Возвращение чудотворной 8 страница

– Прости, отче, – ответил отец Иоанн, отводя взгляд. – Просто… я немного устал с дороги.

Впрочем, наутро протодьякон, похоже, уже оправился от усталости. И сослужил отцу Михаилу во время праздничной Литургии. А под конец службы возгласил ему многолетие так громко, что в церковных окнах жалобно задребезжали стекла. Что до архимандрита Гермогена, то, по благословению отца Михаила, в тот день он произнес пространную проповедь на свою излюбленную тему: «не собирайте себе сокровищ на земле…» (Мф. 6, 19). По мере того, как он говорил, старый протодьякон все сильнее хмурился… но опять не сказал ни слова.

После Литургии состоялась праздничная трапеза, куда были приглашены лишь особо важные гости, все из духовных чад отца Гермогена. Разумеется, на самом почетном месте восседал именинник, а справа от него – отец архимандрит. Место слева досталось высокопоставленному сотруднику областной администрации и его супруге, с недавних пор зачастившим в Троицкий храм и осыпавшим обеих батюшек своими благодеяниями. Отцу Иоанну отвели место в конце стола. Однако, похоже, на протодьякона снова накатила вчерашняя усталость, потому что, чем оживленнее и развязнее становилась застольная беседа, тем больше он хмурился и временами исподлобья поглядывал на отца Гермогена. Возможно, потому, что тот, перепив лишнего, пустился рассказывать церковные анекдоты на свою излюбленную тематику: про глупых прихожан и находчивых батюшек, которые ловко и умело стригли своих «словесных овец». А отец Михаил, развалившись на стуле, со снисходительной улыбкой внимал его болтовне…

После трапезы, дождавшись ухода гостей, протодьякон наконец-то нарушил молчание:

– Слушай, брат, – сказал он отцу Михаилу. – Зачем вы так делаете?

– Кто «вы»? – недоуменно воззрился на него отец Михаил.

– Ты с отцом Гермогеном, – пояснил протодьякон. – Так нельзя делать…

– Ты это о чем? – удивился отец Михаил. – Что мы такого делаем?

– Зачем он людям это внушает? Ну, чтобы последнее вам отдавали… А сам потом смеется над ними… А ты ему это позволяешь.

– А-а, вот ты о чем… – небрежно бросил отец Михаил. – И что ж в том плохого, что народ нам деньги жертвует?

– Он же их Богу жертвует, а не вам, – не унимался протодьякон.

– А не все ли равно, кому? – пожал плечами отец Михаил. – Испокон веков священнодействующие питаются от святилища, и служащие жертвеннику берут долю от жертвенника[12]. Как пастухи кормятся от стада. Помнишь, как Апостол Павел писал: «если мы посеяли у вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9, 11). Господь нас к нищете не призвал. Опять же, правду говорят: хоть деньги и склока, а без них плохо. Я ведь прежде еле концы с концами сводил. Не знал, чем за электричество заплатить, на что для храма дров купить, в старых ризах служил. Да спасибо отцу Гермогену! Научил, как нужно жить. Вот и зажили!

– Ладно, он всегда о себе да о своей выгоде думал, – промолвил отец Иоанн. – Но ты-то, ты-то был другим! Только, как погляжу, теперь и над тобой деньги власть взяли!

– Просто поумнел я… – усмехнулся протоиерей. – Понял, что без денег не проживешь. Куда не сунься – везде они нужны. Например, на ремонт храма. Опять же, вдруг Владыка сюда вздумает приехать. Его же встречать-угощать надо. Это ж какие расходы! Сам понимаешь…

– Да я слышал, что Владыка у вас молодой… запросы у него скромные, – усомнился отец Иоанн.

