К вопросу о реалистической «школе беллетристов», учеников Н.Г. Чернышевского

В отличие от понятия «некрасовская школа», в литературоведении не сложилось устойчивого понятия о «школе беллетристов», объединяемой именем Н.Г. Чернышевского как учителя. Не сложилось терминологического определения и «беллетристы школы Чернышевского». А между тем «школа», несомненно, была: Н.Г. Помяловский, В.А. Слепцов, Н.В. Успенский, Н.А. Благовещенский, М.А. Воронов, Ф.М. Решетников. Но это не особый «революционно-демократический реализм», по определению А. Лаврецкого, а просто критический реализм с определенной идеологической установкой.

Известно, что терминологическое обозначение той или иной школы или какого-либо литературного объединения иногда придумывается не самими их участниками, а противниками или сторонними наблюдателями. И, надо сказать, это происходит, как правило, весьма удачно. Обозначение закрепляется, доводится до нужных кондиций и уже переменить его на другое нельзя. Так было с термином «натуральная школа», который придумал вовсе не Белинский, а Булгарин. Нечто подобное случилось и с демократической беллетристикой «шестидесятников». Е.Н. Эдельсон – один из сподвижников Ап. Григорьева по «молодой» редакции «Москвитянина» и до некоторой степени «почвенник», ратовавший за «исконные корни» русской культуры, выступил со статьей под названием «Современная натуральная школа»; статья появилась в боборыкинской «Библиотеке для чтения» в 1864 году. Хотя Эдельсон главное внимание уделяет только Н.В. Успенскому и толкование эстетической программы Чернышевского доводит до абсурда (назначение искусства чисто «служебное», мастерство художника – то же самое, что мастерство сапожника), в целом наличие школы признает и ее общереалистический характер удостаивает всяческих похвал. И «натуральная школа» 40-х годов, и «современная натуральная школа», по Эдельсону, демонстрируют реализм как «преобладающее направление» в русской литературе, «...верность действительности, живость и резкость воссоздания народных черт», «...горячее искание жизни», «...потребность отзываться на действительные интересы общества и принимать непосредственное участие во всех вопросах, поднимаемых историческим течением жизни».

Но доказательства наличия «школы» можно найти и в свидетельствах самих писателей, подчеркивавших творческое влияние на них Чернышевского. Осознать наличие «школы» мы можем также, исследуя творчество писателей, близко стоявших к Чернышевскому и живо откликнувшихся на призывы «властителя дум»: отобразить процессы современного воспитания, самоутверждения «новых людей» и показать народ без прикрас в критическом духе («Не начало ли перемены?»).

Решали эти писатели и другие проблемы, но эти проблемы были или производными от уже указанных главных, или продолжением традиций «натуральной школы» 40-х годов.

«Я ваш воспитанник, – заявлял Помяловский в письме к Чернышевскому в 1862 году, – я, читая «Современник», установил свое мировоззрение». Молодой писатель бывал у Чернышевского дома, общался в кругу его единомышленников. Свидетельств об этом много. Сохранились они, в частности, в воспоминаниях сотрудника «Современника» В.А. Обручева, который сам принадлежал к этому же кругу людей и был арестован осенью 1861 года за распространение прокламации «Великорус». Самую обстоятельную биографию Помяловского написал его друг Н.А. Благовещенский, который тоже принадлежал к «школе», хотя был менее даровит. Благовещенский свидетельствует, что после опубликования «Мещанского счастья» Помяловский познакомился с Чернышевским и другими членами редакции «Современника»: «С каким восторгом, бывало, передавал он мне все подробности свиданий». И журнал после выхода повести «Молотов» в объявлении о подписке на следующий год среди славных имен авторов выделяет разрядкой фамилию Помяловского. Он становился надеждой журнала. У Чернышевского Помяловский познакомился с Н.В. Успенским. Между молодыми людьми установилось товарищество.

