Александр Степанович Грин. Победитель

Скульптор, не мни покорной
И вязкой глины ком...
Т.Готье

I

- Наконец-то фортуна пересекает нашу дорогу, - сказал Геннисон,
закрывая дверь и вешая промокшее от дождя пальто. - Ну, Джен, -
отвратительная погода, но в сердце моем погода хорошая. Я опоздал немного
потому, что встретил профессора Стерса. Он сообщил потрясающие новости.
Говоря, Геннисон ходил по комнате, рассеянно взглядывая на накрытый
стол и потирая озябшие руки характерным голодным жестом человека, которому
не везет и который привык предпочитать надежды обеду; он торопился
сообщить, что сказал Стерс.
Джен, молодая женщина с требовательным, нервным выражением сурово
горящих глаз, нехотя улыбнулась.
- Ох, я боюсь всего потрясающего, - сказала она, приступая было к еде,
но, видя, что муж взволнован, встала и подошла к нему, положив на его плечо
руку. - Не сердись. Я только хочу сказать, что когда ты приносишь
"потрясающие" новости, у нас, на другой день, обыкновенно, не бывает денег.
- На этот раз, кажется, будут, - возразил Геннисон. - Дело идет как
раз о посещении мастерской Стерсом и еще тремя лицами, составляющими в жюри
конкурса большинство голосов. Ну-с, кажется, даже наверное, что премию
дадут мне. Само собой, секреты этого дела - вещь относительная; мою манеру
так же легко узнать, как Пунка, Стаорти, Бельграва и других, поэтому Стерс
сказал: - "Мой милый, это ведь ваша фигура "Женщины, возводящей ребенка
вверх по крутой тропе, с книгой в руках"? - Конечно, я отрицал, а он
докончил, ничего не выпытав от меня: - "Итак, говоря условно, что ваша, -
эта статуя имеет все шансы. Нам, - заметь, он сказал "нам", - значит, был о
том разговор, - нам она более других по душе. Держите в секрете. Я сообщаю
вам это потому, что люблю вас и возлагаю на вас большие надежды.
Поправляйте свои дела".
- Разумеется, тебя нетрудно узнать, - сказала Джен, - но, ах, как
трудно, изнемогая, верить, что в конце пути будет наконец отдых. Что еще
сказал Стерс?
- Что еще он сказал, - я забыл. Я помню только вот это и шел домой в
полусознательном состоянии. Джен, я видел эти три тысячи среди небывалого
радужного пейзажа. Да, это так и будет, конечно. Есть слух, что хороша
также работа Пунка, но моя лучше. У Гизера больше рисунка, чем анатомии. Но
отчего Стерс ничего не сказал о Ледане?
- Ледан уже представил свою работу?
- Верно - нет, иначе Стерс должен был говорить о нем. Ледан никогда
особенно не торопится. Однако на днях он говорил мне, что опаздывать не
имеет права, так как шесть его детей, мал мала меньше, тоже, вероятно, ждут
премию. Что ты подумала?
- Я подумала, - задумавшись, произнесла Джен, - что, пока мы не знаем,
как справился с задачей Ледан, рано нам говорить о торжестве.
- Милая Джен, Ледан талантливее меня, но есть две причины, почему он
не получит премии. Первая: его не любят за крайнее самомнение. Во-вторых,
стиль его не в фаворе у людей положительных. Я ведь все знаю. Одним словом,
Стерс еще сказал, что моя "Женщина" - удачнейший символ науки, ведущей
младенца - Человечество - к горной вершине Знания.
- Да... Так почему он не говорил о Ледане?
- Кто?
- Стерс.
- Не любит его: просто - не любит. С этим ничего не поделаешь. Так
можно лишь объяснить.
Напряженный разговор этот был о конкурсе, объявленном архитектурной
комиссией, строящей университет в Лиссе. Главный портал здания было решено
украсить бронзовой статуей, и за лучшую представленную работу город обещал
три тысячи фунтов.
Геннисон съел обед, продолжая толковать с Джен о том, что они сделают,
получив деньги. За шесть месяцев работы Геннисона для конкурса эти
разговоры еще никогда не были так реальны и ярки, как теперь. В течение
десяти минут Джен побывала в лучших магазинах, накупила массу вещей,
переехала из комнаты в квартиру, а Геннисон между супом и котлетой съездил
в Европу, отдохнул от унижений и нищеты и задумал новые работы, после
которых придут слава и обеспеченность.
Когда возбуждение улеглось и разговор принял не столь блестящий
характер, скульптор утомленно огляделся. Это была все та же тесная комната,
с грошовой мебелью, с тенью нищеты по углам. Надо было ждать, ждать...
Против воли Геннисона беспокоила мысль, в которой он не мог признаться
даже себе. Он взглянул на часы - было почти семь - и встал.
- Джен, я схожу. Ты понимаешь - это не беспокойство, не зависть - нет;
я совершенно уверен в благополучном исходе дела, но... но я посмотрю
все-таки, нет ли там модели Ледана. Меня интересует это бескорыстно. Всегда
хорошо знать все, особенно в важных случаях.
Джен подняла пристальный взгляд. Та же мысль тревожила и ее, но так
же, как Геннисон, она ее скрыла и выдала, поспешно сказав:
- Конечно, мой друг. Странно было бы, если бы ты не интересовался
искусством. Скоро вернешься?
- Очень скоро, - сказал Геннисон, надевая пальто и беря шляпу. - Итак,
недели две, не больше, осталось нам ждать. Да.
- Да, так, - ответила Джен не очень уверенно, хотя с веселой улыбкой,
и, поправив мужу выбившиеся из-под шляпы волосы, прибавила: - Иди же. Я
сяду шить.

