Составители сборника — Сергей Муратов и Марина Топаз.

Вышла в свет книга о современном телевидении. Публикуем отрывки

 

История книги необычна: она появилась как последействие документального телефильма «ТВ — времена перемен». Ее герои — ветераны и мастера эфира, люди, во многом определившие биографию нашего телевидения. А телевидение стало, в свою очередь, их биографией и судьбой.

Каждый провел перед кинокамерой, беседуя со сценаристом, около полутора часов. Эти признания и откровения больше похожи на исповеди, чем на интервью.

Разумеется, каждый рассказывал о «своем» телевидении, а поскольку характеры героев различны, мнения субъективны и даже противоречат друг другу, в результате возникала объемная картина самого телевидения — куда более многомерная, чем в прежних исторических публикациях.

В фильм (окончательное название «Все это телевидение» — сценаристы Э. Дубровский, Б. Караджев, режиссеры Дм. Завильгельский, М. Дегтярь) вошли, как это обычно бывает, лишь отдельные фразы синхронов, так сказать, опилки беседы. Но и они оказались достаточно острыми, и ни один из федеральных каналов не согласился показать картину.

Вот тогда и возникла идея опубликовать эти свидетельства целиком в одной книге, отрывки из которой мы сегодня публикуем.

Составители сборника — Сергей Муратов и Марина Топаз.

Владимир Молчанов: Не было окна, которое не горело бы в Москве и других городах

Не признаю слова «телеведущий», не понимаю, что это такое. Я журналист, всю жизнь им был. Сам я, в общем-то, стал довольно известным журналистом задолго до телевидения. После университета работал в Агентстве печати «Новости». Занимался журналистским розыском нацистских преступников. Первого нациста удалось найти почти случайно. Это был голландский мультимиллионер, подозревавшийся в совершении военных преступлений. Я взял командировку и поехал по деревням Львовской области с собкором АПН. Мы нашли следы этого убийцы. После очерка над ним был суд, он был посажен.

Когда вышло второе издание моей антинацистской книги, я написал: «посвящается памяти моего отца композитора Кирилла Молчанова, чье творчество было посвящено антифашистской теме».

Потом наступила эпоха 1987—1991-х, время перелома в стране и на телевидении. Программа «До и после полуночи» сыграла известную роль не только в моей жизни, но думаю, что и в жизни страны, потому что это была первая подобная программа в СССР. Ничего похожего на нее не было — мы говорили о сталинских репрессиях, о преступной деятельности госбезопасности по отношению к диссидентам. Говорили о белой эмиграции, о Гражданской войне. Я говорил о том, что меня волновало. Мой дед был расстрелян, бабушка была сослана на многие годы, мама исключена из театрального училища как дочь врага народа…

Тогда же не было рейтингов, рейтинги определялись непогашенными окнами. Потом мне рассказывали, что когда шла «До и после полуночи», в стране практически не было окна, которое бы не горело. Какие мешки писем мы получали! По 18 кило в неделю.

<…> А программу «Время» я вел где-то, наверное, три с половиной года. И 13 января 1991 года — я в этот день был ведущим, а главным выпускающим Станислав Мармитко — так вот в этот день советские войска штурмовали Вильнюсский телецентр. И мы решили, что программа, безусловно, начнется именно с этого. Через некоторое время в кабинет, где я готовился, позвонило руководство Гостелерадио и сказали, что сюжет о штурме литовского телецентра не пойдет вообще. Тогда я сказал, что раз такого сюжета в программе не будет, то я отказываюсь вести эту программу. Встал и ушел. То же самое сделал Станислав Мармитко. Это был, наверное, беспрецедентный случай в истории программы «Время», когда и политический обозреватель Гостелерадио СССР в моем лице, и главный выпускающий программы отказались от ее ведения.

Вызвали каких-то дикторов. Они все провели.

