ГЛАВА 1. ОБЩИЙ ОБЗОР ТЕМЫ ДУЭЛИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

ВВЕДЕНИЕ	3
ГЛАВА 1. ОБЩИЙ ОБЗОР ТЕМЫ ДУЭЛИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА	5
1.1. Понятие дуэли в обществе XIX века	5
1.2. Обзор дуэли в произведениях русской литературы XIX века	8
1.2.1. Сцена поединка в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова	8
1.2.2. А.К. Толстой «Князь Серебряный»: потешный бой вместо судного поединка	11
1.2.3. Дуэль в произведении А.С. Пушкина «Евгений Онегин»	13
ГЛАВА 2. АНАЛИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЯ А.И. КУПРИНА «ПОЕДИНОК»	17
2.1. История создания повести «Поединок»	19
2.2. Тема дуэли в произведении А.И. Куприна «Поединок»	20
ЗАКЛЮЧЕНИЕ	25
СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМЫХ ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ	26

ВВЕДЕНИЕ

 

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага;

Еще приятнее в молчанье

Ему готовить четный гроб

И тихо целить в бледный лоб

На благородном расстоянье;

Но отослать его к отцам

Едва ль приятно будет вам.

«Евгений Онегин»

Глава шестая, XXXIII

 

 «Европейская зараза», именно так, спустя два века, будут называть наши современники дуэль. «Законный» способ убийства, по замыслу ее изобретателей, в XIX веке должен был способствовать улучшению нравов в обществе.[1] Романтическое представление о том, что дуэли способствовали улучшению нравов и нормализации межличностных отношений, весьма спорны и неоднозначны. Об этом еще много веков будут спорить моралисты, юристы, пушкинисты и лермонтоведы. А коллекционеры и любители, в свою очередь, будут восхищаться изяществом дуэльного оружия и особенностями кодекса чести офицера.

Вместе с тем, несмотря на неоднозначное отношение к дуэли как в XIX веке, так и в настоящее время, русский дворянин XVIII – XIX вв. жил и действовал под влиянием регуляторов общественного поведения, он подчинялся законам чести. Особенно ярко это проявляется по отношению к дуэли: опасность, сближение лицом к лицу со смертью становятся очищающими средствами, снимающими с человека оскорбление[2]. Таким образом, дуэль в послепетровском дворянском обществе представляла собой определенную процедуру по восстановлению чести. Именно поэтому, обладая особой этической значимостью для русского дворянина, она так ярко освещена в произведениях литераторов XIX века.

Вышеизложенные тезисы обусловили выбор тематики представленной реферативной работы, которая посвящена анализу произведений литераторов XIX века, осветивших в своих произведениях тему дуэли, а также литературному обзору повести А.И. Куприна «Поединок», как наиболее реально отражающего атмосферу русского дворянства по отношению к дуэли.

Актуальность и необходимость подробного изучения обозначенной выше тематики работы заключается в сущности и неоднозначности дуэли в произведениях русских писателей. Несмотря на негативную оценку дуэли как «светской вражды» и проявления «ложного стыда», изображение ее в произведениях литераторов XIX века не сатирическое, а трагическое, что подразумевает определенную степень соучастия в судьбе героев. Для того чтобы понять возможность такого подхода, необходимо проанализировать различные произведения, освещающие тему дуэли.

Целью реферативной работы является проведение литературного анализа произведений русских писателей XIX века, в частности повести А.И. Куприна «Поединок», по отношению к дуэли.

Для реализации цели реферативной работы автором были поставлены следующие задачи:

1. рассмотрение понятия и сущности дуэли для русского дворянина XIX века;

2. литературный обзор произведений русских писателей, наиболее ярко осветивших в своих произведениях тему дуэли;

3. подробное изучение дуэли в произведении А.И. Куприна «Поединок».

Объектом исследования в реферативной работе выступает дуэль, как неотъемлемая и спорная в жизни русского дворянина начала XIX века.

Предметом исследования в представленной работе является дуэль или поединок по-разному освещенный в произведениях А.И. Куприна «Поединок», А.С. Пушкина «Евгений Онегин», Лермонтовский «судный поединок», а также в романе А.К. Толстого «Князь серебряный».

Представленная реферативная работа состоит из двух глав, введения, заключения, списка используемой литературы.