II

Студия, отведенная делам конкурса, находилась в здании Школы Живописи
и Ваяния, и в этот час вечера там не было уже никого, кроме сторожа Нурса,
давно и хорошо знавшего Геннисона. Войдя, Геннисон сказал:
- Нурс, откройте, пожалуйста, северную угловую, я хочу еще раз
взглянуть на свою работу и, может быть, подправить кой-что. Ну, как - много
ли доставлено сегодня моделей?
- Всего, кажется, четырнадцать. - Нурс стал глядеть на пол. -
Понимаете, какая история. Всего час назад получено распоряжение не пускать
никого, так как завтра соберется жюри и, вы понимаете, желают, чтобы все
было в порядке.
- Конечно, конечно, - подхватил Геннисон, - но, право, у меня душа не
на месте и неспокойно мне, пока не посмотрю еще раз на свое. Вы меня
поймите по-человечески. Я никому не скажу, вы тоже не скажете ни одной
душе, таким образом это дело пройдет безвредно. И... вот она, - покажите-ка
ей место в кассе "Грилль-Рума".
Он вытащил золотую монету - последнюю - все, что было у него, - и
положил в нерешительную ладонь Нурса, сжав сторожу пальцы горячей рукой.
- Ну, да, - сказал Нурс, - я это очень все хорошо понимаю... Если,
конечно... Что делать - идем.
Нурс привел Геннисона к темнице надежд, открыл дверь, электричество,
сам стал на пороге, скептически окинув взглядом холодное, высокое
помещение, где на возвышениях, покрытых зеленым сукном, виднелись
неподвижные существа из воска и глины, полные той странной, преображенной
жизненности, какая отличает скульптуру. Два человека разно смотрели на это.
Нурс видел кукол, в то время как боль и душевное смятение вновь ожили в
Геннисоне. Он заметил свою модель в ряду чужих, отточенных напряжений и
стал искать глазами Ледана.
Нурс вышел.
Геннисон прошел несколько шагов и остановился перед белой небольшой
статуей, вышиной не более трех футов. Модель Ледана, которого он сразу
узнал по чудесной легкости и простоте линий, высеченная из мрамора, стояла
меж Пунком и жалким размышлением честного, трудолюбивого Пройса, давшего
тупую Юнону с щитом и гербом города. Ледан тоже не изумил выдумкой.
Всего-навсего - задумчивая фигура молодой женщины в небрежно спадающем
покрывале, слегка склоняясь, чертила на песке концом ветки геометрическую
фигурку. Сдвинутые брови на правильном, по-женски сильном лице отражали
холодную, непоколебимую уверенность, а нетерпеливо вытянутый носок стройной
ноги, казалось, отбивает такт некоего мысленного расчета, какой она
производит.
Геннисон отступил с чувством падения и восторга. - "А! - сказал он,
имея, наконец, мужество стать только художником. - Да, это искусство. Ведь
это все равно, что поймать луч. Как живет. Как дышит и размышляет".
Тогда - медленно, с сумрачным одушевлением раненого, взирающего на
свою рану одновременно взглядом врача и больного, он подошел к той "Женщине
с книгой", которую сотворил сам, вручив ей все надежды на избавление. Он
увидел некоторую натянутость ее позы. Он всмотрелся в наивные недочеты, в
плохо скрытое старание, которым хотел возместить отсутствие точного
художественного видения. Она была относительно хороша, но существенно плоха
рядом с Леданом. С мучением и тоской, в свете высшей справедливости,
которой не изменял никогда, он признал бесспорное право Ледана делать из
мрамора, не ожидая благосклонного кивка Стерса.
За несколько минут Геннисон прожил вторую жизнь, после чего вывод и
решение могли принять только одну, свойственную ему, форму. Он взял
каминные щипцы и тремя сильными ударами обратил свою модель в глину, - без
слез, без дикого смеха, без истерики, - так толково и просто, как
уничтожают неудавшееся письмо.
- Эти удары, - сказал он прибежавшему на шум Нурсу, - я нанес сам
себе, так как сломал только собственное изделие. Вам придется немного здесь
подмести.
- Как?! - закричал Нурс, - эту самую... и это - ваша... Ну, а я вам
скажу, что она-то мне всех больше понравилась. Что же вы теперь будете
делать?
- Что? - повторил Геннисон. - То же, но только лучше, - чтобы
оправдать ваше лестное мнение обо мне. Без щипцов на это надежда была
плоха. Во всяком случае, нелепый, бородатый, обремененный младенцами и
талантом Ледан может быть спокоен, так как жюри не остается другого выбора.

