Юрий Бондарев. Незабываемое

Посвящается Лене Строговой,

медсестре 89-го стрелкового полка

Лена ложится на краешек нар, укрывается шинелью и, согреваясь, думает в

полудремоте: "Хорошо как! Никогда не знала, что так хорошо в землянке!"

Она только что вернулась из санроты, расположенной на берегу Днепра,

долго плутала в осенних потемках, намерзлась на сыром ветру и лишь по

трассам пулеметов, по окрику часового, иззябшая, усталая, с трудом нашла

НП.

Свертываясь под шинелью калачиком, Лена закрывает глаза, и тотчас

откуда-то выплывают дорога, лесистый берег, освещаемый близким светом

ракет, густо-черная вода у переправы, огоньки цигарок, раненые на носилках

около землянок санроты. Где-то в ночи рождается далекий свист, он давит

все звуки, приближаясь и настигая. Снаряд с громом разрывается на кромке

берега, косая стена воды подымается перед землянками, брызги летят Лене в

лицо. "Переправу обстреливают. Но почему же раненых не перевозят?" Второй

снаряд разрывается в десяти метрах от носилок, и кто-то там кричит,

стонет. "Немедленно переправлять! Немедленно!" И она бежит на этот крик,

слыша отвратительно воющий, низкий звук падающего снаряда...

Лена вздрагивает и резко откидывает с головы шинель. В землянке тишина,

нарушаемая странным стуком. Это задремал телефонист, и трубка ударяется о

стол. Телефонист с усилием подымает голову и продувает трубку.

- "Волна", "Волна", - говорит он, сонно прокашливаясь. - Я - "Дон"...

Как слышишь? Поверочка... Что у вас там, черти, радио или патефон? - Он

вздыхает, утомленно выпрямляя спину. - Ну как у вас... спокойно? Ракеты

кидает?

Связист поправляет плавающий в плошке огонек и, зябко подышав, кладет

голову на ладони.

В землянке душно, сыро и пахнет лежалой соломой. Вместе с Леной на

нарах, прикрыв лицо фуражкой и не сняв ремни, спит командир батареи

капитан Каштанов. На полу возле нар - Володя Серов, ординарец капитана.

Свет от свечи мягко бродит по его лицу. Оно разглажено сном и кажется

совсем юным. На лоб упал рыжий завиток волос, в нем запуталась былинка

сена. Лена долго смотрит на его лицо и думает: "Что ему снится?" - и,

улыбаясь, опять закрывает глаза.

Сквозь соя она слышит какой-то шум, чей-то короткий возглас, похожий на

команду, и как будто суматошный топот ног. Лена вскакивает. Она ничего не

понимает со сна. Ни капитана, ни Володи уже в землянке нет. Телефонист,

сгибаясь при каждом слове, надсадно кричит в трубку:

- Ясно! Да плохо тебя слышно! Ясно! Много? Не слышу тебя!

- Что? - тревожно спрашивает Лена и привычно ищет сумку. - Началось?

- По-ошло, - бормочет с полуухмылкой телефонист, прислушиваясь. Он

поглядывает на потолок землянки, который сильно трясется, и, потягиваясь

всем телом, нервно зевает. - Пятые сутки контратакует, - говорит он. -

Язви их душу. И не спят, поганое отродье, а? В Днепре хотят искупать!.. И

все танки пускает да бронетранспортеры... Хорошо бы, если бы в батарее

четыре пушки, а то одна осталась, барановская... на плацдарме. Дела-а!..

Лена молча, торопясь, надевает шинель и выбегает из землянки. В траншее

темно и холодно. С низины от Днепра дует пронизывающий влажный ветер. Он

рвет и уносит звуки выстрелов. Острый запах сырости, глины, недавно

смоченной дождем, наполняет окопы. Впереди, в вязких потемках, относимая

ветром, взвивается белая точка немецкой ракеты и, упав возле самых окопов,

горит, шипя, на земле ослепляющим костром. Где-то впереди тонко шьют

автоматы. Взвизгивая; над окопами мелькают, обгоняя друг друга, трассы;

разрывные пули глухо тюкают в бруствер, то там, то тут брызжут синими

огоньками. И Лена, пригибаясь, отталкиваясь руками от стен траншеи, бежит

вперед на бугор.