– Ну-ну, – скептически хмыкнул отец Михаил. – Да я за тридцать лет в Церкви насмотрелся Владык. У каждой пташки – свои замашки. Сегодня один, завтра – другой. А всем угодить надо. Опять же – стар я стал. Сколько лет еще у Престола простою? А, как за штат почислят, что тогда? К детям переселяться, в город? Нужен я им… у них своя жизнь. Кто обо мне позаботится, кроме меня самого? Как говорится, на Бога надейся…

– А еще иначе говорят, – заметил отец Иоанн. – На деньги совести не купишь, а свою погубишь. Смотри, брат, как бы тебе, не на Бога, а на деньги надеясь, не оплошать… Помнишь, чем кончил тот ученик Христов, что носил при себе денежный ящик, да еще и имел обычай руку в него запускать?[13]

– Ты что, меня осуждаешь? – вспылил отец Михаил. – Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Лучше на себя посмотри. Много ли ты своей честностью добился? Всю жизнь в дьяконах ходишь. А был бы половчее – глядишь, давно бы не только иереем – протоиереем стал.

– Нет, брат, я тебя не осуждаю, – вздохнул протодьякон. – А все-таки… отвечать-то тебе придется… Подумай об этом.

Отец Михаил не ответил.

 

* * *

 

На другой день, сославшись на неотложные дела, отец Иоанн уехал восвояси. Расставание бывших друзей вышло прохладным: словно после вчерашнего разговора между ними разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть… Впрочем, разве это и впрямь было не так?

Проводив протодьякона, отец Михаил прошелся по опустевшему дому. И вдруг увидел на комоде подарок отца Иоанна: сборник творений Святителя Иоанна Златоуста. Из книги торчала закладка. Из любопытства отец Михаил раскрыл томик и пробежал глазами заложенную страницу:

«…душа священника должна со всех сторон блистать красотою, дабы она могла и радовать, и просвещать души взирающих на него… Священник должен со всех сторон оградить себя, как бы каким адамантовым оружием, тщательною бдительностью и постоянным бодрствованием над своею жизнью, наблюдая, чтобы кто-нибудь не нашел открытого и небрегаемого места и не нанес ему смертельного удара… Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20).

– Иные времена, – вздохнул отец Михаил, закрыл книгу и сунул ее на самый верх книжной полки, подняв при этом легкое облачко пыли.

 

* * *

 

Вскоре жизнь отца Михаила вошла в прежнюю колею. Он по-прежнему служил в Троицком храме. Однако совершение Таинства исповеди и чтение проповедей целиком возложил на отца Гермогена. Возможно, если бы тот не находился под запретом, отец Михаил поручил бы ему совершать все Богослужения, полностью устранившись от этой обязанности, становившейся все более тягостной для него. Ибо теперь ему не было дела ни до чего, кроме денег. А поток пожертвований становился все шире и обильней, словно река в пору половодья. Поначалу отец Михаил оставлял десятую часть из этих средств на нужды храма, так что смог приобрести новые облачения. Но затем он стал забирать себе все деньги без остатка. Ведь не зря говорится: дает Бог много, а хочется еще больше. Вслед за тем отец Михаил перестроил свой одноэтажный дом в двухэтажный, окружив его на всякий случай высоким забором, так что его прежде уютное жилье стало смахивать на неприступную крепость. Разумеется, он не забыл и о Васеньке, купив ему в Двинске четырехкомнатную квартиру. После этого можно было наконец-то подумать и о ремонте Троицкого храма.

Однако когда приглашенный из города архитектор показал отцу Михаилу составленную им смету на ремонт, настоятель, едва взглянув на цифры, с негодованием вернул ему бумаги:

– Что? Так дорого? Да откуда нам взять такие деньги? Ну да ладно. Двести лет храм без ремонта стоял, и еще столько же простоит!

По вечерам отец Михаил вместе с архимандритом Гермогеном усаживались в зальце, смакуя французский коньячок, презентованный кем-то из духовных чад, и вели задушевные беседы, перемежая воспоминания о былом забавными историями из жизни батюшек, матушек и даже Владык, и строя радужные планы на будущее.

