказывает, но указывает на него), драматический пример встречи со значением креста, через которую у Марка должен пройти каждый ученик. Вот почему вполне вероятно, что эту историю рассказывал о себе сам Петр — и понятно, почему она стала важным эпизодом Евангелия от Марка.

Таблица 14. Прием «от множественного к единственному» в синоптических Евангелиях

Примечание: колонки 2, 3 и 4 относятся к тому глаголу, который в отрывке, указанном в колонке 1, стоит во множественном числе.

(*) В этих случаях множественное число относится к Иисусу, Симону, Андрею, Иакову и Иоанну.

(**) В этих случаях множественное число относится к Иисусу, Петру, Иакову и Иоанну.

Таблица 15. Прием «от множественного к единственному» и упоминания Петра в Евангелии от Марка

(*) В этих случаях множественное число относится к Иисусу, Симону, Андрею, Иакову и Иоанну.

(**) В этих случаях множественное число относится к Иисусу, Петру, Иакову и Иоанну.