Безымянные персонажи у Марка, названные по именам у Иоанна

Теперь мы можем разобраться в том, почему некоторые персонажи, оставленные безымянными у Марка, у Иоанна получают имена — например:

Эти случаи не следует рассматривать как выражение некоей поздней тенденции расцвечивать повествование именами. Как мы уже видели в главе 3, почти никаких свидетельств существования подобной тенденции до IV века не имеется. Более того, такое объяснение пренебрегает спецификой этих случаев и повествования о Страстях в целом. Как мы уже заметили, чтобы оставить неизвестными имена этих персонажей, Марк мог иметь очень веские причины. Мы видели, что женщина, помазавшая Иисуса, и мужчина, выхвативший меч, у Марка не только остаются безымянными — тщательно затемнены любые указания на их личности, отношения с Иисусом и его учениками. С другой стороны, имена у Иоанна служат определенным целям. Рассмотрим вначале сцену в Гефсиманском саду. Идентификация человека, извлекшего меч, с Петром, несомненно, служит цели изображения этого персонажа[484]. Это действие как нельзя лучше подходит характеру Петра — порывистого, преданного Иисусу, готового отдать за него жизнь, но часто не понимающего его призвания и намерений — характеру, подробно обрисованному Иоанном в 1:36–38. Возможно, отождествление гефсиманского мятежника с Петром — вдохновенная догадка апостола. Однако не столь понятно появление имени Малха.

Стоит отметить, что во всех четырех Евангелиях упоминанию этого персонажа («раб первосвященника») предшествует определенный артикль (Мф 26:51, Мк 14:47, Лк 22:50, Ин 18:10). Рабов и слуг у первосвященника было, несомненно, много; и, согласно Ин 18:26, в аресте Иисуса участвовали несколько из них. Так что комментаторам приходится искать этому определенному артиклю какое–то объяснение. Возможно, смысл его в том, что этот раб первосвященника был командиром отряда, пришедшего арестовать Иисуса. Он был в этом отряде самым главным человеком; однако имя его могло запомниться в ранней Иерусалимской церкви не только поэтому, но и потому, что нанесенное ему ранение так и осталось нераскрытым преступлением, а Петр — ненайденным преступником. Малх был влиятельным лицом в окружении первосвященника — и у него имелся на апостолов личный «зуб».

Только в Евангелии от Иоанна он упоминается дважды — второй раз в эпизоде третьего отречения Петра (Ин 18:26). Петр у Иоанна боится, что его опознают не только как ученика Иисуса, но и как человека, напавшего на слугу первосвященника. Так у Иоанна возникает связь между отождествлением Петра с человеком, извлекшим меч, и его постыдным отречением. Связь эта исторически вполне возможна — хотя, конечно, может быть и изобретением опытного писателя, каким, несомненно, был Иоанн. Однако, учитывая наши предшествующие рассуждения, нельзя сделать вывод, что исторически такая связь маловероятна, поскольку упоминается только в Евангелии от Иоанна. Ее невозможно было провести в до–Марковом рассказе о Страстях (на который опирался в этом вопросе не только Марк, но и остальные синоптики), поскольку тогда пришлось бы прямо сказать, что человек, отрубивший ухо слуге первосвященника, — Петр. Страх, вызвавший отречение Петра, невозможно было объяснить, не раскрыв его инкогнито. И наоборот, указав на Петра как на человека, оказавшего вооруженное сопротивление аресту, Иоанн полнее объяснил причины его столь жалкого падения.

Разумеется, Иоанн писал в то время (после смерти Петра), когда в защитной анонимности Петр уже не нуждался. В отличие от Матфея и Луки, у Иоанна имелся независимый доступ к ранней иерусалимской традиции, в которой было прекрасно известно, что за человек поднял меч на слугу первосвященника, хотя имя его и не называлось вслух. Что касается имени Малха (18:10, но не в 18:26) — возможно, оно используется, чтобы подчеркнуть опасность, которой подвергся в результате своих действий Петр. По–видимому, имя человека, на которого он напал, было общеизвестно.

