Заселение Сибири, как форма социального протеста

Как известно, заселение Сибири русскими проходило в два этапа. При этом именно вторая волна колонизации Сибири - земледельческая – оказала решающее воздействие на формирование сибирского крестьянства. Кроме того, следует учитывать и нараставшую с начала XVIII в. внутрисибирской миграции, когда переселенцы первой – торгово-промысловой – волны покидали оскудевшую к тому времени на пушные богатства тайгу, и поселялись в пригодных для земледелия районах Сибири.

Старинные связи Поморских уездов с Зауральем, проистекающие еще из промыслового предпринимательства первых русских землепроходцев в Сибири, продолжают влиять на процесс заселения Сибири и в XVII-XVIII веках.

Веками бытовавший взгляд поморских крестьян на землю как на собственность, «вотчину», при попытках правительства в XVII в. ограничить их право распоряжения своими вотчинными землями порождал упорное сопротивление.^[5]

Следует отметить, что активность русского переселенческого движения в Сибирь напрямую зависела от внутриполитической ситуации.

Большую часть переселенцев в Сибирь на протяжении XVII-XVIII веков составляли северорусские черносошные крестьяне, искавшие в переселении освобождения от тяжелого феодального гнета. С 1660-х годов именно в Поморье произошло резкое усиление прямых налогов, в частности, удвоение так называемых стрелецких денег.^[6]

В XVII-XVIII вв. стремление крестьян сохранить (или вернуть) черносошное состояние проявлялось в многочисленных актах неповиновения светским и духовным (монастырским) властям, порождало многочисленные челобитные к власти верховной с прошениями вернуть их в «черные сохи».^[7]

Челобитные поморских крестьян были насыщены многочисленными аргументированными ссылками на соответствующие поземельные документы, обращениями к прецедентам прежних разбирательств. Несомненно, эта активная деятельность по отстаиванию собственных прав развивала правосознание и правотворчество поморского крестьянства, способствовало формированию так называемого свободного «поморского» духа, который наложил значительный отпечаток на формирование мировоззрения сибирского крестьянства.

Борясь за свой черносошный статус северный крестьянин отстаивал и требования возвращения захваченных феодалами земель в черные земли. Как указывают исследователи, нигде в России крестьяне не добились большего успеха, чем в Поморье, где крестьянам удалось отстоять не только границы своих земель, но и свой незакрепощенный статус.^[8] Черносошный крестьянин был гражданином государства, в пользу которого платил налоги и нес повинности, то есть крепостные отношения, основой которых было право собственности крепостника на личность крестьянина, к статусу черносошного крестьянина не могли иметь прямого отношения.

С ростом феодального гнета, отстаивая собственную личностную свободу, крестьяне были все же вынуждены покидать свои вотчины.

Несмотря на имевшие место колебания и попытки воспрепятствовать стихийному переселенческому потоку из Поморья в Сибирь, правительство в итоге убедилось в собственной неспособности преодолеть крестьянское сопротивление. Интересно отметить, что тем самым правительство отнюдь не пренебрегло закрепостительными установлениями Соборного уложения 1649 года. По закону, сыску и возвращению подлежали только те черносошные крестьяне, которые бежали во владения вотчинников и помещиков.^[9] В условиях Сибири это требование становилось бессмысленным.

А.А. Преображенский, приведя множество данных из исследованных им документов (отпускных писем, проезжих или подорожных памятей), пришел к выводу, что кроме нелегальных, существовала и значительная по численности группа крестьян, легально отпущенных «мирскими» властями^[10].

Одной из основных причин ухода черносошных крестьян из Поморья в Сибирь, независимо от того, был он легальным или нет, А.А. Преображенский называет помимо прочих и высокую степень социального расслоения поморской деревни, сложившуюся на протяжении XVII в. По его мнению, в результате этого процесса «мирские» власти не препятствовали выходу разорившихся крестьян из общины, справедливо находя в этом выгоду и облегчение для всех остальных ее членов.^[11]

Поморские уезды, в силу почти полного отсутствия в них вотчинного (кроме церковного и дворцового) землевладения, развивались в экономическом отношении быстрее сопредельных территорий.

В любом случае, поморские крестьяне, составляя абсолютное большинство среди переселенцев, принесли в Сибирь обширный комплекс представлений о государственном и общественном устройстве, сложившийся в течение многих десятилетий на основе осознанной крестьянской борьбы за собственные права.

Во многом на процесс формирования сибирского крестьянства повлиял и приток беглых из других регионов страны. При этом центральная администрация практически не прилагали усилий по содействию в их возвращению к владельцам, предлагая самим владельцам организовывать сыск своих крестьян на бескрайних сибирских территориях.