В ходе написание работы автором использовано большое количество учебной, дополнительной, а также периодической литературы.

ГЛАВА 1. ОБЩИЙ ОБЗОР ТЕМЫ ДУЭЛИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX ВЕКА

 

1.1. Понятие дуэли в обществе XIX века

Дуэль — поединок, происходящий по опреде­ленным правилам парный бой, имеющий целью вос­становление чести, снятие с обиженного позорного пятна, нанесенного оскорблением. Таким образом, роль дуэли для общества  начала XIX века социально-знаковая. Дуэль представляет собой определенную процедуру по восстановлению чести и не может быть понята вне самой специфики понятия «честь» в общей системе этики русского европеизи­рованного послепетровского дворянского общества. Ес­тественно, что с позиции, в принципе отвергавшей это понятие, дуэль теряла смысл, превращаясь в ритуализованное убийство.[3]

Русский дворянин XVIII - начала XIX вв. жил и действовал под влиянием двух противоположных регуляторов общественного поведения. Как верноподданный, слуга государства, он подчинялся приказу. Психологическим стимулом подчинения был страх перед карой, настигающей ослушника. Как дворянин, человек сословия, которое одновременно было и социально господствующей корпорацией, и культурной элитой, он подчинялся законам чести. Психологическим стиму­лом подчинения здесь выступает стыд. Идеал, который создает себе дворянская культура, подразумевает полное изгнание страха и утверждение чести как основного законодателя поведения. В этом смысле значение при­обретают занятия, демонстрирующие бесстрашие. Так, например, если «регулярное государство» Петра I рас­сматривает поведение дворянина на войне как служе­ние государственной пользе, а храбрость его — лишь как средство для достижения этой цели, то с позиций чести храбрость превращается в самоцель. Особенно ярко это проявляется в отношении к дуэли: опасность, сближение лицом к лицу со смертью становятся очи­щающими средствами, снимающими с человека оскорб­ление. Сам оскорбленный должен решить (в принятии им правильного решения проявляется степень его вла­дения законами чести), является ли бесчестие настолько незначительным, что для его снятия достаточно демон­страции бесстрашия — показа готовности к бою (примирение возможно после вызова и его принятия: при­нимая вызов, оскорбитель тем самым показывает, что считает противника равным себе и, следовательно, реаби­литирует его честь) или знакового изображения боя (примирение происходит после обмена выстрелами или ударами шпаги без каких-либо кровавых намерений с какой-либо стороны). Если оскорбление было более серьезным, таким, которое должно быть смыто кровью, дуэль может закончиться первым ранением (чьим — не играет роли, поскольку честь восстанавливается не нанесением ущерба оскорбителю или местью ему, а фак­том пролития крови, в том числе и своей собствен­ной). Наконец, оскорбленный может квалифицировать оскорбление как смертельное, требующее для своего снятия гибели одного из участников ссоры. Сущест­венно, чтобы оценка меры оскорбления — незначитель­ное, кровное или смертельное — соотносилась с оценкой со стороны окружающей социальной среды (например, с полковым общественным мнением): человек, слишком легко идущий на примирение, может прослыть трусом.

Дуэль как институт корпоративной чести встречала оппозицию с двух сторон. С одной стороны, прави­тельство относилось к поединкам неизменно отрица­тельно, что нашло отражение в «Патенте о поединках и начинании ссор», составлявшем гл. 49 петровского «Устава воинского» (1716). Характерно высказывание Николая I: «Я ненавижу дуэли; это - варварство, на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского»[4].

Естественно, что в официальной литературе дуэли преследовались как проявление свободолюбия, «воз­родившееся зло самонадеянности и вольнодумства века сего». С другой стороны, дуэль подвергалась критике со стороны мыслителей-демократов, видевших в ней про­явление сословного предрассудка дворянства и проти­вопоставлявших дворянскую честь человеческой, осно­ванной на Разуме и Природе. С этой позиции дуэль делалась объектом просветительской сатиры или кри­тики. В качестве примера можно привести «Путешествие из Петербурга в Москву». Радищев писал: «Вы твердой имеете дух, и обидою не сочтете, если осел вас улягнет, или свинья Смрадным до вас коснется рылом» («Крестьцы»). «Бывало хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаян­ности зацепит шпагой или шляпою, повредит ли на голове один волосочик, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле. Хворающий зубами даст ли ответ в полголоса, насморк имеющий скажет ли что-нибудь в нос... ни на что не смотрят!.. Того я гляди, что по эфес шпага!.. Также глух ли кто, близорук ли, но когда. Боже сохрани, он не ответ­ствовал, или недовидел поклона... статошное ли дело! Тотчас шпаги в руки, шляпы на голову, да и пошла трескотня да рубка!».