Учитывая указанные нами причины анонимности женщины, помазавшей Иисуса у Марка, а также независимый доступ Иоанна к преданиям Иерусалимской церкви, нетрудно понять, каким образом безымянная женщина у Иоанна становится Марией, сестрой Марфы и Лазаря. Однако если мы признаем, что Иоанн идентифицировал ее верно, из этого вытекает еще одно интересное следствие. В рассказе Иоанна о Страстях есть персонаж, которому «защитная анонимность» в до–Марковом повествовании требовалась не менее или даже более, чем женщине, помазавшей Иисуса: ее брат Лазарь. В Евангелии от Иоанна прямо говорится, что «первосвященники положили убить и Лазаря», как Иисуса (12:10). Защитить Лазаря, рассказав его историю, но не называя его имени, в ранний период Иерусалимской церкви было невозможно. Его история была слишком известна в этих краях и прямо указывала на него. Для Лазаря «защитная анонимность» приняла форму полного умолчания о его истории в публичной проповеди.

Самое сильное возражение против историчности Иоаннова повествования о Лазаре — или, по крайней мере, существования для него какой–то исторической базы — состоит в том, что этого рассказа нет у синоптиков. Разумеется, существуют истории о чудесах Иисуса, включенные в один корпус евангельских преданий и не включенные в другой. Например, есть такие истории в собственном материале Луки: среди них — воскрешение сына наинской вдовы, ближайшая параллель с рассказом о Лазаре, которую, однако, мы не находим у Марка. Нельзя ожидать, что в каждом сборнике преданий будут упоминаться все известные события без исключения, и то, что какой–то из них появляется лишь в одном сборнике — не аргумент против его историчности. Однако воскрешение Лазаря — чрезвычайный случай: в Евангелии от Иоанна эта история имеет особую важность, не только богословскую, но и практическую — это важное звено в цепи событий, приведших к смерти Иисуса. В Иоанновом Евангелии именно из–за воскрешения Лазаря и того воздействия, которое оказало это событие на народ, иудейские власти решили предать Иисуса смерти (11:45–53). По этой причине, согласно Иоанну, еще за неделю до смерти, прибыв в Вифанию, Иисус находился в смертельной опасности. Если воскрешение Лазаря было не просто примечательным событием, но событием ключевым, приведшим к смерти Иисуса, то его отсутствие у Марка — и, следовательно, в до–Марковом повествовании о Страстях — заставляет задуматься. Однако эта трудность рассеивается, если мы сообразим, что для Лазаря «защитная анонимность» в ранней Иерусалимской церкви могла состоять только в полном изъятии его истории из публичной проповеди.

Еще один аспект различий между Марком и Иоанном подкрепляет наше мнение о том, что Иоанн имел независимый доступ к информации об этих политических событиях. Помазание Иисуса Марией Иоанн датирует началом Страстной недели (12:1–8), до въезда в Иерусалим (12:12–19), в то время как Марк, как мы видели, помещает его на манер «сэндвича» между сообщением о заговоре иудейских старейшин, за два дня до Пасхи (Мк 14:1), и приходе к ним Иуды (14:10–11). Такая последовательность у Марка, по всей видимости, определяется желанием поставить помазание в определенный контекст, а не традиционной датировкой этого события. К исторически точной дате помазания, возможно, более близок Иоанн[485]. Иисус был помазан как Мессия в Вифании, а на следующий день как Мессия въехал в Иерусалим. Хотя Иоанн в своем рассказе о помазании затемняет его смысл еще сильнее, чем Марк — у него женщина помазывает Иисусу ноги, а не голову (12:3) — в то же время он сохраняет его мессианское значение, поставив его в правильную контекстуальную связь с въездом в Иерусалим.