А дальше… мне не запретили вести программу «До и после полуночи», она осталась единственной из того, с чего начиналось телевидение новой эпохи с 87-го года. Все остальное было закрыто — «Взгляд», «600 секунд», «Пятое колесо». Я понимал, как непросто руководству Гостелерадио. Но с другой стороны, очень хорошо понимал, что меня оставили как витрину свободы слова. С тем чтобы, когда речь заходила о цензуре, сказать: а вот у нас есть Молчанов и «До и после полуночи». И я сам сказал ребятам: это неприлично, мы единственные, на ком делают вот эту фальшивую свободу слова. И мы должны уйти. Всем было грустно, но все со мной согласились. И мы закрыли ее сами. Это было в мае 91-го года. <…>

С 91-го года я перепробовал на телевидении, в общем, все, что можно перепробовать. <…> А в 96-м, когда избрали Ельцина, я решил, что на этом прекращаю заниматься любой политической деятельностью на телевидении. Ну, все опротивело… А к концу 90-х такие общие понятия, как «серьезная политика» и «серьезные политики», в стране, на мой взгляд, вообще исчезли. Сегодня началось другое время, началось оно с приходом во власть выходцев из спецслужб. Это абсолютно явно и ясно.

Я очень люблю провинцию. Саратов люблю, Самару люблю. Но вот, знаете, когда говорят «провинциальность», какой-то такой душок нехороший обычно в это вкладывается. Именно этот душок и присущ современному телевидению. Тогдашнее телевидение было менее провинциальным, чем сегодняшнее. И сегодня у очень многих ведущих, сколь бы они знаменитыми ни были, как бы их ни одевали Армани, я не знаю, Шанели и прочие, все равно эта провинциальность и в мозгах, и в речи, и в поведении в студии очень видна. Прежнее телевидение не было таким хамским, как в наши дни.

Не должно телевидение быть таким агрессивным... Невозможно смотреть этот бред, эти «русские сенсации», эти какие-то чрезвычайные расследования «максимум». Это ужасно. Это принижает, это унижает людей…

Эдуард Сагалаев: Это была трагедия — я долго просил у Господа Бога прощения…

Самый тяжелый момент в моей жизни на телевидении — это смерть Жени Синицына. Был такой замечательный журналист, который работал в программе «Время». Он был прекрасным репортером. Особенно он увлекался сельской темой. Это был его конек. Был такой добрый, такой замечательный человек. <…>

А потом был очень странный момент в моей жизни, надо мной сгущались тучи в молодежной редакции. Закрыли «12 этаж», который я вел. И закрыл его не кто иной, как Лигачев по письму Юрия Жданова, сына знаменитого Жданова. Он написал возмущенное письмо с цитатами из Библии, что меня очень удивило. Цитата была такая: «не смущайте малых сих». Видимо, я этим и занимался — смущал.

Потом вышел «Взгляд» с призывами вынести Ленина из Мавзолея, сжигать партбилеты в прямом эфире. Это Марк Захаров отличился. И за все это я отвечал, потому что был главным редактором молодежной редакции. И «Взгляд» стал подвергаться цензуре, потому что ту версию, которая выходила на Дальний Восток по «Орбите», уже смотрели не только руководители Гостелерадио — специальную связь провели в ЦК КПСС и там тоже смотрели по кабелю… А потом уже «Взгляд» на Москву стал идти просто в записи. То есть шел эфир на Дальний Восток, потом его резали. <…>

И вдруг в тот момент меня назначают главным редактором программы «Время». Когда я ожидал, что вообще мог вылететь с телевидения! Я был потрясен, и, как потом понял, это была попытка меня купить. Мне как бы сказали: ступай на такой ответственный участок и пора забыть эти шалости. Ты — член коллегии. Номенклатура Политбюро. Остепеняйся — молодой, энергичный, способный, мы в тебя верим. Ну, с другой стороны, вероятно, тут не только попытка купить, но и кто-то там наверху, скорее всего, тот же Александр Яковлев, думал о том, что пора выводить на более высокий уровень эту интонацию молодежной редакции, эту струю гласности.