Н.В. Успенский описывал свое первое знакомство с Некрасовым в его квартире на Литейном, там, где, как известно, помещалась и редакция «Современника». Некрасов – такой же советчик в делах прозы и в поисках подлинной народности, как и Чернышевский: «Не бойтесь, не бойтесь! – послышался в углу зала тихий и хриплый голос поэта «Мести и печали», – когда меня встретили у двери два красивых сеттера. – Что вам угодно?

- И я сказал, – продолжает Успенский, – что доставил в редакцию «Современника» два рассказа из народного быта, и назвал свою фамилию.

- Я с удовольствием прочитал их, – сказал Николай Алексеевич, – Особенно мне понравился ваш «Поросенок»... Прелестная вещь. А вот на вашем рассказе «Хорошее житье», кажется, была какая-то подпись.

- Да, в редакции «Отечественных записок» мне написали, что язык слишком народен и непонятен для публики...Я стер пометку.

- Ха-ха. Слишком народен. Это превосходно...»

Тесно связанным с Чернышевским был и М.А. Воронов. У Чернышевского он учился словесности в Саратовской гимназии. Возобновил встречи с ним с 1858 года в Петербурге. Входил в узкий кружок земляков-саратовцев, собиравшихся на квартире Чернышевского. Сделался его личным секретарем. В.А. Слепцов по примеру из «Что делать?» организовал особую коммуну, получившую название «слепцовской». И хотя коммуна распалась, она представляла собой любопытный прецедент перестройки быта на новых, социалистических началах. После выстрела Каракозова Слепцов был арестован, но прямых улик не оказалось и обвинялся он именно за организацию коммуны.

Чернышевский влиял на этих молодых писателей своими идеями. Статья «Не начало ли перемены?» буквально была их манифестом. А к тому же еще пример беллетриста – роман «Что делать?». Они им восхищались, но и критически пересматривали в свете нового переживаемого «трудного времени».

Важнейшие темы творчества писателей «школы беллетристов» – критика старых форм жизни и либералов-примиренцев, изображение «новых людей», их морали, целей и стремлений, народная жизнь без прикрас. Не обязательно все эти темы в совокупности должны присутствовать в творчестве каждого писателя. У того или другого представителя «школы» может быть одна или две из них. Не обязательна и разработка их по определенной, предвзятой схеме: тут могут быть самые различные подходы.

Говоря о «школе» и ее руководителях, необходимо обратить внимание на методологическую основу этих понятий.

Чернышевский так велик и роман «Что делать?» так значителен, что ни в коем случае нельзя измерять его достоинство только «школой» непосредственных продолжателей, весом и значением «учеников». Есть неизмеримо более широкий план соотношения Чернышевского с русской литературой, чем тот, в котором мы ведем разговор о «школе беллетристов».

Теория «разумного эгоизма», система социалистических идей, выраженных в «Что делать?», вызвали внимание к себе Достоевского. Многие его великие произведения возникли как спор с Чернышевским, как оппонирование и не всегда под знаком полного отрицания его идей, а иногда и развития их, но под своим углом зрения.

Роман «Что делать?» не вызвал восторга у Щедрина, соратника по «Современнику». Но это не значит, что Щедрин в какой-либо мере – противник Чернышевского. Наоборот, вся его сатира была ничем иным, как практической реализацией важнейшего положения эстетики Чернышевского: искусство выносит «приговор» над действительностью.

Л.Н. Толстой в спорах 1850-х годов скорее был солидарен с группой А.В. Дружинина, «эстетическим триумвиратом», чем с Чернышевским. Даже больше того, он во многом был настроен против мыслителя, его утилитаризма, нигилизма, как ему казалось. Но, по логике вещей, сам Толстой в своих художественных произведениях и отчасти в публицистике все более и более занимался критикой нравов. И в конце жизни был чрезвычайно удивлен близостью своих взглядов со взглядами Чернышевского. В.В. Стасов во время одного из свиданий с великим писателем развил перед ним основные положения диссертации Чернышевского «Эстетические отношения искусства к действительности», по поводу которой Л.Н. Толстой в молодости слышал много споров, а в 1883 году диссертация вышла 3-м изданием и снова подала повод к острым обсуждениям.

Николай Герасимович Помяловский (1835-1863). Стремление представить образ разночинца в истинном свете логически вослед тургеневскому Базарову должно было стать делом писателей-демократов.