ОПЯТЬ НАГОЙ ЮНОША

Наконец, можно вернуться к второму из анонимных персонажей в рассказе Марка об аресте Иисуса в Гефсимании. Юноша, убежавший нагим, в других Евангелиях даже не упомянут. Однако стоит отметить один интересный момент, с ним связанный. Если этот эпизод основан на реальном событии, а не является вымышленным украшением

повествования, то информация о нем может исходить лишь от одного человека — самого юноши. (Другие ученики, судя по всему, этого не видели, и маловероятно, чтобы об этом стали рассказывать стражники.) Перед нами пример свидетельства очевидца, исходящего от непосредственного участника событий. Другие такие очевидцы, особенно в рассказе о Страстях, у Марка названы по именам. Как мы уже отмечали, это главная причина, по которой некоторые персонажи у Марка имеют имена, а многие другие остаются безымянными. Однако юноша в этой истории — исключение, подтверждающее правило. Как очевидец, нуждающийся в «защитной анонимности», в до–Марковом рассказе о Страстях он не мог быть назван по имени — хотя рассказчики, несомненно, прекрасно знали, кто он. Но почему тогда Марк (или, если уж на то пошло, более ранние рассказчики) вообще сообщает об этом случае?

Загадочность этого эпизода с давних пор занимала умы ученых и вела к созданию множества более или менее спекулятивных интерпретаций — от сугубо символических до более приземленных попыток понять, что же стоит за данным инцидентом, и идентифицировать юношу[486]. Понимание этой истории как чисто аллегорической или символической идет вразрез со стилем и характером Маркова повествования в целом, а кроме того, исключает ее непосредственную связь с предшествующими событиями ареста Иисуса в Гефсимании[487]. Она, несомненно, прямо связана с тем фактом, что все бывшие с Иисусом «покинули его и бежали» (Мк 14:50) и, возможно, показывает, что юноша поначалу представлял собой исключение из общего рассеяния учеников. Он попытался последовать за Иисусом, которого уводила храмовая стража, однако когда стражники хотели схватить и его — скрылся.

Говард Джексон собрал полезную подборку параллельных эпизодов из греческой литературы, в которых кто–либо бежал нагим, оставляя в руках противников свою одежду. Он указывает, что такое могло произойти с легкостью:

Античные плащи и накидки того же типа, что sindôn юноши, как правило, представляли собой… очень простые (то есть без рукавов) прямоугольники ткани, которые просто оборачивались определенным образом вокруг тела, без каких–либо поясов или застежек; следовательно, даже в обыденной жизни такой одежде ничего не стоило соскользнуть при движении. При насильственных же действиях, особенно с участием рук или ног, такая одежда была практически обречена на то, чтобы покинуть своего хозяина[488].

Таким образом, то, что произошло с юношей, в древности не было чем–то необычным и не требовало сложных символических объяснений:

Выдуман ли этот эпизод Марком или получен из более ранних источников и, возможно, имеет под собой историческую основу (что мне представляется более вероятным) - для описания соскользнувшей одежды и юноши, бежавшего нагим, ему было достаточно повседневного опыта. Изображенная им яркая картина панического ужаса и позорной наготы при малодушном бегстве восхитительно подкрепляет сцену, господствующее настроение которой — отчаянное желание спасти собственную шкуру: «Каждый за себя!» Используя этот мотив, Марк придает теме бегства учеников поразительную кульминацию, мощный визуальный образ которой сильно воздействует на чувства каждого читателя[489].

Таким образом, возможно, что Марк включил этот эпизод в свой рассказ с единственной целью — усилить впечатление от стиха 50. Однако, поскольку это легко могло произойти в реальности, вполне возможно, что Марк сообщает о действительном историческом инциденте, желая привлечь внимание к тому, что юноша находился в Гефсимании. В наше время очень привлекательна для многих идея, что этот юноша — сам Иоанн Марк, который считается автором Евангелия. По словам Теодора Цана, «в углу холста Марк изобразил в миниатюре собственный портрет»[490]. (Это не просто яркая метафора: Цан сравнивает этот прием с практикой европейских художников. Джон Пейнтер предлагает более современную аналогию: «Как мимолетное появление Альфреда Хичкока в его фильмах»[491]. Подобные сравнения звучат убедительно, однако не заменяют собой свидетельств об использовании такого приема в античной литературе. Свидетельств же таких, по всей видимости, пока не найдено.)