<…> Тогда была традиция: если кто-то из Политбюро уезжал в командировку, то обязательно кто-то другой из членов Политбюро его в аэропорту провожал. Эта традиция распространялась даже и на внутренние поездки. Допустим, летит Лигачев куда-нибудь в Вологду, его в аэропорту провожает член Политбюро, они там, в аэропорту — такие вот объятия и смертельный поцелуй трижды и взасос. И это подавалось в программе «Время» как главное событие дня в жизни планеты.

И когда я пришел, сел в свой кабинет, мне говорят: подпишите, вот разнарядка на съемки, куда послать камеры. Я смотрю — перечислены главные события дня, а где-то там, в конце — премьера в Большом театре. Мне говорят: на премьеру Большого камеры уже нет, обойдемся без этого. У нас 15 событий, а камер 13, два события надо убрать, вычеркните, что считаете нужным. Я вычеркиваю то, что под номером один, — проводы члена Политбюро Лигачева в Вологду. Народ просто в обмороке.

Был звонок председателя Гостелерадио, по-моему, тогда был Александр Никифорович Аксенов. Бывший фронтовик, партизан, с тяжелыми ранениями, но к телевидению вообще не имевший никакого отношения. Он позвонил мне и просто паническим голосом: «Ты что натворил? Нас же завтра обоих снимут с работы. Это в первый день!»

Но ничего не было. Ноль реакции. И, как потом я понял, решили, видимо, что это было согласовано с самим. Потому что, ну кто мог принять такое решение без Горбачева? <…>

Да, возвращаясь к Жене Синицыну… Просто я специально все это рассказал, чтобы был понятен контекст. К этому времени я же не был сопливым ребенком. Я понимал, что делаю. Понимал степень риска, и что я это должен сделать в первый день, а если не сделаю, то не сделаю уже никогда. Потому что — либо партбилет на стол и на этом моя карьера главного редактора заканчивается, или завтра я сделаю уже следующий шаг. А я пришел туда, чтобы делать эти шаги. Я пришел туда делать на телевидении революцию.

Революция стала развиваться. Возникла еженедельная информационная программа «Семь дней», аналог программы «Итоги», родились и отпочковались другие передачи. Потом появился «Прожектор перестройки», такая передача, которая стала критиковать хозяйственное партийное руководство высокого уровня. Потом «Служба новостей» — ТСН. Которая выходила ночью и давала другую трактовку и другие приоритеты новостей, нежели «Время», даже уже реформированное к тому времени.

<…> Я же пробовал, экспериментировал наугад. Например, был такой колоссальный удар по дикторскому отделу. Дикторский отдел — это же было святое. И когда они выходили, два диктора — Игорь Кириллов и Анна Шатилова, например, или другая пара, не менее презентабельная и солидная, это задавало интонацию отношений власти с народом. А здесь появляется Саша Тихомиров, или Сережа Слипченко, или еще какие-то люди, которые начинают говорить человеческим языком. Не языком сообщений ТАСС. А потом я стал убирать людей или менять людей, которые в программе «Время» были признанными журналистскими авторитетами.

Среди них и был тот самый Женя Синицын, потому что когда я пришел в программу «Время», он там работал. И он к тому времени уже не просто репортер, не просто корреспондент, он уже политический обозреватель программы «Время». Он был старше меня, наверное, лет на двадцать. Но это не мешало нам дружить, выпивать. Я с ним несколько раз говорил: Женя, ну надо изменить интонацию. Ну что ты рассказываешь про надои, урожаи и про успехи, и про озимые. Ты посмотри, что в магазинах… Тебе же люди не верят.

А у него это было не цинично, нет… он так воспитан. И настал день, когда я его убрал из эфира. Я его не уволил, я просто убрал его из эфира. Я поставил молодого парня, который стал рассказывать о проблемах сельского хозяйства по-другому. Женя уже не мог высказывать правду. Он эту правду как-то припудривал, и у него была даже такая полудружеская, полуироническая кличка Сказочник ЦК КПСС.