Впереди, на высоте, длинными очередями, содрогаясь, режет пулемет. При

вспышках в красном огне лихорадочно мелькает край чьего-то лица.

Кто-то с руганью пробегает мимо, задев Лену автоматом за плечо.

- Баранов! Старший сержант Баранов!

При свете ракеты Лена видит ординарца капитана Володю Серова. Он

оглядывается.

- Лена? - Он крепко сжимает ее локоть и едва переводит дыхание. - Лена?

Ты?

- Атака? - стараясь говорить спокойно, спрашивает Лена. - Опять?

- Да, в атаку пошли! Совсем осатанели! - разгоряченно говорит он. -

Черт возьми, связь с орудием перебили! Баранов! - кричит он в темноту. -

Баранов!.. Быстро ко мне!

Неожиданно сверху кто-то прыгает в окоп. Это командир орудия Баранов.

Он прерывисто дышит - вероятно, бежал. От него удушающе пахнет табаком.

- Ну, ну? - резко спрашивает он. - Темень, леший ногу сломит! Не

разберешь ни хрена! Ну?

- Четыре снаряда! - кричит Володя. - Транспортеры видел? По лощине

обходят! Долбани!

В вспышках ракет появляется и пропадает широкоскулое лицо Баранова. Оно

точно отвердело.

- Все? - Баранов, тяжело перекидывая огромное тело, выскакивает на

бруствер. Он стоит некоторое время, озираясь. - Обходят фрицы, что ли? -

говорит он и медленно усмехается. - Ракет не жалеют!

Красные огоньки пуль струей мелькают перед темной головой. Баранова.

- Пригнитесь! - кричит Лена сердито. - Что вы стоите?

- А, Лена! И ты тут? - говорит Баранов, только сейчас заметив ее.

И, не дожидаясь ответа, поворачивается, шагает в темноту. Лене хочется

крикнуть ему, чтобы он лег и пополз, но за бруствером его уже не видно, и

она говорит возмущенно:

- Не понимаю, зачем рисковать? Можно и пригнуться. Ты тоже так ходишь -

во весь рост? Это не геройство, а...

Володя что-то отвечает смеясь - не слышно: все тонет в разрывах. Они

бегут по траншее. На НП Лену ослепляют беспорядочные вспышки, в уши бьет

автоматная трескотня. Сухое, почти неподвижное лицо капитана Каштанова

дрожит в красных всплесках. Володя с размаху бросается грудью на бруствер,

выкрикивает:

- Порядок, товарищ капитан! Ваше приказание выполнено!

И Лена видит, как трясется его плечо от длинных очередей.

Слева из темноты вылетает рвущийся сноп пламени. Все оборачиваются. В

огневых взлетах появляются и исчезают вздрагивающее орудие на высоте, а в

лощине - черные тела бронетранспортеров и вставшие по скатам высоты

силуэты - немцы.

- Это Баранов, товарищ капитан! - кричит Володя возбужденно. - Баранов

прикурить дает!

Внезапно становится тихо. Только далеко, на правом фланге, без

передышки трещат автоматы, торопливо взлетают ракеты.

Все молчат прислушиваясь. Из низины доносятся голоса немцев. Они,

по-видимому, окапываются за высотой.

- Замолчали, - негромко говорит Володя. - Пять дисков как ветром

сдуло... Еще приготовим, пожалуйста, только спасибо не говорите! - И он

вываливает из противогазной сумки в шапку автоматные патроны, готовясь

набивать диски.

Капитан Каштанов оглядывает всех на НП, говорит замедленно: "Та-ак" -

и, наклонившись ко дну окопа, прикрываясь шинелью, сосредоточенно чиркает

зажигалкой. Огонь выхватывает черные, тесно сдвинутые брови. Володя с

жадностью прикуривает.

- Эх, закурить, шоб дома не журились! - И рукавом шинели вытирает с

лица пороховую гарь.