– А что, брат, нельзя ли рядом с твоей дачкой в Крыму и мне фазендочку прикупить? – интересовался захмелевший отец Михаил. – Были бы мы с тобой соседями. В гости бы друг к другу ходили: потрындеть о том, о сем, винца попить. Там в Крыму вина хорошие… А то что тут мне на Севере делать? Что я тут хорошего видел? Тридцать лет на одном месте прослужил… между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были. Можно сказать, жизнь за Церковь положил. А мне до сих пор митру не дали… А разве я ее не заслужил?

– Ладно! Будет тебе и фазендочка, и митра будет, – утешал его архимандрит. Ужо завтра решим, как это дело провернуть. А пока пойдем-ка, брат, по кельям, на боковую. Как говорится, утро вечера мудренее.

 

* * *

 

На другой день после этого разговора отец Михаил, как обычно, вычитывал утреннее правило. За долгие годы жизни в Церкви он выучил эти молитвы наизусть и повторял их машинально, не особо вникая в смысл церковнославянских слов и фраз. Однако сейчас, когда отец Михаил читал: «внезапно Судия придет, и коегождо деяния обнажатся…», священнику вдруг стало не по себе, будто от некоего тревожного предчувствия, что вскоре ему предстоит держать ответ за свои дела перед этим грозным и беспристрастным Судией. «Внезапно Судия приидет…» – что он скажет Ему в свое оправдание?

Впрочем, в следующий миг отец Михаил уже овладел собой. В самом деле, чего он испугался? Наверняка это всего лишь искушение. Точнее сказать, бесовское страхование, на которое не стоит обращать внимания. Что до Господа Мздовоздаятеля, то, рано или поздно, встреча с Ним ожидает каждого человека. Но он успеет загодя подготовиться к ней. Судия не застанет его врасплох.

Эта мысль успокоила отца Михаила. Мог ли он знать, что вскоре в Ершовку, и впрямь внезапно, явится сам епископ Двинский и Наволоцкий Антоний?

 

* * *

 

Вообще-то, этот визит архиерея не был запланирован заранее. Епископ завернул в Ершовку мимоходом, по дороге из столицы, куда ездил вместе со своим секретарем и товарищем по духовной академии, отцом Виктором. Ну а поскольку лето в тот год выдалось на редкость ясное и погожее, они совершали путешествие из Двинска в Москву и обратно не на самолете и не на поезде, а на машине. Благо, оба были отменными, и, по молодости лет, даже довольно лихими, водителями.

– Кстати, Владыко, тут недалеко есть деревня Ершовка, – как бы невзначай произнес отец Виктор, когда впереди замаячила очередная дорожная развилка. – И в тамошнем храме служит протоиерей Михаил. Тридцать лет на одном приходе. Где сейчас сыщешь таких пастырей? А, между прочим, все еще не митрофорный…

– Неужели? – заинтересовался епископ. – Тридцать лет на одном приходе служит? И до сих пор не митрофорный? Как же я об этом не знал?

Надо сказать, что Владыка не знал и кое-чего еще. А именно, что его секретарь отнюдь не случайно завел разговор об отце Михаиле. За несколько дней до их отъезда в Москву отца Виктора посетил архимандрит Гермоген, приехавший в Двинск с неким поручением от некоего заинтересованного духовного лица. Причем визитер заявился отнюдь не в епархиальное управление, а на квартиру к отцу секретарю. И по ходу беседы как бы между делом посетовал на то, что один из старейших священнослужителей епархии, а именно протоиерей Михаил из деревни Ершовки, незаслуженно обойден владычным вниманием и до сих пор не награжден митрой.

– Ты бы, отче, походатайствовал… – произнес он, вручая секретарю запечатанный конвертик. – Ему по всем срокам давно митра положена.

– А что ты о нем так радеешь? – поинтересовался секретарь.