Эту роль взял на себя Помяловский и изобразил процесс становления героя-разночинца в повести «Мещанское счастье», опубликованной в «Современнике» (1861, № 2). Повесть сразу же попала в поле зрения Главного управления цензуры наряду со статьями Чернышевского. Член Главного управления цензуры составил доклад, в котором о «Мещанском счастье» говорилось следующее: «...Оскорбленный плебей не скрывает своего сословного презрения к аристократам и называет их: «негодяи, аристократишки, бары-кулаки...», «черти, мерзавцы «....Со своей стороны, дворяне, являющиеся здесь на сцене, заражены тем же предрассудком». По этому докладу цензору «Современника» Бекетову был вынесен строгий выговор, а редакция «Современника» получила предостережение, что журнал будет запрещен, если его направление не изменится.

В повести выведен образ молодого разночинца Егора Ивановича Молотова, сына мещанина, слесаря. Его духовное становление приводит к прозрению относительно непримиримости сословной вражды, между господами и плебеями. Помяловский намеревался изобразить жизнь обыкновенную, «неромантическую.», ориентируясь на «Современник». По свидетельству Благовещенского, которому Помяловский принес рукопись «Мещанского счастья», автор заявил: «Мне «Современник» больше нравится, чем другие журналы, – в нем воду толкут мало, видно дело... Да и притом, говорят, там все семинаристы пишут».

Помяловский ставит тему не «отцов» и «детей», а сословных противоречий, т.е. заглядывает дальше Тургенева. Он раньше Тургенева выставляет на всеобщее обозрение молодого «героя времени» из разночинцев, идущего на смену «лишнему человеку».

Помяловский не пишет карикатуры на своего героя, но и не идеализирует его. Более того, готов найти в нем изъяны. Он показывает, как надо по-новому, критически подходить к изображению разночинца. Приветствуя молодое поколение, он тут же предупреждает об опасностях, ему грозящих, об опасности сословной слепоты, повторения ошибок «лишнего человека», застоя: «мещанского счастья», «чичиковщины». Процитируем автора: «Молотову прекрасными людьми представлялись товарищи – бодрые, смелые, честные, за общее благо готовые на все жертвы, оригиналы. Не думалось тогда Егору Ивановичу, что многие из них потеряют и бодрость, и смелость, и оригинальность, и способность к жертвам, а некоторые даже.... и честность».

Продолжение судьбы Молотова мы видим в другой повести Помяловского, в том же году появившейся в «Современнике». Она так и называется по имени героя – «Молотов».

В «Молотове» подробно рассказывается родословная чиновников Дороговых. В знаменитых домах на Сенной площади, где ютится чернорабочая беднота, не раз уже описанная «натуральной школой», обитает не только нищета. В огромных домах, на шесть тысяч жильцов, с чердаками и подвалами, есть квартиры и среднего достатка, и даже шикарные. В одной из них мы застаем разбогатевших Дороговых.

И вот теперь домострой получил первую пробоину. Дочь Надя после пансиона решила заглянуть за край, очерченный для всех Дороговых. Она полюбила не с родительского благословения, а по велению сердца. И предмет, ею избранный, был управляющий здешним домом, друг их семьи – Егор Иванович Молотов. Ему даже удалось отбить Надю у генерала, за которого родители было сосватали ее. По решительности характера Надя напоминает Ольгу Ильинскую в гончаровском «Обломове». А кем же оказывается теперь Молотов? Он представал в ее воображении Фаустом, Гамлетом. А на деле перед ней – всего только новое издание Штольца. Он очерчивает идеал жизни перед Надей, показывает ей свое гнездышко, квартирку, обставленную модной мебелью и безделушками. Нет, не выдумал он новую жизнь, а только устроился в старой. Осуждение героя кроется в явной потере Егором Ивановичем Молотовым юношеской духовности, ярко проступившей в гневных тирадах против барского чванства, когда он столкнулся с ним у Обросимовых. В том-то и дело, что разночинское счастье должно уже проявляться совсем и в другой сфере – не в «честной чичиковщине», а в борьбе против всякой чичиковщины. Автор недоволен позицией своего героя.