Лена подходит к Володе сзади, тихо говорит:

- Устал, товарищ ординарец? - И в голосе ее звучит ласковая усмешка.

Володя одной рукой обнимает ее.

- Ну-ка поближе сюда, санинструктор! - говорит он и крепко прижимает ее

к себе.

Лена строго:

- Товарищ старший сержант! - И испуганным шепотом: - Тише, капитан же

рядом... Ты совсем уж... Володька!..

Володя весь разгорячен - ворот расстегнут, руки теплые, и Лене кажется,

что в потемках у него светятся от недавнего возбуждения глаза.

- Ну как самочувствие? - еле слышно спрашивает Лена.

- Да ничего, Ленка, - шепотом отвечает он, прикасаясь горячей щекой к

прохладным Лениным волосам. - Вот по тебе соскучился, целый день тебя не

было... А ты как?

Она отстраняется от него, упираясь руками ему в грудь.

- Осторожней, Володька, капитан же.

- Да он не смотрит!.. У тебя руки холодные - боишься, что ли?

- Не думаю даже...

- Врешь, Ленка, - шепчет он, притягивая ее к себе.

- Ну, немножко, - соглашается она.

- За кого?

- Да за тебя же.

- Это ты оставь, Ленка. - Он сразу становится серьезным. - За меня

нечего бояться.

- И оставлять нечего. Тоже ходишь, как Баранов, не пригибаясь...

Оба не видят, что капитан Каштанов сидит на дне окопа, курит и чуть

усмехается, слыша рядом с собой шепот.

В ту же минуту возле траншеи разрывают воздух пулеметные очереди, пули

щелкают по брустверу. Тотчас откуда-то из лощины тугим звоном ударяют

немецкие минометы. Мины с чавкающим звуком, с визгом осколков рвутся над

головой, сыплется земля, стучит по плащ-палаткам.

Володя и Лена вскакивают. Над высотой, где стоит орудие Баранова,

рассвечивая потемки, веером летят толстые трассы. Видно, как трассы эти

врезаются в землю перед щитом, гаснут.

- Товарищ капитан, бронетранспортеры! Опять! Прикурить не дали! -

кричит Володя, ложась грудью на бруствер, щелкая затвором автомата. -

Опять пошли! По орудию бьют.

- Спокойно, - говорит капитан Каштанов. Он будто проснулся сейчас, и

голос у пего сонный и сиплый. Потом этот голос накаленно опаляет: -

Справа, по одному - кор-роткими!..

У Володи судорожно трясется плечо, и жутко возникает во вспышках

автомата красный блеск его зубов. Он что-то кричит и смеется.

И Лена смотрит на пего, и ей неудержимо хочется стоять рядом с ним,

стоять до тех пор, пока не кончится атака. Она щупает руками края окопа.

"Санинструктора!" - звучит в ушах Лены, но она знает, что по привычке

это часто кажется ей, и, оглянувшись на Володю, все-таки идет по траншее,

спрашивая:

- Товарищи, никто не ранен?

Во тьме ревут в низине бронетранспортеры, веера толстых трасс

рассыпаются все ближе, и немецкие ракеты уже падают на огневую позицию

Баранова и горят на брустверах орудийного дворика, и всем видны стоящие и

ожидающие за щитом орудия люди и самый высокий - Баранов - возле станины.

- Товарищ капитан! Баранова вроде окружают! - доносится сзади голос

Володи. - Видите?.. Слева заходят!

Бегло бьет орудие Баранова. Два разрыва, четыре разрыва - и сразу

орудие замолкает, и только слышны щелчки разрывных пуль, слышно, как

кричат бегущие к орудию немцы:

- А-а!

- Баранов! - опять доносится чей-то сиплый зов из потемок. - Баранов!

Мины рвутся возле орудия.

- Санинструктора сюда! Где санинструктор? Санинструктора!

Лена озирается и бежит на крик.

И на бегу мельком видит страшное, перекошенное лицо капитана Каштанова.

Он что-то кричит, но понять нельзя. Она видит его раскрывающийся рот. Она

улавливает одно слово:

- Впер-ред!..