– Да, понимаешь, однокашник он мне, – ответил отец Гермоген. – Вместе в семинарии учились. Опять же – в Михайлов день исполнилось тридцать лет со дня его рукоположения. А от вас его только открыткой поздравили… маловато. Ты бы посодействовал…

Секретарь обещал посодействовать. И честно сдержал слово, заведя речь об отце Михаиле в самое благоприятное время для подобного разговора.

Тем временем дорожная развилка уже осталась позади.

– Вот что, отец Виктор! – вдруг произнес архиерей. – Поворачивай назад. Я хочу видеть этого отца Михаила. Тридцать лет на одном приходе… А я и не знал! И все еще не митрофорный…

 

* * *

 

Однако вскоре Владыке Антонию пришлось увидеть и услышать куда более любопытные вещи. Сперва они с отцом Виктором долго искали место, где можно было бы припарковать машину, потому что луг вокруг Троицкой церкви был сплошь заставлен автомобилями и автобусами. Попытка епископа войти в храм тоже оказалась безуспешной: церковь была битком набита народом. К счастью, архиерей заметил с южной стороны храма открытую дверь…

– Глянь-ка, Вась, еще попы прикатили! – вдруг послышалось за его спиной. Владыка Антоний обернулся и увидел испитого мужичонку, явно из местных, который пялился на него с глумливой ухмылкой. Рядом стоял его собеседник, который, судя по всему, являлся и его собутыльником. – Мало нам тех двоих? Раньше наша церковь как церковь была. А теперь что? Не то церковь, не то секта. Слышь, из города сюда к этому монаху бабы едут… что у них там, своих церквей нет, что ли? А местных всех разогнали. И такие деньжищи им везут – вон, какую домину наш поп себе на них отгрохал! А, посмотрика, как крест на церкви покосился! Того и гляди упадет…

Епископ нахмурился и решительно зашагал к открытой двери. Секретарь, почуяв недоброе, последовал за ним.

…Сквозь открытую дверь был хорошо виден амвон Троицкого храма. На нем в полном облачении, со сверкающей митрой на голове, стоял архимандрит Гермоген и, закатив глаза к церковному потолку, вдохновенно вещал:

– Возлюбленные о Господе братья и сестры! Святая Церковь, как чадолюбивая Матерь, учит нас не прилепляться душой к тленному богатству, но взыскать богатства вечнующего, нетленного… Уподобимся христолюбице недавних времен, раздавшей все имение свое святым храмам и обителям, наипаче же – некоему прозорливому старцу, своему духовному отцу…

Епископ резко обернулся к отцу Виктору. Глаза его метали молнии.

– До сих пор не митрофорный, говоришь? – гневно произнес он, в упор глядя на побледневшего секретаря. – Что ж! Будет ему митра…

Сразу же по возвращении в Двинск епископ Антоний издал указ о почислении протоиерея Михаила за штат без права служения «за непослушание и игнорирование распоряжений священноначалия».

«Два сапога – пара, да оба в воду упали…»

 

Дмитриевская суббота

 

ой темной, безлунной ночью, под самое утро, приснилось старой Марфе, будто стоит она на зеленом лугу перед Ильинской церковью. А вокруг весна благоухает, солнце в небе играет, прямо как на Пасху – аж сердце радуется! А возле самой церкви стоят ее покойный муж Семен да сынок Митенька, и улыбаются Марфе, словно зовут ее к себе. Бросилась к ним старуха… откуда только силы взялись!.. и тут вдруг исчезло все. Смотрит Марфа – а на том месте, где была церковь, лишь заснеженный пустырь виднеется, и торчат из-под снега не то обгоревшие головни, не то чьи-то кости. Вскрикнула она от страха – и проснулась. Смотрит – никого вокруг. Только в красном углу, перед иконой Казанской Божией Матери, которой благословили их с Семеном, когда венчались они в Ильинской церкви, красная лампадка мерцает. И с той иконы смотрит на старуху Царица Небесная, ласково так смотрит, словно хочет сказать: полно по мертвым скорбеть, Марфа, нет у Господа мертвых, все у Него живы, и Семен твой, и Митенька, и ты сама жива… Тут и отлегло у старухи от сердца… вот только к чему бы это ей такой сон приснился? Видно, просят Семен с Митенькой, чтобы в Дмитриевскую субботу помянула она их в церкви. Не за здравие – за упокой. Семен – на Мурмане от тифа помер[14], а Митеньку на японской войне взяло чужое море, сокрыла холодная глубинная волна. Далеко ушли ее ненаглядные, не добраться туда Марфе, не поплакать вдосталь на родных могилках. Только и остается ей, что ставить за них свечки в Ильинской церкви, да просить Бога, чтобы простил Он их грехи, вольные и невольные. Ведь не зря говорят, что баба за мужа, за детей – днем печальница, а в ночь – ночная богомолица. Вот денно и нощно и молится Марфа за усопших Семена и Митенькой… а в Дмитриевскую субботу попросит отца Иакова, чтобы пропел он им «вечную память». А до той субботы уже совсем ничего осталось: всего-то шесть деньков…