И он очень быстро после этого умер. Умер от инфаркта. А когда я пришел на похороны, там взял слово кто-то из близких друзей Жени, из стариков, на которых стояла программа «Время»… И вот этот человек встал и сказал: «Прежде чем пожелать Жене, чтобы земля ему была пухом, я хочу назвать имя человека, который виноват в его смерти. Он здесь сидит, вот за этим столом. Это — Сагалаев».

Это был самый тяжелый момент в моей жизни на телевидении.

<…> До литовских событий я не дошел… Я ушел добровольно в отставку с поста главного редактора программы «Время». И оказался фактически без работы. То есть у меня была там какая-то должность — директор четвертого образовательного канала.

Причина — возврат политической цензуры. Потому что на телевидении была такая практика. Она была на протяжении всей истории телевидения и радио. Микрофонная папка. В ней указано — во сколько передача выходит в эфир, кто автор, какие в ней содержатся материалы. И прежде чем передача выйдет в эфир, в центральную аппаратную приходит эта папка. С двумя подписями, что все согласовано. Даже если это прямой эфир — давалась аннотация, что это футбол или встреча Горбачева с Рейганом и т.д. И всегда штамп такой четырехугольный, фиолетовый — к эфиру разрешается. И подписи — полковник, майоры, капитаны. Это все люди Главлита, а Главлит, как известно, — подразделение КГБ.

Но когда я работал в программе «Время», цензура была отменена, я мог вычеркивать и вписывать, и давать разрешения или задания на то, чтобы снимали, скажем, забастовки или митинги против секретарей обкомов. Все это юридически было оформлено. Был указ Горбачева. А кабинет в программе «Время», где сидели цензоры, был опечатан.

Когда я выступал делегатом на XXVIII съезде партии, у меня была программа из пяти пунктов, в том числе запретить журналистам членство в любой партии. Потому что тогда он представляет не объективную картину происходящего, а позицию той партии, в которой состоит. И еще я предлагал запретить членство в партии военным и сотрудникам органов, прежде всего КГБ. Меня, естественно, «захлопывали». Но тогда еще шла борьба. А в начале 90-го года зазвучали первые тревожные звонки. Первые нагоняи с уже более уверенными интонациями в голосе.

Потом закрыли мою передачу, которую мы вели вместе с Александром Тихомировым и Сережей Слипченко по очереди, — «Семь дней». Причем была такая иезуитская формулировка: не закрыть программу «Семь дней», а восстановить воскресную программу «Время». И однажды я пришел на работу и увидел, что дверь цензоров открыта, что печать сорвана, бумажная ленточка, которой была заклеена дверь, разлохмачена. Заглянул в эту дверь — ба, сидит там Иван Иванович. Давненько не виделись.

<…> Cегодня та степень правды, которая существует на телевидении, не отвечает интересам страны. При всем том правильном, что было сделано для того, чтобы телевидение не отражало групповые узкоэгоистические интересы, политические интересы… Я глубоко убежден, что если нет конкуренции идей, если нет конкуренции политиков, если нет открытых дискуссий, если нет критики власти… в стране воцаряются коррупция, безнаказанность. <…> И вот это состояние, когда телевидение тотально подчинено власти, — меня не устраивает. Это даже скучно. Я могу на камеру сказать — это скучно, потому что я слишком хорошо знаю, как это все работает. Я сидел в кресле, у меня было 11 телефонов с фамилиями без номеров. То есть мне могли позвонить из любого кабинета. И я знал, как это все устроено, какие тут механизмы. Просто важно понимать, что ты можешь сказать «нет». Это очень важно…