Из траншеи, сбивая Лену с ног, бегут люди. У Лены, сжимаясь, колотится

сердце.

В проходе она сталкивается с огромным солдатом. На руках он кого-то

тащит.

- Кто такой? - хрипит солдат. - Где санинструктор?

- Я, - задыхается Лена. - Я, милый, я! Где раненый?

- Кто "я"? Не вижу! Ну-ка встань! - И, возбужденный, злой, шагает прямо

на Лену.

- Я санинструктор! - внезапно сердито останавливает его Лена. - Давай

же его! Куда ранен?

- Живой... да быстрей... - тише, но еще раздраженно и как бы с угрозой

говорит солдат, точно не доверяя Лене.

Лена его не знает: он, вероятно, из пехоты.

Солдат этот крепко придерживает за спину обмякшего человека в

плащ-палатке.

- Ну, притащил! - сквозь вздох говорит солдат. - Метров двести нес!

Нашего-то санинструктора... тоже была девчонка... Ну, Семен, будь, брат,

здоров! Живи...

- Спасибо тебе, - вздыхает раненый.

- Не за что, брат. После войны за столом будешь говорить. Дай я тебя

поцелую.

Они прощаются. И солдат поспешно уходит по траншее. Раненый сдавленно

стонет, скользит руками по стене окопа.

- Держись за меня! Идем быстрей! Быстрей в землянку, здесь недалеко! -

шепчет Лена.

В землянке по-прежнему горит свеча, но телефониста нет: он, вероятно,

наверху. Торопясь, Лена укладывает раненого на нары.

- Сейчас, сейчас, мы сейчас, мы только перевяжем... и все в порядке...

Только перевяжем.

Раненый молод, он еще совсем мальчик. У него бледное до синевы лицо,

побелевшие, искусанные губы плотно сжаты. Большая потеря крови пугает

Лену, и она очень спешит.

- Жжет... - Паренек разжимает губы. - Как железом жжет... насквозь

будто меня в бедро... А?

Лена рвет на его животе кровяную гимнастерку, расстегивает пуговицы.

- Не надо! - Перекосив лицо, паренек испуганно приподнимается. - Уйди,

сестра! Стыдно мне...

Он прикрывает руками живот. Грудь у него ходит под руками, как мехи. На

животе расплылось вязкое кровяное пятно.

- Чудной, я только перевяжу... Одну минуту, и все, - убеждает его Лена.

Наконец все сделано. Паренек скрипит зубами.

- Сестра, глотнуть бы!.. Жжет.

Лена торопливо шарит рукой по соломе, по полу, стараясь найти

какую-нибудь оставшуюся фляжку, и машинально повторяет шепотом:

- Сейчас, милый, сейчас.

А в полночь приходит капитан. Он, щурясь, долго оглядывает землянку. На

нарах, на полу - раненые, а Лена сидит спиной к двери и не видит капитана.

Тонкая спина ее согнута. Она положила подбородок на ладони и слушает

внимательно: раненый ей что-то рассказывает вполголоса.

- Лена, - капитан кашляет, - куда нам?

Лена оборачивается и встает с бледным, осунувшимся лицом. Она поднимает

руки к груди, сейчас же опускает их и медленно, мелкими шагами, точно ноги

у нее спутаны, подходит к капитану, глаза у нее широко раскрыты, застыли в

ожидании.

- Что? - спрашивает она.

- Давайте.

Капитан сдавленно покашливает, и два солдата тихо вводят в землянку

Володю, придерживая его, и капитан, не глядя на Лену, говорит:

- Перевязку сделай...

Лена подходит ближе к Володе, и капитан видит, как пуговичка на ее

гимнастерке ходит то вверх, то вниз и брови ее недоуменно дергаются. У

Володи на глазах повязка набухла от крови. Он с неловкостью тянет к ней

руку, но капитан, хмурясь, удерживает ее.

- Володя, спо-кой-но.

- Товарищ капитан. - У Володи отрывистый, незнакомый голос. - Надо

снять повязку, мешает.