Это предположение — что юноша был не кем иным, как автором Евангелия — мы должны сразу отделить от зачастую идущих с ним в паре сложных сценариев, призванных связать одеяние юноши с тем, что он был в постели и одевался второпях[492]. Обычно мужчины носили два предмета одежды — тунику и плащ — однако вовсе не считалось неприличным или неуместным выйти на улицу в чем–то одном. Марк указывает, что юноша был в одном плаще (несомненно, вполне прилично обернутом вокруг тела) — поэтому, когда плащ соскользнул, юноша оказался в крайне неловком и постыдном положении (возможно, впрочем, что набедренная повязка на нем была)[493]. Поэтому одеяние юноши не противоречит тому, что он пришел вместе с Иисусом и учениками из дома, где происходила Тайная вечеря, или же, быть может, оказался на склоне Масличной горы по какой–то иной причине — например, ночевал там как паломник[494]. Первое более вероятно: едва ли юноша стал бы следовать за Иисусом и стражей после того, как все остальные разбежались, из чистого любопытства. Более того: стражники попытались схватить и его, очевидно считая, что он на стороне Иисуса. Нет причин не считать его сторонником Иисуса, пришедшим в Гефсиманию вместе с другими учениками. Из того, что Марк обычно интересуется лишь двенадцатью апостолами, а других упоминает редко и от случая к случаю, не следует заключать, что только Двенадцать участвовали в Тайной вечере.

Если безымянность этого юноши связана, как предполагаю я вслед за Тайссеном, с «защитной анонимностью», то предположение, что Иоанн Марк анонимно изобразил здесь себя, выглядит излишним. Более того: Папий, который, как мы уже видели, заслуживает доверия гораздо больше, чем полагают многие современные ученые, утверждает, что Марк никогда не видел Иисуса и не был его учеником (Евсевий, Церковная история, 3.39.15). Еще одно предположение о личности юноши, вполне укладывающееся в нашу концепцию «защитной анонимности», — отождествление его с Лазарем[495]. То, что Лазаря разыскивали, объясняет и попытку его арестовать, и его безымянность у Марка. Следующее предположение Майкла Херена, что плащ юноши — не что иное, как пелена Лазаря, ветхая от того, что демонстрировалась в Иерусалиме как доказательство его воскрешения[496], недоказуемо и ненужно (мы уже видели, что наряд юноши не требует никаких специальных объяснений), да к тому же противоречит идее, что Лазарь опасался за свою жизнь. Однако само определение юноши как Лазаря может быть верно. Быть может, до–Марково повествование о Страстях, в силу принципа «защитной анонимности» не имея возможности объяснить, чем был знаменит Лазарь, отдало ему должное, позволив на миг безымянным явиться перед слушателями в Гефсимании. К сожалению, эту гипотезу невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть[497].

Барбара Сондерсон полагает, что юноша — очевидец–информатор не только о собственном бегстве, но и о предшествующих событиях в Гефсимании. Для стихов 43–50 Мк 14 не требуется иных источников, кроме Двенадцати, особенно Петра; однако рассказ Марка о молитве Иисуса в Гефсимании (14:32–42) — другое дело. Здесь очевидная проблема: мало того, что Иисус отошел от учеников (как минимум, всех, кроме ближайших трех), так что они не могли его услышать — но они еще и заснули, поэтому никак не могли подслушать его молитву. Проблему можно смягчить, указав, что нельзя понимать Марка совершенно буквально: мол, все три раза ученики засыпали сразу же и не просыпались, пока Иисус их не будил. Несомненно, какое–то время они бодрствовали и могли расслышать общий дух и смысл его молитвы — о котором, собственно, и сообщает нам Марк. Однако Барбара Сондерсон полагает, что юноша, убежавший нагим, — «недостающий свидетель»[498], который мог подслушать Иисуса, пока Петр, Иаков и Иоанн крепко спали неподалеку. Разумеется, мы уже писали, что информаторы–очевидцы, источники тех или иных евангельских преданий, как правило, названы по именам; однако, возможно, этот юноша — особый случай. Необходимость «защитной анонимности» могла быть важнее соблюдения обычного правила об именах очевидцев. Возможно, предположение Сондерсон верно — однако об этом тоже трудно что–либо сказать с определенностью.