 

ДЁГТЕВ Вячеслав"Выбор"

Вячеслав ДЁГТЕВ
Выбор
Посвящается Юрию Бондареву

Он был с Дона, она - с Кубани.

Он служил гранатометчиком, она - в полевой пекарне.

У него в прошлом было много чего разного, в основном неприятного, что
сейчас, на войне, казалось несущественным: работа, жена, семейные дрязги.

У нее где-то в Армавире, говорили ребята, осталась старушка-мать,
которую не на что было лечить, потому и поступила она в армию хлебопеком.
Восемьсот рублей в день "боевых" - где их, такие деньги, в России
заработаешь?

Они не обмолвились ни единым словом друг с другом - она нарезала хлеб,
он подходил к раздаче в очереди таких же, как сам, грязных, пропотевших
солдат, и молодых безусых "срочников", и угрюмых в основном "контрактников",
у которых у каждого была в жизни какая-нибудь трагедия (от хорошей жизни на
войну не вербуются), подходил, молча брал свою пайку, любил он с поджаристой
корочкой, даже чтобы чуть-чуть хлеб был подгорелый, и она в последнее время
стала оставлять ему именно такой.

Она молча клала в его огрубелую ладонь пышущий жаром пышный пахучий
хлеб, пальцы их соприкасались, они вскидывали друг на друга глаза - у него
они были серые, стального, немного зеленоватого цвета, у нее - карие,
выпуклые, как у породистой преданной собаки; в последнее время глаза у нее
сделались отчего-то золотистые и с янтарным оттенком. Вот и все было их
общение.

Он знал, что зовут ее Оксана, редкое по нынешним временам имя. Она,
конечно же, имени его не знала. Да и зачем ей, молодой и красивой, имя
какого-то гранатометчика в потертом бушлате и с проседью, "дикого гуся",
"пса войны", сбежавшего на эту непонятную необъявленную войну от нужды,
беспросветности и тоски.

Нет, кажется, раза два он сказал ей: "Спасибо!", а она ответила:
"Пожалуйста!" Вот теперь уж точно - все!

Да, несколько последних лет он не жил - существовал. В тоске и
беспросветности. Он не верил больше женщинам. Казалось, все они сделались
шлюхами, падкими на деньги, тряпки и удовольствия. Телевизор с рекламой
прокладок, безопасного секса, Багам, Канар и французского парфюма сгубил
русскую бабу. Вместо того чтобы мечтать о детях, они теперь мечтают о
колготках от Версачи. И с некоторого времени он стал рассуждать совсем как
эти "звери", с которыми приходилось сейчас воевать: русские женщины
продажные, живут даже с неграми ("лишь бы человек был хороший"), и потому
нет у нас будущего и весь народ обречен на вымирание.

Он был согласен с этим, как это ни прискорбно. В прошлом служил он в
милиции участковым и насмотрелся такого, что даже не рисковал никому
рассказывать - не поверят. Он любил свою жену-пианистку, она же считала его
неровней себе, не парой, а потому спуталась с каким-то плюгавым настройщиком
роялей и постоянными вздорными заявлениями в УВД сначала вынудила начальство
отобрать у него, заядлого с 16 лет охотника, ружье, которым он будто бы ей
угрожал, затем лишить его табельного оружия, а потом и уволить из "органов".
Квартиру, которую он заработал, разделила, но ключи не отдавала, жила в ней
одна. Он помыкался, помыкался, то у родителей, то где придется, и пришлось
соглашаться на то, что она ему предложила (и то спасибо соседям, засовестили
ее), и досталась ему после разъезда конура - в прямом смысле, без всяких
кавычек. Ах, как тоскливо и горестно бывало ему в той конуре, особенно
вечерами! Одно оставалось - выйти, взять бутылку. Пока деньги были...

А тут началась война. И ноги как-то сами собой принесли его к казачьему
атаману, а потом в военкомат, и взяли его на войну, и направили в отдельный
казачий полк по армейской специальности и с армейским званием -
гранатометчиком и младшим сержантом.