- Товарищ кап... - И Лена осекается от спазмы в горле.

- Лена? - с испугом спрашивает Володя. - Лена здесь?

Лена тупо смотрит на его повязку. И делает еще шаг. Володя осторожно

ищет и берет ее за плечи. Губы его стараются улыбнуться.

- Лена? - шепчет он и опять тянется к повязке. - Леночка, надо снять

повязку к черту!..

Лена легонько сжимает его руку. Ее лицо кажется неподвижным. Кровь

капает ей на пальцы. Она горячая, а рука Володи холодная, как железо на

морозе.

- Леночка, - говорит Володя, - меня обожгло... Меня только ударило...

Посмотри, что у меня? Видишь? Совсем уж мелочь, чувствую - ожгло просто...

Лена молчит. Ей нужно его перевязать, но Володя с повязкой сейчас так

далеко от нее, что, наверно, не дотянуть рук.

- Ничего, Володя, ничего... не опасно, - выдавливает она механически,

как во сне, накладывая чистый бинт.

А Володя, все стараясь улыбаться, говорит:

- Это ерунда, пустяки. В голову ранило, кровью глаз залило!..

Она усаживает его на нары и безмолвно стоит возле. Капитан прислонился

спиной к стене, прикрыв глаза, и кажется, что дремлет. У него дергается

щека и сходятся и расходятся углом черные брови.

- Товарищ капитан, - сниженным голосом спрашивает кто-то из раненых, -

как там... наверху?

Капитан разлепляет веки.

- Как там? - снова спрашивает молодой парнишка, раненный в бедро.

- Стоим, - отвечает капитан, - три транспортера горят... - Капитан

оглядывает раненых. - Три транспортера, - громче добавляет он.

- Все здорово! - неестественно оживленно говорит Володя и кивает. - Да,

товарищ капитан, Баранов молодец.

- Лена. - Капитан машет Лене пальцем. - Иди сюда... Володька, Володька,

- внезапно глухо говорит капитан и, стиснув Володино плечо, порывисто

наклоняется и крепко целует его в губы.

- Спасибо тебе, Володя, спасибо... за все.

Капитан вышагивает из землянки, и Лена слышит, как он покашливает у

входа: ждет ее.

Лена, хватаясь за стену, как пьяная, выходит из землянки вслед за ним.

Она держится рукой за ослизлую стену траншеи, чтобы не упасть от слабости

в ногах.

- Вот, - покашливает капитан, - так... Вот как с Володькой, а? Ты

слышишь? Цены не было парню. Осколком мины его... Ну, вот что... Сейчас же

за повозкой... В тыл по оврагу ближе. Раненых немедленно увезти. Никого

больше не могу послать - такое время! Иду к Баранову, - добавляет,

капитан, - там снаряды привезли. Эх! Ну ладно, беги за повозкой! За

ранеными присмотрят.

А Лена не может вымолвить ни слова.

- Погоди, погоди, - нахмуривается капитан. - А с Володькой вы что...

дружили, что ли? - спрашивает он глуховато.

- Какое это имеет значение! - шепчет Лена.

Капитан задерживает в груди дыхание, очень быстро говорит:

- Ну ладно, ладно... Иди.

Вокруг тихо. Только впереди над окопами дрожит красный отблеск, как от

пожара, и даже не взлетают ракеты. Лена спускается с бугра и идет по дну

оврага в тыл за повозкой. У нее точно клещами хватает за сердце. Удушье

сжимает горло, и давит, и выпирает все из груди. Лена напрягается и

морщится, чтобы заплакать, но слез нет. И она, судорожно хватая ртом

воздух, останавливается и с ужасом думает: "Неужели? Неужели это все?"

И, кусая губы, на ощупь, по настилу мокрых опавших листьев, Лена бежит

по оврагу.

- Ну вот, Володя, сейчас придет паром, и ты будешь в медсанбате, -

говорит Лена и подымает Володе воротник шинели. - Так лучше, а то ветер...