 

* * *

 

Тем временем за окном светать стало. Поднялась Марфа, помолилась Богу, да начала в церковь собираться. Чай, на дворе сегодня воскресенье – куда идти, как не в храм Господень? А Марфе еще нужно там все лампадки затеплить, да батюшке, отцу Иакову, кадило разжечь… а просфоры она еще вчера испекла и загодя в корзинку сложила, чтобы сподручнее было нести. Она ведь в Ильинском храме и уборщица, и алтарница, и просфорня… вот день-денской, с утра до вечера, то печки в нем топит, то полы намывает, то кадило и подсвечники чистит, то просфоры печет.

 

 

Святой Димитрий Мироточец. Икона XIII в.

 

Бывает, за всеми этими делами Марфе и помолиться-то некогда, да это не беда, за нее батюшка помолится, главное, чтобы в храме чистота да порядок были… Сколько раз, бывало, отец Иаков ей говаривал: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу…»[15] Прав батюшка – только храмом и живет старая Марфа. Да и чем еще ей жить, если нет у нее ни мужа, ни детей, ни внуков, ни родни – однаодинешенька старуха век доживает… Так о ком же ей заботиться, ради кого хлопотать, как ни ради Господа? Ведь храм – это дом Его. Вот и отец Иаков так говорит: мол, храм есть дом Божий…

…Только вышла Марфа за калитку, смотрит, а батюшка, отец Иаков, как раз мимо идет. Вот только отчего-то не к церкви идет, а от церкви… Удивилась Марфа, однако виду не подала: знать, так надо. Подошла она к отцу Иакову, поклонилась и говорит ему:

– Благослови, батюшка!

– Эх, Марфа, не до тебя мне сейчас! – отмахнулся священник. – Вот уж не думал дожить до такого!

– А что случилось-то, батюшка? – полюбопытствовала Марфа.

– Да то, что больше мне тут у вас не служить! – в сердцах воскликнул отец Иаков. – Уезжать мне придется! А у меня тут и дом, и огород, и добро нажитое – и все теперь коту под хвост пойдет!

– Да как же так, батюшка? – изумилась старуха. – Нешто Владыка тебя от нас куда переводит?

– Если бы так, Марфа! – тяжело вздохнул отец Иаков. – Если бы так… Только дело-то совсем в другом. Помнишь, как вчера к нам из города комсомольцы нагрянули? Ну, потом они еще по селу с гармошкой ходили, песни свои горланили, всех наших парней да девок перебаламутили, записали в свой комсомол… Так вот, привезли они с собой из города мандат, а в нем прописано: церковь нашу лик-ви-ди-ро-вать! Вот сегодня они ее и ликвидируют.

– Как так ликвидируют? – встревожилась Марфа. – Ее что теперь, не будет? А как же мы без церкви жить станем?