Так и служил он уже второй год, бывший старший лейтенант милиции,
младшим сержантом. За это время он сделался настоящим "псом войны". Уже не
являлись ему во сне убитые им "звери", уже не дрожали в бою руки. Недавно
пришлось пристрелить своего - уж очень парень был труслив, чуть что --
сразу же у него паника, в бою своим несдержанным поведением чуть всех не
угробил, пришлось под шумок щелкнуть его в затылок. А то еще на днях
приезжал в полк известный своими мерзкими интервью с так называемыми
"полевыми командирами" один московский журналюга - этого педика просто
подставили под пули те, кого он воспевал, после чего некоторые сослуживцы,
даже офицеры, подходили к нему и молча жали руку. Что ж, на то она и война.

Вот такая теперь была у него жизнь.

Но в последнее время суровая его жизнь стала скрашиваться присутствием
Оксаны в их полевой походной пекарне.

Оксана как-то выступала на День Победы перед солдатами. Среди прочей
самодеятельности она плясала чечетку, или, как называют специалисты, степ.
Когда-то в прошлом она занималась в танцевальном кружке при Доме пионеров и
в тот день, в святой для всякого русского День Победы, решила, видать,
тряхнуть стариной. На ней были блестящие хромом сапожки, которые полковые
умельцы подбили так, что они и звенели медными подковками, и скрипели
вложенной между стелек берестой.

Ее стройные, немного полноватые в икрах ножки так и мелькали, так и
носились по дощатой сцене - стоял топот, стук, скрип, а солдаты сидели кто
на чем, некоторые - раскрыв от восхищения рот, сидели и смотрели на это
чудо, и не один, верно, плоховато спал в ту ночь.

Да, она была настоящая королева их полка. Многие вздыхали, некоторые
даже пытались чего-то там предпринимать, да только без толку. Как истинная
казачка, она знала себе цену, строго держала себя. Поэтому он даже и не
пытался...

И вот сейчас ее внесли на носилках двое дюжих измазанных глиной
десантников. Внесли в подвал-бомбоубежище, где когда-то выращивали
шампиньоны (ими до сих пор еще тут кисловато пахло), а теперь оборудован был
полевой госпиталь и где он получал индивидуальные аптечки на весь взвод.

Она была по самый подбородок укрыта окровавленным то ли пледом, то ли
ковром, то ли одеялом. Среди раненых и медобслуги пополз шумок: "звери"
обстреляли хлебовозку, где, случалось, и сами получали дармовой хлеб.

Ее положили возле печки-буржуйки, в которой гудело замурованное пламя и
наносило тополевым горьковатым дымком, который будил в памяти осенние
субботники и запах сжигавшейся листвы.

Глаза ее горели каким-то странным, лихорадочным, янтарным огнем. В них
прямо-таки плескался непонятный и потому страшный пожар. Он подошел к ней.
Она угадала его и улыбнулась.

- А-а, Роман! Здравствуй!

Он удивился: откуда знает его имя? Ведь они не знакомились. Они даже ни
разу не поговорили. "Спасибо". - "Пожалуйста" - вот и все! Она пекла хлеб
для всего полка. Он был одним из трех тысяч солдат. Все солдаты на одно
лицо. Но на душе сделалось так тепло и так легко, хоть пой, хоть скачи
козленком.

- Видишь, как меня? - продолжала говорить она. - Ну ничего, это ведь
не страшно. И не надолго. Мы еще потанцуем. Ведь правда, Рома?

- Конечно, конечно. Ты только не говори много. Береги силы. Потом мы с
тобой наговоримся. И натанцуемся. Ты еще покажешь класс -- в своих скрипучих
сапожках-то...

- Сапог, сапог! - Она схватила его за руку, притянула к себе,
приложила ладонь к своей щеке - щека горела огнем! - зашептала свистящим
полушепотом, с перехватом дыхания: - Слушай, будь другом... Я стеснялась
этих ребят-санитаров, чужие люди, а тебя попрошу, будь другом, сними с меня
левый сапог - жмет, вражина, мочи нету! Или разрежь его, что ли, а?

Он кивнул и приподнял край задубевшего от крови одеяла.

Ног у нее не было по самые колена.

Его бросило в жар. Он еле сдержался, чтоб не отшатнуться. Стоящая у
бетонного столба молоденькая медсестра, помогавшая размещать раненых, чуть
слышно вскрикнула, увидев это, и заткнула рот воротом халата, испачканного
кровью, грязью, зеленкой.

Он медленно опустил край одеяла (или ковра?), поправил его и
приблизился к ее лицу. В глазах Оксаны, оглушенных промедолом, прочитал
облегчение, будто сапог и в самом деле перестал мучить.