Таким образом, в дуэли, с одной стороны, могла выступать узко сословная идея защиты корпоративной чести, а с другой — общечеловеческая, несмотря на архаические формы, идея зашиты человеческого досто­инства.

В связи с этим отношение декабристов к поединку было двойственным. Допуская в теории негативные высказывания в духе общепросветительской критики дуэли, декабристы практически широко пользовались правом поединка. Так, Оболенский убил на дуэли некоего Свиньина; многократно вызывал разных лиц и с несколькими дрался Рылеев.

Таким образом, на основе вышеизложенного можно заключить, что несмотря на то, что дуэль – представляла собой поединок чести, основанный на соблюдении строгих правил дуэльного кодекса, отношение к ней в обществе не было однозначным, и по своей сути она всегда оставалась исключительно орудием удовлетворения интересов чести[5]. Для анализируемого периода времени, начало XIX века, дуэль являлась достаточно обыденным делом. Русские стрелялись почти всегда[6]. Нередким был смертельный исход – для одного из противников, а иногда и обоих. Более того, среди людей участвовавших в дуэли были именно дворяне, к примеру, образ умирающего Шереметева всю жизнь преследовал великого русского писателя Грибоедова, 27 января 1837 года состоялась последняя дуэль Пушкина с Дантесом.

Поэтому тема дуэли в произведениях писателей XIX века столь широко освещена. В своих произведениях писатели отражают и передают характеры своих героев. Автору реферативной работы представляется интересным проанализировать дуэль (поединок) в произведениях писателей XIX века.

 

1.2. Обзор дуэли в произведениях русской литературы XIX века

Прежде чем обратиться к анализу литературных произведений, отметим, что дуэль под­разумевала наличие строгого и тщательно исполняемого ритуала. Только пунктуальное следование установлен­ному порядку отличало поединок от убийства. Но необходимость точного соблюдения правил вступала в противоречие с отсутствием в России строго кодифици­рованной дуэльной системы. Никаких дуэльных кодек­сов в русской печати, в условиях официального запрета, появиться не могло, не было и юридического органа, который мог бы принять на себя полномочия упоря­дочения правил поединка. Конечно, можно было бы пользоваться французскими кодексами, но излагаемые там правила не совсем совпадали с русской дуэльной традицией.

 

1.2.2. Сцена поединка в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова

Одно из важнейших мест в поэме М.Ю. Лермонтова, занимает поединок — момент, ког­да развитие конфликта обнаруживает себя в кульминационной точке — открытом столкновении противоборствующих сторон, причем это столкновение носит не только физический, но и символический характер, напрямую связанный с нравственно-фило­софской проблематикой произведений и художественно-исторической концепцией автора.

Кулачный бой в России был одним из распространенных видов общественных развлечений — состязанием, целью которого было испытание силы и удали русских бога­тырей. «Потешить царя-батюшку» выходили они к Москве-реке, без личной ненависти и желания смерти друг другу. Победа в таком бою доказывала лишь физическое превос­ходство одного из соперников — торжество­вала «спортивная» справедливость. В «Песне про... купца Калашникова» пер­вое упоминание о поединке принадлежит Иоанну, который во время пира обращается к своему любимому опричнику: «...или с ног тебя сбил на кулачном бою, На Москве-ре­ке, сын купеческий». Царское предсказание не тревожит Кирибеевича, убежденного в своей непобедимости: «не родилась та рука заколдованная...» Действительно, в потеш­ном состязании, в игре удалому опричнику нет равных, и для победы над ним нужна «рука заколдованная», то есть нематериаль­ная сила. С этой уверенностью в себе Кирибеевич выходит на бой, не подозревая, что будет играть по иным правилам. «Не шутку шутить, не людей смешить... вышел я на страшный бой, на последний бой!» — эти слова Калашникова знаменуют превращение потешного боя в судный поединок.

