Происхождение предмета анализа.

Родился он из дореволюционного курса музыкальных форм, предназначенного более всего для композиторов, и был лабораторией творчества. Изучение технической стороны негласно руководствовалось возвышенным воззрением на цели искусства. Римский-Корсаков, советуя отцу одного из учеников не питать иллюзий относительно его композиторского будущего, мотивировал свой прогноз тем, что тот не научился мыслить о мире в звуках и не имеет к тому склонности.

В советское время курс подвергся критике за формализм, был реформирован и получил современное название, исходя из идеологических соображений. Однако творческая установка русской культуры ("Во всем ищите великого смысла" — св. Нектарий Оптинский) превозмогла ограниченность идеологии, воинственно отрекшейся от вечности. Крупные музыканты заложили основы содержательного анализа музыки. Какой великолепной школой для будущих великих музыкантов стали интерпретации Яворского, замечательные анализы Цуккермана! Вопреки террору мертвящей идеологии русская исполнительская школа укрепила свои позиции в мировой культуре, подняла ее уровень. Реформа Кабалевского совершила аналогичные перемены в общеобразовательной школе.

Ныне открылась возможность припасть к подлинным, бесконечно высоким источникам творчества, которые в свое время возвели могучее здание музыкальной культуры, но о которых нельзя было сказать вслух во времена идеологического террора.

Как понимать "анализ"? В фундаменте советского курса оказалась методология целостного анализа. Целью парадоксального (как казалось авторам термина) сочетания несочетаемых понятий было преодоление дробящей, разлагающей тенденции анализа.

Здесь сказались столетия беспамятства. На самом деле словосочетание "целостный анализ" не парадоксально, а тавтологично (как "масляное масло"). Анализ целостен по существу. Ни в его этимологии, ни в истории нет и намека на дробящее начало.

Анализ — воспарение окрыленной души к прекрасной сути, освобождаемой от внешних, скрывающих ее одеяний. Движение ума не к частям и сторонам, но от них — к идее целого. Так понимался анализ еще у Климента Александрийского.

О том же говорит этимология. Префикс ana-, передающий движение ввысь, роднит анализ с человеком: греческое слово антропос (человек) в этимологическом переводе означает обращенный ввысь. Значение же основы — "освобождение". Буквальный этимологический перевод греч. analysis звучал бы как "вос-свобождение".

Ныне анализ — вопреки истории и этимологии! — истолковывается как разложение.2 Так это слово впервые было трактовано физиком Р.Бойлем (1627-1691).

Древнее же — смыслостремительное — понимание анализа удерживалось в богословии. Вот сущность анализа в понимании французского автора начала XIX века, Вине: он усиливается "восходить к первой идее предмета, как бы на вершину, с которой видны более широкие границы горизонта, незаметные снизу"3.

Святоотеческое понимание анализа как восторжения ума к сути, к первообразной божественной красоте, путем снятия внешних звуковых и структурных облачений целесообразно оставить и нам. Только так мы достигнем цели возвышенного познания — осязательно-живого схватывания сути, святой простоты, освобождающей нас от мертвящих схем и праха "выразительных средств". В противном случае анализ обернется параличом (paralysis, расслабление, того же корня, что и анализ; но с префиксом para — около, мимо). Какая сила убережет от паралича?

Почему "духовно-нравственный"? "И вот, принесли к Нему расслабленного (paralytikos), положенного на постели. И, видя Иисус веру их, сказал расслабленному: дерзай, чадо! прощаются тебе грехи твои" (Мф. 9:2). Причина духовного паралича в грехе, а корень грехов — гордыня неверия, за норму принимающая беззаконную перевернутость сознания. "Горе сердцу расслабленному! ибо оно не верует, и за то не будет защищено" (Сирах. 2:13).

Почему же следует говорить об анализе "духовно-нравственном", а не просто о "нравственном" или "моральном"? В основе юридического понимания "морали" — ущербная католическая концепция вины, потеснившая понятие греха. Вселенское православие учило иначе. Грех страшен не тем, что прогневляет Бога. Христос пришел не для того только, чтобы великой жертвой умилостивить Отца, удовлетворив Божественному правосудию. "Искупление" — лишь одно из слов, которым поясняет Писание цель прихода Господа на землю. Для искупления вины достаточно жертвы, в которую и принес Себя Христос. Но зачем Господь еще и воскрес? Ведь "если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша" (1 Кор. 15:14). Господь воскрес для нашего воскресения. "Если вы воскресли со Христом, то ищите горнего, где Христос сидит одесную Бога" (Кол. 3:1). И истина Воскресения удостоверяется не столько внешними доказательствами, преображением великого множества людей и народов, сколько преображением собственной души: до того человек малочувствителен к мириадам аргументов. Духовное начало в человеке, его близость Богу, дает силу любить людей, в том числе и тех, которые тебя не любят, — начало совершенной нравственности. Оба начала Господь соединяет: "возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим, и ближнего твоего, как самого себя" (Лк. 10:27).