В подвале сразу же отчего-то сделалось тихо. Так тихо, что слышен стал
лязг и звон инструментов за ширмой, где готовили стол для операции.

- Знаешь что, Оксана дорогая? - сказал он хрипловато, но твердо. - А
выходи-ка ты за меня замуж, -- докончил он и словно груз сбросил.

Она широко распахнула глаза. В них были слезы.

- Что? Замуж? - Сейчас в глазах уже плескалась радость. Да, радость!
Радость золотая, неподдельная. - Я знала, что ты рано или поздно заговоришь
со мной. Я знала... Но замуж?! - И тут же промелькнуло недоверие в ее тоне,
даже настороженность появилась в интонации. - Но почему именно сегодня,
именно сейчас?

- Боюсь, что завтра... я не осмелюсь. Так что сейчас решай.

Она коснулась его темной загорелой руки. Закрыла янтарные свои
прекрасные от счастья глаза и прошептала:

- Какой ты... Ведь правда, все у нас с тобой будет хорошо? Меня сейчас
перевяжут, и мы с тобой еще станцуем на нашей свадьбе... Ах, как я
счастлива, Ромка!

У бетонного столба стояла молоденькая медсестра и беззвучно плакала.

В подвале висела звонкая, чистая, прямо-таки стерильная тишина, запах
грибов куда-то пропал, и лишь горьковато припахивало от печки тополевыми
поленьями...

 

ДЁГТЕВ Вячеслав"Разумные существа"

Вячеслав ДЁГТЕВ
Разумные существа

 

 

Мать Егорки работает поварихой на даче нового русского. Мальчик часто
бывает здесь. В доме четыре этажа, есть даже лифт. Но мальчик в этих
хоромах, дальше кухни, где чуть ли не сутками крутится мать, не бывал. Это
зачем же одному столько места?

Новый хозяин жизни, которого зовут Ярославом Михайловичем, живет в этом
огромном доме одиноким куркулем, лишь изредка к нему приезжает из Москвы
Галюся, молодящаяся стервозная тетка, похожая на куклу Барби; она зовет
хозяина Ярик; он ездит по очереди, опять же один, на трех огромных черных
машинах, из которых с трудом вылезает, похожий на борова, с красным
затылком, потный и одышливый. Недавно он побывал в Австралии и купил там в
каком-то дельфинарии Сиднея дельфиниху и ее почти что новорожденного
дельфиненка. Ну захотелось человеку потешить себя -- с кем не бывает...

Для перевозки дельфинов изготовили специальную ванну, загрузили ее в
самолет вместе с дельфинами, и таким образом важный груз был доставлен из
Австралии прямо на подмосковную дачу Ярослава Михайловича. Правда, по дороге
случилось ЧП: старая дельфиниха не выдержала перелета и сдохла. Но
маленького дельфиненка, которого прозвали Бабочкой, все-таки удалось
доставить живым.

На даче дельфиненка временно поместили на кухне в огромной ванне. За
две недели, ударными темпами, бригада молдаван построила для него огромный,
в полгектара, бассейн, который заполнили морской водой и куда его выпустили.

Но дельфиненок не радовался простору. Он грустил и, видно, тосковал по
маме-дельфинихе. Он обычно неподвижно стоял в толще зеленоватой воды у
самого дна бассейна, в углу, и лишь изредка всплывал, чтоб с шумом выпустить
воздух и опять погрузиться. Погрузиться в тоску...

Егорка ходил к бассейну и подолгу сидел на дощатом помосте. Он бросал
дельфиненку свежую мойву. Но дельфиненок пищу не брал.

Тогда мальчик как-то нырнул, подплыл под водой к дельфиненку и почти
насильно воткнул рыбешку в его рот, похожий на пингвиний клюв.

Дельфиненок несколько опешил, удивился и растерялся, но рыбешку тем не
менее, с грехом пополам, проглотил. Вообще-то его кормили пока что густым
желтым дельфиньим молоком, которое присылали откуда-то из-за границы в
сорокалитровых специальных контейнерах. Молоко было похоже на сгущенку и
сильно пахло рыбьим жиром.

Следующую рыбку удалось втолкнуть ему уже полегче.

Скоро дельфиненок стал подплывать к берегу. И даже откликаться на
егоркино похлопывание по воде.

Вообще-то дома родители зовут Егорку Жорой. Егоркой его назвали в честь
модного в середине девяностых политика, который даже умницей считался, но
вскоре родители на собственной шкуре поняли, что представляет из себя тот
инфантильный причмокивающий мажор, и тогда они, не сговариваясь, даже имя,
теперь для них ненавистное, перестали упоминать и сына как бы негласно
переименовали. Так у мальчика оказалось два имени: в школе его звали, как
было записано в документах, а дома -- по-другому. Хотя самому мальчику было
наплевать на всяческих там политиков, он слабо представлял себе, кто это
такой, тот, в честь кого его когда-то назвали, имя "Егорка" ему нравилось
больше, чем "Жора", и потому сам он называл себя, как было записано.