Судебник устанавливал четкие правила проведения «поля», которое являлось пос­ледним средством выяснения истины, когда варианты мирного разрешения конфликта исчерпаны или невозможны. В судном по­единке побеждает не сила, а правда — опре­деляющим является нравственный перевес (правота) одного из противников, которому Бог дарует победу как доказательство выс­шей справедливости. Судный поединок — бой между истцом и ответчиком, оскорблен­ным и оскорбившим — изначально неравен: в нем участвуют тот, кто должен победить, и тот, кто должен проиграть.

Победа Калашникова предрешена в ди­алоге, своеобразном вербальном поединке. Иронично-презрительно спрашивает Кирибеевич, по кому будут панихиду служить (оп­ричник пришел развлечься, людей посме­шить), но после ответа купца «...побледнел в лице, как осенний снег: / Бойки очи его затуманились, / Между сильных плеч пробежал мороз, / На раскрытых устах слово замер­ло». Это первое описание поражения — зло чувствует свою неправоту и уже не уверено в своей безнаказанности.

Победа Калашникова закономерна по многим причинам. Прежде всего, на его сто­роне нравственное превосходство («рука за­колдованная»), ибо он оскорблен и обязан отомстить, то есть восстановить справедли­вость. Кроме того, за Калашниковым стоят неизмеримо большие силы, чем за его оскорбителем.

Во-первых, это сила рода, честь которо­го задета. Неслу­чайно Лермонтов именно семью палача де­лает родной Кирибеевичу — страх и нена­висть вызывает он у народа, и «пуще прежнего» пугается Алена Дмитриевна после известия о такой родословной, и купец пе­ред боем называет опричника «бусурманским сыном», то есть чужаком и выродком.

Во-вторых, за Калашниковым — весь на­род, чьи представления о святости и духов­ные традиции вышел защищать купец. Кирибеевич — нерусский еще и в том смысле, что ставит личную волю и желание выше общего «соборного» закона. Свобода для опричника связана не с христианским нравственным выбором, а с отсутствием запретов, что де­лает его по сути разрушителем, опасным для общества. Таким образом, «личное ос­корбление, нанесенное Кирибеевичем Ка­лашникову, перерастает личные рамки и становится оскорблением народных законов и обычаев».

В-третьих, на стороне Калашникова сила Христова. Подобно тому, как браки заключа­ются на небесах, исход судного поединка решается тоже не на земле — бой за правду становится как бы Таинством, освященным невидимым присутствием Спасителя. Кирибеевич посягнул на святое, то есть совершил грехопадение, за которым неизбежно нака­зание, Степан Парамонович здесь лишь ору­дие в карающей руке Господа, а судный по­единок — лишь предвестник Страшного суда, где каждому воздается по заслугам. Любопытно, что грядущий бой Калашников воспринимает не только как священный долг, но и как духовное испытание; у него нет горделивой уверенности в своей победе, так как он не считает себя безгрешным. Об­ращаясь к своим младшим братьям, купец говорит: «Вы моложе меня, свежей силою, / На вас меньше грехов накопилося».

Итак, часть против целого, воля против закона, страсть против веры — вот расста­новка сил перед поединком, в котором Кирибеевич обречен. Он наносит первый удар, кощунственный и символический, — по кре­сту со святыми мощами. Не с купцом бьет­ся опричник, а с Богом. И Бог защищает своего воина: устоял Калашников, «излов­чился… приготовился» и нанес ответный удар — смертельный. Здесь заканчивается противостояние двух героев.

Завершая обзор отметим, что анализируемая в работе сцена поединка осмысленная философски, становится кульминацией извечного и скрытого поединка Божественного и дьявольского – поединка, актуального не только для времён Иона Грозного и Николая Первого, но и для любой исторической эпохи. Романтический максимализм русских писателей заставляет нас задуматься о том, что добро должно победить не смиренным принятием факта существования зла, не всепрощением и милосердием, а священной бранью, силой – в открытом судном бою.

 

1.2.2. А.К. Толстой «Князь Серебряный»: потешный бой

вместо судного поединка

В романе «Князь Серебряный» поединок также начинается со словесной дуэли; боя­рин Морозов бьет челом на князя Вяземско­го, который предательски воспользовался хозяйским гостеприимством, чтобы похитить его жену и спалить его дом. Итак, судный поединок неизбежен: дру­гие способы установить истину исчерпаны и безрезультатны. Кто победит, тот и прав (предполагается, что наоборот).