– А им-то что до того? – невесело усмехнулся священник. – Они в ней свой комсомольский клуб сделать собираются. И будут там плясать да кино про красных дьяволят[16] крутить. До чего же мы дожили, Марфа! Последние времена настают… Да, вот что: не дашь ли ты мне своего Гнедка с подводой? Я из церкви антиминс да облачения заберу и свезу их в соседнюю волость, в Никольское, к отцу Адриану. Не оставлять же их этим безбожникам на поругание! А коня и подводу я тебе потом верну…

Умилилась старуха. Вот ведь какой правильный батюшка отец Иаков! Как о святыне радеет! Как же ему не помочь?

– Бери, бери, батюшка, и коня, и подводу! Для тебя и для Господа мне ничего не жаль!

 

* * *

 

А как уехал священник, снесла Марфа корзинку с просфорами назад в дом, а сама скорей к церкви! Глядит: церковные двери открыты нараспашку, а перед ними, на снегу, иконы в кучу свалены. А мужики, их же деревенские, все выносят да выносят из храма образа, да с размаху в ту кучу бросают, словно это не святые лики, а простые доски… Господи, что же это такое творится? Или и впрямь миру конец пришел?

Подбежала Марфа к храму, руки крестом раскинула, вход собой загородила:

– Да что же это вы делаете, еретики! А ну стойте! Или на вас креста нет? Или вы Божия гнева не боитесь? Опешили мужики. И давай перед старухой оправдываться:

– Что ты, бабка, нам Божьим гневом грозишь? Мы народ подневольный. Приказали нам из храма все иконы убрать. А кто приказал – с того и спрос…

Призадумалась старуха. И впрямь – чего с мужиков взять? Что им велено – то они и делают: из церкви иконы убирают. А она их к себе приберет!

Подошла Марфа к мужикам, и говорит им:

– Вот что, люди добрые! Берите-ка вы иконы да несите их к моему амбару! А я вас за это бражкой ячменной угощу!

 

 

Сельский православный храм в Средней России. Соврем. фото

 

Как услышали мужики про бражку, сразу повеселели. Взвалили иконы на плечи и потащили их к старухиному амбару. А Марфа, словно в крестном ходе, с храмовой иконой Ильи-пророка впереди идет, дорогу им указывает. Открыла амбар и говорит мужикам:

– А теперь кладите иконы сюда!

– Да куда ж их класть-то? – спрашивают мужики. – У тебя ж тут мешки стоят!

Посмотрела старуха – а ведь и правда! Набит амбар мешками с мукой – тут и ей на зиму запас, и для просфор… Куда ж тогда иконы сложить?

Лишь миг раздумывала Марфа. А потом как крикнет:

– А ну, мужики, тащите мешки прочь из амбара! А на их место иконы кладите!

– Да в уме ли ты, Марфа? – усомнился один пожилой мужичок. – Чем же ты зиму-то жить будешь? А с хлебом зима не страшна…

– А разве мне этот хлеб не Бог дал? – вскинулась старуха. – Он дал, Он и взял, а захочет, так снова даст. Делайте, что вам сказано.

И сделали мужики по Марфиному слову: мешки с мукой из амбара повынесли, а на их место иконы сложили, одну на другую, как дрова в поленницу, от полу под самый потолок. Весь амбар ими набили. Зато ни одна из икон не пропала…вот только ризы с них комсомольцы уже ободрать успели: хоть они и не серебряные, а лишь посеребренные – в металлолом сгодятся. Для индустриализации металл нужен… Да ризы – дело наживное. Главное, удалось Марфе иконы спасти. Надежно укрыты они теперь в ее амбаре, под большим замком, а ключ от него у старухи на поясе висит. Уж теперь-то не доберутся до них комсомольцы-безбожники!

 

* * *

 

Всю следующую ночь мало Марфе спалось, да много думалось. И, чем больше она думала, тем больше ей казалось: невдомек советской власти, что приезжие комсомольцы у них храм отняли. А, если бы власть про это узнала, не дала бы им церковь разорить. Ведь разве советская власть не за народ стоит? Вот завтра спозаранку и отправится Марфа в большое село Покровское, а ныне райцентр, где сидит их самый главный начальник, и расскажет ему всю правду. А тот, как ее выслушает, сразу велит Ильинский храм народу вернуть.