Через какое-то время у Ярослава Михайловича случился банкет. Или, как
они выражались, - "оттяг". Сходняк всяких Витьков, Толянов, Диманов,
Вованов и Колянов. Каждый из них жил по принципу: чужого не возьмешь -
своего не будет. Но на подобных общественных мероприятиях они строго
придерживались понятия, что меж ними, ворами, все должно быть честно. Когда
они наклюкались как сапожники, наутюжились как портные, насвистались как
немцы, налимонились как педики или просто по-солдатски употребили не в меру,
в общем, дошли до кондиции, все началось как всегда: борьба, вольная и
классическая, бросание через бедро и бросание ножей в доску, потом стрельба
из пистолетов. Но в этот раз было еще и ныряние в бассейн и погони за
дельфиненком. Перемутили всю воду, наконец поймали его с помощью
волейбольной сетки. Потом всяческие издевательства. Заглядывание в рот.
Разглядывание клоаки. Оживленные, даже ожесточенные споры -- самец это или
самка? Окуривание дымом и прижигание сигаретами.

Большую прыть в этом проявляла та самая разлохматившаяся тетка, похожая
сейчас на мокрую ведьму из мультика, которая не отходила от Ярослава
Михайловича и которую звали Галюся. Она вдруг предложила сделать из Бабочки
шашлык. Все замолкли и устремили взгляды на хозяина. Галюся капризно топнула
ножкой: хочу шашлык из дельфина! Ярик, хочу!

И Ярослав Михайлович, такой солидный и толстый, с массивной золотой
цепью на волосатой шее, вдруг неожиданно махнул рукой. Все заорали: на кухню
его! на кухню! Принесли, бросили на кухонный стол: режь, приказали поварихе,
и быстро шашлык из него! Егорка вцепился матери в подол: мама, не режь
Бабочку! Мать тоже заплакала: что же делать, Жора? что же делать? Если б
Ярослав Михайлович был один, с ним можно было б как-то договориться, но тут
вертится эта чертова Галюся.

И мать неожиданно принимает прямо-таки героическое решение: не будет
она резать живое и, говорят, разумное существо, ведь они братья наши меньшие
по разуму, правда, Жора? Она прячет дельфиненка в ванну, а шашлык жарит из
жирной осетрины.

Гости едят и нахваливают. И даже Галюся довольна: "Ах, и не думала
никогда, что дельфин такой вкусный. А говорили -- рыба живая..."

Ночью, когда часть гостей разъезжается, а другая укладывается спать,
Егорка с матерью уносят дельфиненка домой. Поселяют его в семейной ванне.

Через некоторое время отец начинает уговаривать сына отвезти
дельфиненка на речку и отпустить. Наша речка впадает в другую речку, Жора,
уговаривает он сына, а та -- в море. Ему там будет гораздо лучше, чем в
нашей ванне, сынок. Мальчик соглашается. Он понимает, что Бабочке тяжело
жить в тесной ванне: не то что порезвиться, тут и повернуться-то негде.

Мать соглашается с отцом. Они собираются. Ставят на багажник машины
детскую ванночку, наливают туда воды и грузят дельфиненка - ему в ней лишь
только лежать можно, и то на одном боку, - и едут.

Приезжают на речку. Находят чистое место, с песчаным дном. Рядом рыбак,
он интересуется: что это вы собираетесь делать? Они ему объясняют. На что
рыбак говорит: но ведь наша речка впадает в другую речку, та в Оку, а Ока в
Волгу. А Волга - в Каспийское море. Которое не море вовсе, а
просто-напросто большое озеро. И дельфины в нем не водятся. Даже если ваш
дельфиненок не сдохнет от голода и пресной воды и доплывет до Каспийского
моря, то всю жизнь придется ему пробыть в одиночестве.

Как известно, всякое возражение оттачивает мысль. Отец мальчика чешет в
затылке. А ведь рыбак-то прав. Они как-то об этом и не подумали. Так что же
делать? - спрашивают они рыбака. Нужно везти его хотя бы до Дона. Дон-то
точно в море впадает.

Отец по мобильнику звонит матери, объясняет ситуацию. Та, скрепя
сердце, разрешает им проехать до Дона, правда, дает при этом множество
наказов, которые они обещают выполнять.