Будущий бой изначально неравен — пре­жде всего, в физическом плане: «Нельзя бы­ло подумать, чтобы престарелый боярин ус­тоял против молодого и сильного Вяземско­го», Морозов, правда, может поставить вме­сто себя наемного бойца. Однако ос­корбленный боярин не   собирается использовать такую возможность, поскольку верит, что физическая немощь искуплена его нравственным превосходством. Это вну­тренне признает и противник, не считающий себя правым: «Он вспомнил, что по обще­принятому понятию, в судном поединке Бог неминуемо дарует победу правой стороне, и невольно усомнился в своем успехе» (с. 369). Неслучайно Вяземский, не рассчитывая на свою силу и ловкость, обращается к мельни­ку-колдуну, чтобы тот заговорил его саблю, Божьей силе преступник пытается противо­поставить колдовство, то есть силу дьяволь­скую (вспоминается «рука заколдованная» из «Песни про... купца Калашникова»). Мельник видит на воде, что ангелы стоят за боярина, но и у Вяземского есть свой защитник — его не принято называть вслух.

Дьявол оказывается слабее, и Вязем­ский неправдоподобно быстро теряет не только свою физическую силу, но и обыкно­венную дееспособность перед самым по­единком, который фактически состоялся, ибо вина обнаружена. Однако формально боя — физического столкновения — не было, поэтому у побежденного есть возможность оспорить решение Божьего суда (глава так и называется: «Божий суд»).

Оспаривать это решение предстоит на­емному бойцу, своеобразной «низовой» ко­пии Вяземского, — опричнику Матвею Хомя­ку. Он единственный из свидетелей («все знали, что дело Морозова свято») абсолютно «свободен» от стыда и совести, ибо готов выступить на стороне преступника, (Кстати, в самом начале романа мы видим разбойное нападение на крестьян Морозова опрични­ков во главе с Хомяком.) Его обращение к собравшимся напоминает похвальбу Кирибеевича: «Вишь... много вас, ворон собра­лось, а нет ни одного ясного сокола промеж вас! Чтобы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Эй вы, аршинники, пряхи, ткачихи?» Очевидно, что заме­на бойца влечет за собой подмену цели боя: вместо выяснения справедливости — потеха государя.

Поединок духовный состоялся, впереди «силовое» противостояние, исход которого определяется несколькими причинами. Пре­жде всего, сохраняет важность нравствен­ный аспект боя — против опричника выходит крестьянин Митька, тоже оскорбленный без­законием. Таким образом, Митька будет биться за личную обиду, но при этом и за общую правду: «Отстаивай Морозова, стой за правое дело»!

В этом противостоянии играет роль уже не только духовная парадигма (борьба ангелов с бесами), но и социальная — с ненавистной опричниной сражается рус­ский народ: «Посмотрим, как мужик за Мо­розова постоит». Характерно, что вместо сабли Митька выбирает оглоблю — мирное орудие, которое становится страш­ным оружием, когда народное терпение ис­тощилось (вспомним, что Митька очень дол­го не мог «осерчать»). Предвосхищая своего знаменитого родственника, Толстой показы­вает здесь «дубину народной войны»; она не знает правил и условностей, и против нее бессильна сабля врага.

И наконец, еще одна важная причина, определяющая исход поединка, — физичес­кое превосходство Митьки, который в сис­теме образов романа выступает живым во­площением русского богатырства, наивного и добродушного. Для того чтобы реализо­вать свою недюжинную силу, ему часто не хватает «злости», то есть решимости. Рас­сердившийся богатырь непобедим и неуп­равляем — бой заканчивается только со смертью его противника.

Итак, судный поединок у Толстого при­обретает черты потешного боя, причем вна­чале царь и публика потешаются над смешным Митькой, а потом — над попавшим в затруднительное положение Хо­мяком. Однако в финале всем не до смеха - потеха не состоялась, а «лучший человек во всей опричнине» (вновь аналогия с Кирибеевичем — «лучшим бойцом») убит голыми ру­ками[7].

Исход поединка закономерен и справед­лив: правда, отнявшая силы у Вяземского, придала решимости Митьке и в конце кон­цов восторжествовала.