Так, например, когда в 1699 г. правительство Петра I пожаловало Г.Д. Строганову новые владения в Соликамском уезде, местное население отнеслось к переходу в крепостное состояние резко отрицательно. В начале 1700 г. с Урала в Сибирь двинулись «семей з двести и болши ис пермских чюсовских ево вотчин, отбиваясь от людей ево боем и стреляя из ружья и из луков в те ж сибирские городы по подговору прежних беглых ево крестьян»^[12]

Деятельность по сыску встречала не только активное сопротивление со стороны самих беглых, но и определенное противодействие со стороны сибирской администрации, заинтересованной в притоке населения. И если ценой больших усилий и значительных финансовых затрат Строганову все же удалось «сыскать» значительную часть ушедших от него в Сибирь крестьян (на что, кстати, было потрачено не одно десятилетие), то сыски черносошных крестьян были заведомо безрезультатными и велись в гораздо меньшем масштабе, превращаясь в мероприятия по учету пришлого населения.

Формирование в Сибири крестьянства завершается к началу XVIII столетия и ведущая роль в этом процессе, в итоге, принадлежала именно государственным крестьянам, непосредственным эксплуататором которых являлось феодальное государство.

Специфическую категорию феодально-зависимого населения составили приписные крестьяне уральских, нерчинских и алтайских заводов. По характеру основной феодальной повинности (заводская «барщина»), приписная деревня напоминала крепостную. Однако приписной крестьянин, в отличие от помещичьего, признавался субъектом гражданского и публичного права. Верховная власть рассматривала приписное крестьянство как особую категорию в составе государственного крестьянства. ^[13]

Отсутствие в Сибири сколько-нибудь развитого помещичьего землевладения, отдаленность ее от центра страны, огромные пространства, обусловили как особую специфику сознания местного крестьянства, так и характер взаимоотношения крестьянской общины с органами власти. Правительство и сибирская администрация были не в состоянии держать деятельность общины под постоянным контролем, что было возможно в густозаселенном центре России.^[14]

К концу XVIII века сибирское крестьянство было представлено тремя группами. Группа «государевых» - пашенных и оброчных - крестьян (96% от общего числа), группа монастырских крестьян (3,5%) и лично зависимые (абсолютное меньшинство – 0,5%).^[15]

Общеизвестно, что в Сибири так и не возникло помещичьего хозяйства, не появились четко оформленные слои поместных и крепостных крестьян. Тем не менее, и это легко проследить в лозунгах антифеодального движения, антикрепостнические настроения были сибирскому крестьянству весьма близки, и активно поддерживались. В то же время на всю Сибирь к концу XVIII приходилось лишь несколько десятков незначительных по своей величине поместий, а число крепостных крестьян было мизерным.

В XVIII – начале XIX вв. на Востоке страны вольноколонизационный поток шел по прежнему из Поморья.

Таким образом, в Сибири сформировалось крестьянство, феодально зависимое от государства, а не от частных владельцев. Исследователи отмечают, что типологически сибирское крестьянство находится ближе к государственному (черносошному) крестьянству Европейского Севера России, что в силу описанных особенностей его формирования и неудивительно. Как и черносошные крестьяне Поморья, они реально пользуются значительными владельческими правами на свои земли, степень их личной зависимости гораздо слабее, чем в помещичьей деревне. Отмечается и значительная близость материальной и духовной культуры крестьян по обе стороны Уральского хребта. Общерусские социально-утопические легенды имеют широкое хождение в Сибири, а поиски русскими сказочного Беловодья связаны с реальной историей алтайских крестьян.[16]

В то же время, XVIII век ознаменовался окончательным формированием региональных черт народной культуры, которые определили в дальнейшем этнографический и культурный облик сибирской деревни.

Тем не менее, несмотря на некоторые имевшиеся особенности развития, характер существования, бытовой уклад и социально-политические представления крестьянского населения Сибири в основном не отличались от общероссийских. Объясняется это тем, что они были привнесены на сибирскую территорию русскими же земледельцами, а не формировались на рассматриваемых территориях на протяжении многих столетий, как это было в центральной части страны.