Правда, до райцентра пришлось старухе на своих двоих добираться. Ведь Гнедка своего, вместе с подводой, она отцу Иакову одолжила. Только, похоже, загостился батюшка в соседней волости у отца Адриана… Что ж, с Божией помощью да ради Божьего дела Марфа до Покровского и пешком дойдет.

Полдня шла старуха до райцентра. Хорошо, батожок березовый с собой прихватить догадалась: с батожком-то идти легче… Идет, а сама все поглядывает – не блеснут ли вдали кресты да купола Покровской церкви? В Покровском храм был не то, что у них в селе – не деревянный, а каменный, и такой видный, что заметен был издали. Одно слово – приметный храм. Вот только на сей раз, сколько ни вглядывалась Марфа вдаль – Покровский храм словно пропал куда-то. А на его месте какое-то высокое здание белеется. Что за чудеса? Куда же храм-то подевался?

Только когда подошла старуха поближе, поняла она, что Покровский храм стоит, как стоял. Вот только нет больше на нем крестов да куполов. А над входом, где когда-то висела икона Покрова Пресвятой Богородицы, прибита пятиконечная красная звезда, а под ней табличка с надписью: «Клуб крестьянской молодежи села Октябрьское».

Опечалилась старуха. Неужели зря она шла в Покровское? Вот и здешний храм тоже ликвидировали… Только, может, это потому, что не народ его построил, а богатый купец Евграф Быков, у которого половина здешних мужиков в должниках ходила? Опять же, в Покровском все дома деревянные, один храм – из камня. Оттого-то новая власть на него и позарилась. А от Ильинской церкви ей какая корысть? Ведь она деревянная, и срубили ее их же мужики, по обету, когда у них от грозы полдеревни выгорело… За что же ее ликвидировать? Да, Бог даст, добьется Марфа правды. Выслушает ее советский начальник и тотчас прикажет Ильинский храм народу возвратить. А там и отец Иаков вернется… Будет у них в Дмитриевскую субботу церковная служба!

Приободрилась Марфа и пошла начальника искать. И нашла его в бывшем поповском доме, а ныне Октябрьском исполкоме. Правда, как ни просила старуха, не допустил ее секретарь к начальнику. Мол, занят он неотложными народными делами, а потому нет у него на то времени, чтобы каждую старуху выслушивать. Да и сам секретарь Марфу слушать не захотел. Только завела старуха речь про Ильинскую церковь, как оборвал он ее на полуслове:

– Вот что, бабка. Ты тут контрреволюционную агитацию не разводи. Церковь – орудие врагов народа. И потому изведем мы ее под корень без всякой жалости. Так что ступай отсюда подобру-поздорову, да впредь помалкивай. Не то – пеняй на себя…

Едва доплелась старуха обратно в Ильинское – и батожок березовый не помог… Выходит, напрасно она на земную власть да на ее справедливость надеялась. Против Бога эта власть идет, и потому нет у нее ни правды, ни милости. Так что теперь вся ее надежда – лишь на Господа.

Всю ночь молилась старуха, чтобы вразумил ее Господь, как теперь ей быть да что делать? И пришло ей на ум: есть же у староверов в домах молены[17]…так отчего бы и ей у себя такую не устроить? Ведь дом-то – ее! Кто же его у Марфы отнять посмеет?

 

* * *

 

Поутру отправилась старуха к Василию Легостаеву, мастеровитому мужику, что был у них в Ильинском и за плотника, и за столяра: все ладил – от лавок до прялок, от детских зыбок до домовищ[18]. И говорит ему:

– Вот что, Васильюшко. Не возьмешься ли ты мне одну работу сделать? Только чтоб сегодня все сладил: дело-то спешное… А я тебе за это заплачу.