 

1.2.3. Дуэль в произведении А.С. Пушкина «Евгений Онегин»

Поведение Онегина на дуэли неопровержимо сви­детельствует, что автор хотел его сделать убийцей поневоле. И для Пушкина, и для читателей романа, знакомых с дуэлью не понаслышке, было очевидно, что тот, кто желает безусловной смерти противника, не стреляет с ходу, с дальней дистанции и под отвлекающим вни­мание дулом чужого пистолета, а, идя на риск, дает по себе выстрелить, требует противника к барьеру и с короткой дистанции расстреливает его как неподвижную мишень.

 Француз и его секундант уже дожидались; норма утонченной вежливости состоит в том, чтобы прибыть на место дуэли точно одновременно — Онегин превзошел все до­пустимое, опоздав более чем на час. Я за­метил, что противник бледен и неспокоен - мне дума­лось, не от страха, а от ярости <... > Я посмотрел и прицелился. Его  пистолет выстрелил на секунду раньше, чем он ожидал, - ве­роятно, у него дрогнула рука - пуля задела мою шляпу. Я целился вернее и ранил его в плечо - именно туда, куда хотел» (Бульвер-Литтон).

Возникает, однако, вопрос; почему все-таки Онегин стрелял в Ленского, а не мимо? Во-первых, демонстра­тивный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению. Во-вторых, в случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начи­налась сначала и жизнь противнику можно было сохра­нить только ценой собственной смерти или раны, а бреттерские легенды, формировавшие общественное мне­ние, поэтизировали убийцу, а не убитого.

Надо учитывать также еще одно существенное обстоятельство. Дуэль с ее строгим ритуалом, пред­ставляющая целостное театрализованное действо -жертвоприношение ради чести, обладает строгим сце­нарием. Как всякий жесткий ритуал, она лишает участ­ников индивидуальной воли. Остановить или изменить что-либо в дуэли отдельный участник не властен.

Для читателя, не утратившего еще живой связи с дуэльной традицией и способного понять смысловые от­тенки нарисованной Пушкиным картины, было оче­видно, что Онегин «любил его (Ленского). Эта способность дуэли, втягивая людей, лишать их собственной воли и превращать в игрушки и ав­томаты, очень важна.

Особенно важно это для понимания образа Онегина. Герой романа, отстраняющий все формы внешней нивелировки своей личности и этим противостоящий Татьяне, органически связанной с коллективной жизнью народных обычаев, поверий, привычек, в шестой гла­ве «Евгения Онегина» изменяет себе: против собственного желания он признает диктат норм поведения, навязываемых ему Зарецким и «общественным мнением», и тут же, теряя волю, становится куклой в руках безликого ри­туала дуэли. У Пушкина есть целая галерея «оживающих» статуй, но есть и цепь живых людей, превращающих­ся в автоматы. Онегин в шестой главе выступает как родоначальник этих пер­сонажей. Основным механизмом, при помощи которого общест­во, презираемое Онегиным, все же властно управляет его поступками, является боязнь быть смешным или сделаться предметом сплетен. Следует учитывать, что неписаные правила русской дуэли конца XVIII — на­чала XIX вв. были значительно более сословным, чем, например, во Франции, а с характером узаконенной - актом 13 мая 1894 г. поздней русской дуэли (см. «Поединок» А. И. Куприна) вообще не могли идти ни в какое сравнение. В то время как обычное рас­стояние между барьерами в начале XIX века было 10 — 12 шагов, а нередки были случаи, когда противников разделяло лишь 6 шагов, за период между 20 мая 1894 и 20 мая 1910 из 322 имевших место поедин­ков ни одного не было с дистанцией менее 12 шагов, лишь один — с дистанцией в 12 шагов. Основная же масса поединков происходила на расстоянии 20 - 30 ша­гов, т. е. с дистанции, с которой в начале века никто не думал стреляться. Естественно, что из 322 поединков лишь 15 имели смертельные исходы. Между тем в онегинскую эпоху нерезультативные дуэли вызывали ироничес­кое отношение. При отсутствии твердо зафиксированных правил резко возрастало значение атмосферы, создава­емой вокруг поединков бреттерами — хранителями дуэльных традиций. Эти последние культивировали дуэль кровавую и жестокую. Человек, выходивший к барьеру, должен был проявить незаурядную духовную само­стоятельность, чтобы сохранить собственный тип пове­дения, а не принять утвержденные и навязанные ему нормы. Поведение Онегина определялось колебаниями между естественными человеческими чувствами, кото­рые он испытывал по отношению к Ленскому, и боязнью показаться смешным или трусливым, нарушив условные нормы поведения у барьера.