С тем они и едут еще дальше на юг. На следующий день в районе Воронежа
пытаются отпустить дельфиненка в Дон. Но стихийно собравшиеся возле моста
люди начинают возмущаться. По поводу отпуска дельфиненка в реку случается
едва ли не народный митинг. Народ в основном ропщет. Смотрите, какая река
грязная. Мазут, солярка. Не доплывет он у вас до моря, сдохнет. Ох, не
доплывет. Хотя бы до Ростова довезите.

Находится человек, по виду совсем не новый русский, - во всяком
случае, нет ни золотой цепи, ни обязательного "болта" на пальце, - который
предлагает заехать к нему на дачу, пустить дельфиненка в бассейн, пусть
порезвится-разомнется, и переночевать у него. А уж завтра, по холодку, и
тронетесь дальше. Наутро он даже дает денег на бензин.

После чего они едут еще целый день. Быстро ехать нельзя, воду
расплескаешь. Тормозить тоже нужно очень мягко. Поэтому движутся черепашьим
шагом. Солнце печет нещадно. Дельфиненку в ванночке очень жарко, хоть и
закрыта она брезентом. Им тоже не сахар. Никаких чувств уже не осталось,
окромя волчьего аппетита и неутолимой жажды. К вечеру останавливаются где-то
возле придорожного пруда. Меняют воду. В киоске покупают мойву, оттаивают
ее, пытаются кормить дельфиненка. Он держится молодцом - и это после такой
дороги. Будто понимает, что ему нельзя расслабляться. Потому и не
расслабляется. Видно, он из тех, на кого грядущее отбрасывает свою тень...

Подходят дальнобойщики. Один говорит, что тут поблизости у одного его
корефана есть фазенда с бассейном, в котором морская вода. Можно туда
доехать, тут рядом, пусть малыш поплавает, отдохнет от такой дороги. А то и
до греха недалеко.

Едут на ту фазенду. В самом деле -- в чистом бассейне морская синяя
вода. Отпускают дельфиненка. Он плавает, радуется. С удовольствием берет
рыбку из рук мальчика.

На той фазенде они еще раз ночуют. Отец звонит матери, выслушивает от
нее множество всяческих слов... Мальчик понимает, что дома их ждет такое,
что лучше об этом и не думать.

И он старается не думать, главное - Бабочку спасти, довезти до моря,
- с такими мыслями и засыпает.
Наутро хозяин поспешно выпроваживает их со двора, даже не покормив. Оно
и понятно: первые порывы души бывают обычно благородны, но, как правило,
порывы...

Наутро въезжают в Ростов. В Ростове Дон оказывается еще грязнее, чем в
Воронеже. Едут до Азова. Там -- не лучше. Старый, запущенный порт. Плавучие
краны, ржавые суда, гниющие всюду, насколько хватает глаз. Ужасное место.
Отец долго стоит на берегу, вдыхая горький аромат испарившихся надежд, как
сладкий дым сожженных кораблей... Но находится и в Азове добрый человек, он
отливает им полбочки бензина. И у них появляется возможность ехать до Анапы.

В Анапу приезжают к вечеру. Прямо на пляже пытаются выпустить
дельфиненка в море. Но и тут собирается толпа народу. Дети сбегаются,
кажется, со всего побережья. Опять кто-то говорит, что дельфиненка нельзя
здесь отпускать. Или умрет с голоду - ведь он еще молокосос, сам рыбу
ловить еще не научился, - или его растерзают морские свиньи, которые стаями
плавают вблизи побережья. Что же делать? Нужно везти его в Сочи, в
дельфинарий. Только там он сможет выжить. Тем более, там и специальные
врачи, которые по дельфинам, есть. Находится и тут свой доброхот. Который
готов предоставить машину с большой цистерной, а также бензин, естественно,
за его счет.

Егорка обвязывает хвост Бабочки бечевкой, отпускает в воду, чтобы
дельфиненок на такой привязи немножко поплавал-порезвился в Черном море.

Наутро едут в Сочи. Целый день горный серпантин и, наконец, уже к
вечеру, вот она - всероссийская здравница. За несколько километров до Сочи,
когда отец рассказывал о викингах, о их крутобоких ладьях, о том, что вышли
они из этих вот мест и с этих берегов и что покойников хоронили они в полосе
прилива, на ничейной земле, что ни море, ни суша, вдруг из-за поворота
появился какой-то человек. Он махнул рукой, и отец остановился. Человек с
полным ртом золотых зубов залез на сиденье и сказал вдруг: "А ты знаешь, я в
Бога не верю!" Отец в тон ему отозвался: "Ты прав, земляк, простота спасет
мир". После чего новый попутчик подал ему руку и назвался: "Евгеньич".

На самом въезде в город появляется плакат: "Граждане отдыхающие! Не
играйте с жителями Сочи в карты - они знают прикуп". Егорка не понимает
ровным счетом ничего, зато отец долго-долго отчего-то смеется, хватая то
попутчика за руку, то сына за плечо: ах, Жора, сынок, веселые тут живут
люди!