– Уж не домовище ли ты себе, Марфа, ладить надумала? – усмехнулся Василий. – Только зря торопишься. Жили мы при старой власти – теперь при новой поживем!

– Эх, Васенька! – вздохнула старуха. – Как ни вертись, а в могилку ложись. Только смерть по грехам страшна… А дело у меня к тебе вот какое…

Как выслушал Василий старуху, не сказал ей ни слова, а взял свои инструменты да пошел за ней. И целый день сколачивал в старухиной комнате из теса, что Марфа на починку крыши припасла, подобие иконостаса, да вставлял туда спасенные старухой образа. Вот только немного их туда вошло: невелика была Марфина избенка: всего-то комната, да кухня маленькая, да поветь[19]… Правда, часть святых ликов они с Марфой по стенам развесили, да разложили по аналоям, что Василий сколотил…и все равно много еще икон в амбаре осталось…. А из остатков теса сделал Василий старухе в кухне за печкой загородочку, спальный закуток. Поставила туда Марфа лавку, застелила подстилкой – чем не место?[20] А что жестко будет спать…так придет время, отболят ее старые косточки в сырой земле! Да только смерть не все возьмет: лишь тело в землю ляжет, а душа пойдет пред Богом ответ держать. И те добрые дела, что сделала она, живучи на земле, Ему в дар понесет…

 

* * *

 

А как закончил Василий работу да ушел восвояси, не взяв со старухи ни копейки, раскрыла Марфа свой заветный сундук. Много добра хранилось у нее в том сундуке: холсты своетканые, сарафан синий, гарусный, а к нему парчовая коротенька, еще от бабки ей доставшаяся…такой парчи нынче уж не сыскать… А вот и мамушкина память: почелок[21] венчальный, шелком шитый, с жемчужными гирьками по краям, с широкими лентами сзади. Восемь лет Марфа на эти ленты деньги откладывала, по копейке, копила-таилась, пока не скопила на десятку. Потом в уездный город за ними ходила, все ноги сбила, а купила-таки ленты. А вот эту ленту, алую, атласную, ей Семен подарил, когда в Ильин день увидел ее в хороводе… После того и посватался, а вскорости и свадьбу сыграли: у Марфы других женихов не было – в чужих людях по сиротству она жила, а у Семена первая жена в родах умерла, вот и взял молодой вдовец за себя сироту-бесприданницу. Как же он любил ее… не то, что ни разу руки на нее не поднял – грубым словом никогда не обидел! А, как с моря приходил, подарки ей привозил: то полушалок, то ожерелок, то перстенек серебряный. Когда же родила она Митеньку, подарил ей Семен норвежского канифасу[22] на сарафан, да шелковый шалевый плат, цветами да птицами расшитый. Только один раз она тот сарафан и надевала, когда в последний раз вместе с Семеном ходила к обедне… Да ушел ее Семенушко в те края, откуда нет возврата, и Митенька за ним…душу ее с собой унесли. Только и памяти по ним осталось, что эти платки да ленты…

Давно не доводилось Марфе плакать. Да, как кромсала она на куски свои девичьи ленты, да нашивала их крест-накрест на платки – мужнино подаренье, мужнину память – горькими слезами заливалась старуха. Однако ж работу свою не бросила: на всех платках кресты из лент нашила и теми платками застелила аналои. А на шелковый шалевый плат с цветами и птицами – последний подарок Семена – положила храмовую икону Ильи-пророка…

 

* * *

 

После того пошла Марфа по деревне. В каждый дом стучалась, Христом-Богом просила, чтобы шли к ней люди да несли к себе те иконы, что еще у нее в амбаре оставались. Все Ильинское обошла она. Да только почти от всех ворот давали ей поворот:

– Поди прочь, старая! Если тебе жизнь не дорога, так хоть нас пожалей! Не ровен час, вместе с тобой и нас заберут! Тогда нас и твой Бог не спасет!