Неуклонно отпадавший от вселенского православия Запад забыл основную цель христианства — обожение. Грех в своем существе есть смерть в вечном отдалении от Бога. А созданы мы для вечной любви и жизни! "Бог вочеловечился, дабы человек обожился"4. Господь пришел найти "потерянную драхму", спасти Свое творение от гибели без Себя, возвести обоженного человека в вечное Царство Небесное, соделав его Своим сыном. Богоустановленными таинствами Церкви, Святым Духом вводится человек в бессмертие богообщения.

Потребное для того духовно-нравственное совершенство ("будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный" — Мф. 5:48) неосуществимо без подвига души, хотя усовершает человека Бог. "От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его" (Мф. 11:12). Лишь в трудящуюся руку посылается благодать Божия, преображающая человека. А без чудесного перерождения всеисцеляющей силой Божией — перед нами подлог: нравственное совершенство, которого требует от нас Бог, подменяется моральным благоприличием, лицемерным в основе (вспомним многочисленные обличения Господом фарисейской законнической морали! Вот природа фарисейства: "берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие" — Лк. 12:1). Маска благоприличия закрывает от других и от самого человека истинное его состояние. Приточный фарисей даже кощунно хвалил Бога за свое состояние лицемерной лжи себе ("Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди…" — Лк. 18:11).

Великий идеал духовно-нравственного совершенства стал внутренним законом светской серьезной музыки, родившейся из церковной. Потому этический, моральный анализ на безбожной основе (как он заявлен, например, у Дм. Кабалевского) проходит мимо музыки.5 Гуманистические понятия эгоизма-альтруизма, плоские и фальшивые из-за отсутствия в них духовной вертикали (какой силой преодолевается эгоизм и воздвигается альтруизм — неужто классовой солидарностью или идеологией?!), также недостаточны для духовной-религиозной природы серьезной музыки, которая хочет питаться Божией любовью: гимны партии, социалистическому труду и прочей духовной лжи в кантатах времен социализма поделом оказались в помойках истории. Гуманистическая эстетика лишает людей главного элемента высокого искусства — чуда.

О дивной красоте и чудесности искусства музыки говорится обычно метафорически. А на самом деле это его сердцевина и сущность. Если же так, то дивность музыки заслуживает не только эмоциональных восклицаний, но и сосредоточенного усердного вглядывания, ибо в противном случае нарушается закон соответствия метода предмету познания, и понимание музыки становится неадекватным, лживым в самом корне. По мысли митрополита Амфилохия, метод — свойство истины. "К Истине нельзя прийти ложным путем, но только тем, который согласуется с ней, который освящен и исполнен ею <…> В ее собственном свете открывается настоящий путь к ней — недоступной"6. Если культура воскрылена дивным светом традиции, то и познание должно быть устремлено к раскрытию этого света. Если же тьма претендует на познание света, то это и антикультурно, и антинаучно, и просто абсурдно.

В настоящей книге категория чуда пронесет себя через все анализы. Как лингвисты в словах "дивный", "удивление", "энтузиазм" обнаруживают исходную основу "Теос" (Бог), так музыковедческое осмысление чуда музыки не может не возвести мысль к его первоисточнику. И только тогда открывшаяся сердцевина прольет свой свет на все устроение высокой музыки в многообразии ее стилей и жанров.

В соответствии со сказанным, духовное начало нравственности должно не только не упускаться из виду, но всячески акцентироваться в сознании.

Светская серьезная музыка родилась из церковной и пока она — серьезная музыка, она хранит в себе полученную духовно-генетическую программу. Отличие их в том, что в церкви действует реально преображающая, совершающая благодать, а в светской музыке — лишь призывающая. Воспринимается она как жажда света и совершенства, как сила, расправляющая и окрыляющая душу.

К этой-то силе и выходит духовно-нравственный анализ и сам от нее становится воскрыленным и вдохновенным, способным обнаруженной красотой музыки пробуждать души людей к высшей жизни.