Когда уже въехали в Сочи, отец спросил попутчика: как найти
дельфинарий? А зачем вам? Отец объяснил: так и так, везут туда дельфиненка.
Попутчик ошарашенно выпячивает глаза: что, в самом деле, из самой Москвы? Из
самой что ни на есть златоглавой. Тогда Евгеньич говорит, что вообще-то в
этом мире нет ничего случайного, и даже эта встреча, каждый в этом мире
безумен и у каждого в башке свои тараканы, в общем, бессмысленно все и
беспощадно.

С этими его словами они и подкатывают к дельфинарию. Входят. В синей
воде плавают сородичи Бабочки, только почерней. Их попутчик Евгеньич
преображается в смотрителя-дрессировщика и говорит, что вам, ребята, повезло
просто несказанно. Молодая дельфиниха Клара два дня назад родила мертвого
дельфиненка. Поэтому очень беспокойна, ничего не ест, мечется по бассейну.
Вот и сегодня ужин проигнорировала. Может, она и не прогонит вашего...

Отец хватает золотозубого служителя за рукав: попробуй, Евгеньич!

Служитель надевает ласты и маску, берет старинную бутылку, с широким
горлышком (Егорка знает: раньше в таких бутылках молоко и кефир продавали) и
ныряет в бассейн. Подплывает к Кларе, чешет ее по боку. С боков у Клары,
оказывается, есть в шкуре прорези, где внутри находятся соски. Дельфиненок
сует в прорезь свой "клюв", ухватывает сосок и так сосет молоко. Евгеньич
поглаживает Клару по боку, находит прорезь, раздвигает ее пальцами и
засовывает туда широкое бутылочное горлышко... Кое-как, с грехом пополам,
ему это удается, и он набирает бутылку клариного молока.

Подплывает к помосту, высоко над головой держа бутылку. Молоко такое же
густое и жирное, как и то, которым вскармливали Бабочку. И при этом так же
сильно пахнет рыбой, точнее рыбьим жиром, который Егорке довелось как-то
попробовать - на всю жизнь запомнил тот вкус и запах. Евгеньич поит этим
ужасным молоком Бабочку - дельфиненок чмокает от удовольствия, совсем как
поросенок. Остатки молока Евгеньич выливает дельфиненку на дыхало и дает
тому молоку высохнуть. После чего выпускает Бабочку в бассейн.

Как известно, чтоб добиться фантастических результатов, нужно ставить
перед собой фантастические цели. И тогда люди могут сказать, что тебе
повезло или случилось чудо. Да, чудеса иногда случаются, но случаются они
только у тех, кто хотя бы способен поверить в чудо.

Клара сперва ничего не понимает, она в растерянности, даже в шоке.
Потом бросается к дельфиненку, ошалело кружится вокруг него, и, видно, чуя
свой собственный запах, радостно выпрыгивает метра на три из воды. После
чего начинает обрадованно виться, тереться вокруг дельфиньего детеныша,
оглашая воздух громким торжествующим свистом и радостным хрюканьем.

Ах, до чего же, оказывается, громко могут эти дельфины хрюкать и
свистеть! Прямо паровозы какие-то. Перевозящие поросят.

А отец с сыном, и счастливый, улыбающийся во весь золотозубый рот
Евгеньич не заметили, как откуда-то собралась вокруг них огромная толпа
зевак. Сперва все эти зеваки напряженно молчали. Так, что их и не было
слышно. Потом, когда Клара признала чужого дельфиненка за своего, все вдруг
загомонили, зашумели. Все громче и громче зашумели. И вот уже толпа просто
орет восторженно.

И громче всех и восторженней всех орет и размахивает счастливо руками
один дядька с золотой цепью на волосатой шее, похожий на Ярослава
Михайловича. А с ним прямо-таки беснуется какая-то тетка, совсем как кукла
Барби, очень-очень смахивающая на Галюсю. Мальчик даже несколько опешил от
удивления: неужто это те же самые люди? Эх, люди вы, люди...

А счастливая Клара высовывала то и дело из воды свой "клюв", и трещала
громко, и свистела, так что аж уши закладывало, и хрюкала сердито, словно
пыталась усовестить эту толпу приматов.

Тише, люди! Не видите, что ли, - мать кормит своего пропавшего,
заблудившегося, совсем оголодавшего ребенка. Тише, люди! Не орите, не шумите
так. Ведь вы же, как и мы, - разумные существа...

Через час отец с сыном уезжали из Сочи, они ехали на север, в Москву,
на расправу к грозной матери, так и не догадавшись спросить у Евгеньича: кем
же был их дельфиненок, которого они нарекли Бабочкой, -- мальчиком или
девочкой?