Помяловский замышлял еще один роман – «Брат и сестра», к которому приступил в 1862 году. Он предназначался для «Современника». От романа остались лишь наброски, опубликованные после смерти автора Н.А. Благовещенским, пытавшимся связать их в целостное повествование. Заполнялись пробелы примечаниями и изложением пропущенных звеньев фабулы романа, слышанной им от самого Помяловского.

Замысел был очень широкий. Процитируем подлинный текст Помяловского: «Разврат в трех слоях общества: аристократии, среднем сословии и низшем...». Разница только в формах. Кроме того: «...Разврат образованных людей и необразованных, разврат глупцов и умников, разврат богачей и бедняков, молодых и старых и т.п.. А теперь процитируем связку между эпизодами в пересказе Благовещенского: «...Он хотел выставить жизнь публичных домов, нравы падших женщин и вообще впечатления, вынесенные им из похождений на Сенной...» «Главная мысль романа была следующая: родные брат и сестра вошли в жизнь с потребностями честной деятельности и потерпели полное фиаско. Брат, по природе плебей и ярый проповедник разных либеральных идей, набросился на общество с обличе-ниями и пропагандою новой жизни, но, от неумения взяться за дело, был отринут обществом, дошел до крайних пределов бедности, под конец жизни проклял свои честные стремления. Сестра, будучи гувернанткой, действовала тем же путем, держалась нравственности в сном смысле этого слова и дожила до того, что прокляла свою чистую нравственность. При этом автор думал представить, каким образом от влияния нашего общественного быта подленькие мысли везаметно прокрадывались в честные души его героев. Оба эти лица нитями, связывающими длинный ряд отдельных типов и сцен, начиная с салонов аристократии и кончая развратными притонами Сенной».

Героя звали Петр Потесин, героиню – Варвара Потесина. Родители их были небогаты. Многое в воспитании молодых Потесиных еще имело барский оттенок, но постепенно Потесин приближался к разряду бедных разночинцев. Заметное влияние на него оказало семейство одного «политического преступника», сосланного в рудники. Потесин уезжает учиться в Петербургский университет, хочет трудиться и приносить пользу обществу. «Потесин, – читаем мы в подлинном тексте Помяловского, – воспитанный под влиянием духа обличения, охватившего нас со времен Гоголя, набросился на общество, как ярый зверь. И писал даже обличительные статьи». При этом Помяловский делает для себя рабочую пометку: «Взять во внимание обличение Щедрина и другие обличительные очерки».

Но и здесь Потесин потерпел неудачу. Он наблюдал, как либералы, проповедовавшие равенство с народом, при первых попытках разделить судьбу одного из представителей бедных классов «...возненавидели этот класс и прокляли свои демократические замашки». За что только не берется Потесин – и везде неудача. Он опускается все ниже и ниже, подумывает о самоубийстве. Капитулирует перед трудностями, возвращается домой, пытается учить крестьянских детей. В предсмертной тоске осознает тщету своих усилий разбудить общество. Вскоре чахотка свела его в могилу. Умирая, он наставлял младшего брата: «одними обличениями в обществе ничего не поделаешь», «лбом стены не прошибешь», «за откровенную честность пострадать можно», «с подлецами подличать следует».

Итак, снова боевой разночинец не состоялся. Опустилась и Варя, прокляв свою «нравственность и чистую душу, и всех людей на свете». И снова вывод Помяловского: «Страшно жить в том обществе, где подобные жизни совершаются сплошь и рядом!..»

Произведения Помяловского – своего рода «предупреждения», как и «Бесы» у Достоевского. Разночинец еще только входит в моду, теснит «лишнего человека». Ему воздаст должное Тургенев. Воспоет его в своем романе Чернышевский. А еще за год – за два до этого у Помяловского уже полная критика противоречий и позорной «чичиковщины» этого типа. Какая прозорливость художника, какая независимость от учителя!

Весьма самостоятельны и неожиданны в своих произведениях и другие представители «школы».