Для меня было потрясающим моментом, когда в августе 91-го года меня назначили генеральным директором первого канала «Останкино». Это же был такой взлет… Я до того ушел из Гостеледерадио. А тут вдруг после путча <...> я взлетаю, и я прихожу в этот кабинет генерального директора «Останкино». И на следующий день звонит один из этих телефонов. И мне звонит ближайший к Ельцину человек и матом говорит: ты что, так твою перетак, ты что показываешь? Ты что, забыл, кто победил? Мы теперь пришли к власти! После этого я продержался полгода. Еле-еле выдержал эти полгода. Мне эти полгода нужны были для того, чтобы я, прибегая к обману и конспирации, начал лихорадочно создавать первый в России коммерческий телеканал «ТВ-6». Для того чтобы соскочить, потому что я понял, что несмотря на победу демократов, политическая цензура в той или иной форме будет существовать. И она будет существовать на любом государственном телевидении всегда. <…>

Анатолий Лысенко: И вот появляются четверо обормотов — в свитерах, в куртках, лохматые…

С чего начинался «Взгляд»? С указания Центрального комитета партии. Со стремления привлечь молодежь к экрану. Они, как казалось руководителям ЦК партии, не очень-то умные, эти молодые. Политика их не интересует. Им бы, молодым, только поплясать — Би-би-си там, Сева Новгородцев, музыка джазовая. Два притопа, три припляса. Вот и надо дать им передачку, где была бы заманчивая информация, скажем, кошка с пятью лапами и т.д. И больше музыки, развлечений — но посвободнее, чем в программах музыкальной редакции. Вот что им можно.

Кому это поручить? Идея возникла такая. Давайте-ка поручим это главной редакции информации. Это ж все-таки наша редакция — солидная, серьезная, партийная, работающая под руководством ЦК партии... Но они скучноватые, правильные, они привыкли все делать по указанию сверху. А творческую составляющую — соус, майонез — привнесет молодежная редакция.

А у нас в Молодежке была одна разработка, сделанная когда-то — очень давно — году в 72-м. И мы с Кирой Прошутинской придумали передачу, называлась «У вас на кухне после 11». Ну, кухня — это же образ советский. Все собираются на кухне. Я не помню, из-за чего та передача заглохла. Но у нас был такой обычай — все разработочки, записульки, то, что не осуществлялось, — в стол главного редактора в нижний ящик. Мы делали каждый год три-четыре новых передачи, разрабатывала еще больше. Причем все же не покупное, все свое... И вот кто-то рылся в ящике: слушай, а вот есть заявка: «Кухня». Ну, давайте попробуем эту штуку расписать.

В общем, кончилось тем, что информация нас кинула — поматросили и бросили. И сделали передачу — «До и после полуночи». Вел ее Володя Молчанов, вел хорошо, элегантно. <…> И как люди злобные, естественно, мы обиделись. И решили, что будем делать свою передачу. У Володи вышел, я бы сказал такой домлитератовский, домкиношный, домактерский вариант. А от нас ждали большей простоты.

Думали — кто будет вести? Такого, как Володя, не найдешь... Тогда Андрюша Шепилов говорит: «Слушай, у меня на иновещании есть несколько интересных ребят. Нестандартных. Совсем молодые, знают язык». И Андрюшка привел команду — это были Влад, очень элегантный в светлом костюме, Вакуловский и Саша Любимов, он всегда ходил с каким-то мешком за плечами, не знал, где будет ночевать. Мы говорили, что он как турецкий рабочий все свое носит с собой. Через неделю пришел Дима Захаров.

Ну, с ребятами мы поговорили, ребята приятные, знают датский, норвежский. Поколение пепси. Вакуловский, такой толстячок. Шармер Влад. Дима, очень похожий на Гурвинека. Он на меня не обидится, знает, что я про него скажу, — он, зануда такая, где-то на пятой минуте стал объяснять, что я телевидения не знаю. Ребята нам понравились.