Общерусские закономерности развития крестьянского сознания были характерны и для Сибири, при этом их действие усиливалось не только постоянным переносом соответствующих идей, сюжетов за Урал как в ходе крестьянской колонизации, но и благодаря ссылке, так как в Сибирь ссылали и самозванцев с их сторонниками, и активных распространителей различных слухов и легенд о монархах.^[17]

В общей массе ссыльных, впрочем, преобладали крестьяне, пострадавшие за свои антифеодальные настроения, из Центральной части России. В XVIII веке большую часть ссыльных составляли помещичьи крестьяне. Только с 1760 по 1780 гг. в Сибири (без Иркутской губернии) было помещено до 40 тыс. душ м. и ж. пола.^[18]

Активно применяя ссылку как форму наказания, правительство, само того не желая, стимулировало активность крестьянства в антифеодальной борьбе.

Исследователи отмечают, что процесс вольнонародной колонизации, являвшийся отражением антифеодальной борьбы масс, проходил в неразрывной связи лозунгов социального и религиозного протеста, создавая единую оппозицию церкви и бюрократии.^[19]

Практика абсолютистского государства по использованию результатов народной колонизации, которая осуществлялась под демагогическими лозунгами, обещавшими излияние «монарших милостей», способствовала закреплению в крестьянском сознании социально-политических иллюзий.

Городские восстания

Очень часто встречается ошибка, заключающаяся в том, что авторы, говоря о Сибири, все время подменяют ее Россией. Так, утверждают (по всей видимости, исходя из текста песни о несчастном путешественнике через Байкал на омулевой бочке), что «угрюмый образ Сибири-каторги в конечном счете заслонил в общественном сознании все остальное». Но это в русском общественном сознании, в сознании каторжан и мигрантов. Особенно «несчастны» такие песни были у белорусских крестьян-переселенцев. Но ни в одной дошедшей до нас казачьей песне, ни в одной сказке или песне местных старожилов уныния и «несчастья» нет и в помине. Возьмите знаменитый цикл об Албазинском «сидении»: размах, удаль, порой жестокость, смерть, но горечи нет! Это как в песне о Стеньке Разине, который бросает княжну за борт - никто же не плачет по княжне! Сибирский мужик слишком прагматичен, чтобы горевать о какой-то свободе и воле, его интересуют сугубо конкретные дела. Интересный случай в этом отношении произошел в деревнях Тобольского наместничества в 1786 г., где объявился некий Петр Пургин, который выдавал себя за Петра III. Но обещал он крестьянам не землю и волю, как Емельян Пугачев, а «што не будет государственных податей на девять лет и тем более смущал простых людей».

Русский человек и абориген уже довольно долго знали друг друга, прежде чем в Сибири были построены первые «государевы» города. Первые контакты русских и коренных жителей Западного Зауралья, и даже района Мангазеи, относятся еще к XI веку. После присоединения к Московскому государству Великого Новгорода и «Великой Перми», после большого похода московской рати в 1499-1500 гг. великие князья уже официально включили в свой титуляр название царей Югорских, Кондинских, Обдорских. С этого времени народы края официально уже считались данниками и вассалами Москвы и даже не систематично платили реальную дань.

Некоторые авторы, рассуждающие об общем в ментальности колонистов на новых землях, считают, что «в порубежье не боялись подняться за свободу с оружием в руках». И далее приводят в доказательство слова замечательного историка и публициста Н. Я. Эйдельмана (которые, правда, до него говорил А. И. Герцен) о том, что «главные народные войны зажигаются не в самых задавленных, угнетенных краях», а «в зонах относительно свободных, и уже потом с казачьих мест переносятся в мужицкие, закрепощенные губернии».

Но это утверждение Н. Я. Эйдельмана не подходит к Сибири. Весь парадокс российской истории заключается в том, что в XVII-XVIII вв., когда Сибирь была относительно свободна от Москвы, в ней ни разу «не зажигалась» эта «главная народная война»; более того, ни Разин, ни Пугачев не нашли здесь многочисленных и активных сторонников.

В Сибири все было проще и сложнее одновременно. Не проходило и года, чтобы не пылали русские деревни и остроги, ежегодные ясачные сборы служилых людей нередко превращались в вооруженные столкновения, а основание русских городов выглядело как военная экспедиция в чужую страну. Тем не менее официально у нас не было никаких войн с тогдашними феодальными правителями и аборигенными князьками Сибири. Несмотря на то, что степень ожесточения доходила до предела с обеих сторон. Можно вспомнить, что, когда А. Воейков окончательно разгромил Кучума в 1598 г., он приказал казнить захваченных пленных, которые уже никакой опасности не представляли. Впрочем, и противники были тоже немилосердны, особенно к своим соплеменникам, перешедшим на сторону русских. Об этом напоминает судьба Богдана Артыбаева, который в 1648-1649 гг. вместе с русскими казаками «бился» с киргизами в Чулымской волости. Киргизы за это поймали его отца с семьей и живьем сварили в котле.