Резюмируя вышеизложенное отметим, Ю.М. Лотман в своих статьях о «Евгении Онегине» прокомментировал дуэль Онегина с Ленским следующим образом[8]: Онегин принял вызов — он не мот рисковать своей честью — ведь секундант Ленского Зарецкий был известный болтун и сплетник. Он мог ославить отказавшегося от поединка трусом, чего не мог допустить щепетильный в понятиях чести Онегин. Наш герой оказался «невольником».

Но Онегин сделал все, чтобы поединок не состоялся. Пушкин представляет Зарецкого как зна­тока и «педанта» в вопросах чести. Однако, подталкивая друзей к поедин­ку, Зарецкий нарушил основные пункты неписаного дуэльного кодекса. Он не предложил противникам прими­риться, когда передавал Онегину вызов Лен­ского, а это прямая обязанность секунданта; Онегин опоздал на место дуэли более чем на час — его могли обвинить в том, что он струсил.

В дуэли социальное равенст­во не только противников, но и секундантов. Не говоря о том, что секунданты не были на­значены, стало быть, некому было обговари­вать условия дуэли — прямое нарушение! — Онегин прямо на месте предложил в секундан­ты своего слугу-француза. А это уже прямое оскорбление дворянину Зарецкому.

Наконец, Онегин стрелял на ходу — не по­тому, что он боялся выстрела — он торопился потерять свое право первого выст­рела. Современникам было понятно, что выстрел Онегина стай смертельным для Ленского только по роковой случайности. Онегин страшно переживал ги­бель своего юного друга, не мог оставаться в тех местах, где окровавленная тень //Ему яв­лялась каждый день.

Любая, а не только «неправильная» дуэль была в России уголовным преступлением. Каждая дуэль стано­вилась в дальнейшем предметом судебного разбиратель­ства. И противники, и секунданты несли уголовную ответственность. Суд, следуя букве закона, пригова­ривал дуэлянтов к смертной казни, которая в даль­нейшем для офицеров чаще всего заменялась разжало­ванием в солдаты с правом выслуги (перевод на Кавказ давал возможность быстрого получения снова офицерского звания). Онегин, как неслужащий дворя­нин, вероятнее всего, отделался бы месяцем или двумя крепости и последующим церковным покаянием. Однако, судя по тексту романа, дуэль Онегина и Ленского вообще не сделалась предметом судебного разбирательства. Это могло произойти, если приходской священник зафиксировал смерть Ленского как последовавшую от несчастного случая или как результат самоубийства. Строфы шестой главы, несмотря на связь их с общими элегическими штампами могилы «юного поэта», позволяют предположить, что Ленский был похоронен вне кладбищенской ограды, т. е. как само­убийца.

Завершая литературный обзор дуэли (поединка) в произведениях русских классиков, отметим, что условная этика дуэли существовала параллельно с общечеловеческими нормами нравственности, не смеши­ваясь и не отменяя их. Это приводило к тому, что победитель на поединке, с одной стороны, был окружен ореолом общественного интереса, типично выраженного словами, которые вспоминает Каренин: «Молодецки поступил, вызвал на дуэль и убил» (Толстой Л. Н. «Анна Каренина»). С другой стороны, все дуэльные обычаи не могли заставить его забыть, что он убий­ца. Так, В. А. Оленина вспоминала о декабристе Е. Оболенском: «Этот нещастной имел дюэль, - и убил — с тех пор, как Орест, преследуемый фуриями, так и он нигде уже не находил себе покоя». В. А. Оле­нина знала Оболенского до 14 декабря, но и воспи­танница М. И. Муравьева-Апостола, выросшая в Сибири А. П. Созонович, вспоминает: «Прискорбное это событие терзало его всю жизнь». Ни восстание, ни суд, ни каторга не смягчили этого переживания. То же можно сказать и о ряде других случаев. Для психологического состояния Онегина VII — VIII глав это очень существенно.