Вначале нам казалось одно важно — новости и музыка. Но жизнь была очень бурная, и так получилось, что мы оказались в каких-то первых рядах. И когда нам позвонили даже с полярной станции — поговорить о сегодняшней жизни, мы поняли, что попали, что называется, в нервное окончание. И передача из информационно-развлекательной, музыкальной, превратилась в политическую. В которой стали ставить вопрос не просто там об условиях женского труда, а показали репортаж с завода, где варят кости и где, побыв 15 минут, надо сбросить одежду и сжечь. Это ад. Деревня, где сняли потрясающий сюжет, — старуха с тремя зубами. Все погибли у нее под Москвой. Продуктов нет. Что есть в огороде, то и ест. «Если бы еще хлебушек привозили в неделю раз, жить можно, лишь бы войны не было».

И пошло, и пошло… Как люди не работают, как люди ни во что не верят, как людей выбрасывают из жизни. К нам стали приходить гости. Через нас ведь прошел почти весь Верховный Совет — первый, демократический. В общем, передача стала местом, где люди встречаются. Они стали спорить друг с другом. <…>

Система показа такая была. На Дальний Восток выходили первый раз в 11 часов, Начальство слушало и — вырежь это, вырежь то... Влад всегда говорил: у нас самые передовые существа в стране — это тюлени в Анадыре, они всю правду получают без купюр.

Хитрая какая-то была игра. Все знали эти правила игры, но как-то… можно было их обойти. Скажем, острые темы — приходилось соображать: это чуть-чуть рано, а здесь пора, а тут надо коротко вякнуть и отойти. И во второй раз — вякнуть и отойти. А в третий раз уже можно вцепиться зубами и висеть, как бульдог. <…>

<…> Мы осваивали свободу. Но, я скажу, мы ее не освоили. Был короткий период свободы, безудержной, безграничной, абсолютно непонимаемой. Выдвинули нас всех в депутаты Верховного Совета. Владик умудрился поддать и не прийти на собрание. Дима отказался. Я тоже отказался… Моя задача была — ограничить анархию, чтобы свобода не превратилась в анархию. Я их вдвое старше был — 50 лет мне и 25 — им.

<…> Я детали уже многие не помню, потому что к этому моменту на мне висело ВГТРК, куда меня назначили. Руководить. Я думал отвинтиться, сказал, что плохо себя чувствую. Но выяснилось, что указ был подписан прямо в день разговора со мной. Следующий вопрос уже решался в курилке мужского туалета. Нужно было искать человека в информацию ВГТРК. Никого нет. Я Жене Киселеву говорю: «Женя, ты пойдешь в информацию?». Говорит: «Нет, извините». Спросил Олега Добродеева, а Олег — восходящая звезда, вот-вот станет главным редактором программы «Время». Понимаете разницу — главный редактор программы «Время» и неведомая организация, которая то ли будет, то ли нет. Неизвестно вообще, будет или не будет канал «Россия». Была же тогда еще советская власть, СССР. Олег думал где-то в пределах секунд 40 и сказал: «Буду». И вот так вот мы сговаривались в мужском туалете. Там не подслушивают.

И началось... Нам дали две комнаты. Потом уже — здание, студию... Это ощущение какого-то непрерывного праздника. Каждый день новое, я же не администратор, никогда в жизни не был администратором. Что мне делать, например, с 320, по-моему, портретами Ленина, которые остались в здании, которое нам предоставили?

Я тогда уже был большим начальником, от которого, конечно, детали скрывались. Коммерция существовала и раньше. Когда появился «Взгляд», я помню, пришел какой-то администратор эстрадной группы и говорит: «Анатолий Григорьевич, мы хотели вам передать наш презентик». Я думал, приглашение на концерт, хоть на концерт схожу. Разворачиваю — 200 рублей, тогда это были о-го-го какие большие деньги. Влад — он больше понимал, он из шоу-бизнеса. А там «отстег» шел всегда. Ребята молодые, они знали про рынок, но не про жизнь. А я знал про жизнь, но ни хрена не знал про рынок.

Потом стали появляться конверты, ходили большие деньги от зарубежных фондов. Таким образом, журналистов, конечно же, развращали. Сегодня трудно себе представить, что журналист телевизионный не относился до того к числу зажиточных людей. Постепенно реклама стала сказываться и на журналистах, и на программах. <…>

25.06.2010