Вообще, покорение Сибирского ханства, Западной Сибири во многом напоминает военную акцию по подчинению и наказанию непокорного вассала, который до этого давал присягу своему сюзерену на верность. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что большинство западносибирских городов - Тобольск, Тюмень, Березов, Сургут, Нарым, Пелым, Томск - были основаны вблизи родокняжеских центров сибирских князьков, которые до этого изъявляли покорность московскому государю, или же существовавших до этого «вольных» русских торговых городков.

Город тогда в Сибири - это форпост многоцелевого значения. Его функции[20]:

· военно-оборонительная,

· административная,

· налогово-финансовая,

· перевалочно-транспортная,

· торговая,

· промышленная.

К началу XVIII в. из около 150 крепостей в Сибири городами стали только 20: Тюмень, Тобольск, Сургут, Тара, Нарым, Верхотурье, Томск, Кузнецк, Якутск, Иркутск, Нерчинск и др.

Сибирский город XVII в. отличала его управленческая функция. Этим обусловливалось наличие в городе управленческого аппарата - разных дьяков и подьячих. Так, в Верхотурье в 1645 г., подьячих, таможенных, церковных и площадных дьяков, занимавшихся оформлением личных и деловых бумаг, этого «крапивного племени», как говорили тогда, было 50 человек (около 5,8% от всего населения города вместе с приходящими сюда на недолгое время «гулящими» людьми. А в числе постоянного населения верхотурская «бюрократия» XVII в. составляла около 21%).

Города являлись и основой хозяйственной деятельности. На обилие в Иркутском уезде хлеба, соли, мяса, рыбы обратил внимание западноевропейский путешественник Исбрант Идес, проезжавший через город в 90-х гг. XVII в. Он писал:

«После нескольких дней пути среди бурят приехал я в город Иркутск, расположенный на реке Ангаре, которая истекает из озера Байкал в шести милях от города и течет с юга на север. Этот город построен недавно и снабжен мощной крепостью и большими слободами. Хлеб, соль, мясо и рыба здесь очень дешевы, ржи больше всего и столь много, что за семь стюйверов можно купить ещё сто немецких фунтов. Тому причиной плодородие этой земли. От Иркутска до Верхоленска родится много разнообразных злаков; там находится много русских дворов, которые наживают богатство земледелием и которые кроме этого ничего более не промышляют».

Бюджет сибирского города во многом зависел от размеров собранного ясака. Дело в том, что в ясак с местных народов входили шкурки не только соболя, но и дешёвых видов «мягкой рухляди» - белки, волка, а также неотправляемые виды ясака: скот, низкосортное железо местной выплавки.

Этот вид ясака подлежал обмену на шкурки соболя у местных народов. Не проданная и не обмененная часть ясака оставалась в местном бюджете и шла на оплату жалованья, городское строительство, местные торговые операции и др. И в первое время, до развития собственного ремесла, хлебопашества, ясачные поступления составляли до 75% всех доходов уезда.

И в истории Сибири XVII в. известен лишь один случай убийства воеводы возмущенным населением - илимского воеводы Лаврентия Обухова в 1665 г.: «Лаврентий, приезжая к ним в Усть-Киренскую волость, жен их насильничал...»

Несколько иной характер носило наше продвижение в Восточной Сибири. Обратите внимание, что здесь важнейшие города, такие как Енисейск, Красноярск, Иркутск, Якутск, Нерчинск основывались вне всякой связи с какими-либо поселениями аборигенов и даже подчас без специальных царских грамот, а просто в силу обстоятельств военного похода: где встретили сопротивление, там и основали русский город. Да и политическая обстановка здесь была совершенно другая. Если в Западной Сибири еще была возможность договориться с каким-то одним правителем - Едигером, Кучумом, Алтын-ханом, - то в Восточной Сибири просто не с кем было вести такие переговоры: туземное общество представляло собой калейдоскоп различных народов и племен, находившихся в постоянной борьбе друг с другом. И это уже больше походило на Северную Америку, где англичанам приходилось заключать договоры с каждым крупным племенем. В Восточной Сибири мы вступали на территорию, которая никогда даже косвенно не была подведомственной или вассальной московским князьям. Но в любом случае - и в Западной, и в Восточной Сибири - это не было чистое завоевание: продвижение русских отрядов сопровождалось движением крестьянского, промышленного, «гулящего» русского населения. В этом и заключается суть колонизационного процесса как неоднозначного, противоречивого исторического события.