Володя лежит на носилках около землянок санроты на берегу Днепра. Около

носилок тлеет костер. На обуглившихся досках лениво ползают и гаснут

фиолетовые огоньки. От Днепра несет осенним холодком. С косогора, из сырой

рассветной мути, летят влажные листья. Они падают на огонь, шевелятся, как

живые, и вспыхивают тихим желтым пламенем. На песке около костра стоит еще

несколько носилок. Из землянок санитары выносят раненых, ждут парома с

того берега. Днепр не виден в потемках, но когда далеко слева слабо

мерцает край неба, то можно отличить черную воду от берега. Временами

ветер сникает, становится тихо, и Лена слышит, как отрываются и планируют

с деревьев листья. Один лист упал ей на рукав. Лена осторожно снимает его

и держит на ладони. Лист пахнет землей и тревожным запахом поздней осени.

"Какой легкий лист!" - думает она.

- Они у нас в Воронеже лежали целыми кучами в саду, и как хорошо было

по ним ходить... - говорит Лена, - они хрустят.

- А ты раздави этот, - ворочаясь, без улыбки советует он. - Тоже

хрустнет.

- Зачем, Володя? - обиженно отвечает она и сдувает лист с ладони. - Не

надо.

Володя поеживается и вздрагивает.

Лена задумчиво смотрит на его лицо.

- Что, Володя? - спрашивает она.

- Лена, - говорит он, - скоро паром?

- Сейчас, Володя. И потом в медсанбат. Немного осталось потерпеть.

- Лена, - повторяет Володя, - а ведь я... Ведь мы с тобой теперь...

Он приподымается на носилках, вбирает в себя воздух.

- Что? - спрашивает Лена. - Что ты хотел сказать? Ложись, ложись...

- Ничего, - говорит он, стискивая зубы, и мучительно морщится не то от

боли, не то от каких-то воспоминаний...

Лена поправляет его повязку и наклоняется к нему:

- О чем ты думаешь?

Володя не отвечает.

- Странный! Какой ты странный, Володя! О чем ты думаешь? - Лена гладит

его шею и целует в подбородок... - Я верю, что мы еще увидимся...

Володя лежит молча.

- Ну, сестренка, - говорит кто-то над головой. - Пусти-ка. Дай-ка мы

его возьмем - паром не ждет!

Рядом стоят два санитара. Они берут носилки и, кряхтя, несут их к

парому в сопровождении Лены.

- Погодите, ребята. - Володя встревоженно делает усилие приподняться,

опираясь локтями, и голос его звучит сдавленным криком отчаяния: - Лена!

Меня сейчас увезут... Я хотел сказать... не увижу я тебя больше! Жизни без

тебя мне не будет, а не жалей ты меня, война ведь, Леночка, милая!..

Она дальше ничего не может расслышать. Носилки грузят на паром, а она,

безмолвно кусая губы, медленно идет к костру, и в ее ушах еще звенит

мальчишески отчаянный вскрик Володи, пытавшегося объяснить то, что не

поддается никакому объяснению.

И вдруг Лене становится необыкновенно жарко, как тогда в овраге, так

жарко, что пересыхает в горле и невозможно дышать. Она обессиленно садится

у костра и, охватив колени, пряча в них лицо, горько и беззвучно плачет.

 

Юрий Бондарев. "Простите нас!"

Южный экспресс задержался здесь не более пяти минут. Павел Георгиевич долго стоял на безлюдной платформе и слушал горячую трескотню кузнечиков за насыпью степного разъезда.
После духоты вагона, утомительных дорожных разговоров в накуренном купе за полночным преферансом, ненужных знакомств, после надоедливого поскрипывания полок Павла Георгиевича охватила неправдоподобная тишина, казалось, совсем как в детстве.
Он не без удовольствия сел на чемодан, перекинул плащ через плечо и сидел так, оглядываясь со счастливым облегчением. Хотя по роду своей профессии ему не так много приходилось ездить, он непонятно почему любил нефтяной запах шпал, гудки паровозов, спешащий перестук колес, мотание из стороны в сторону последней площадки, где в руке кондуктора мелькал выцветший свернутый флажок, теплый ветер от бегущих вагонов - все это будило смутное желание к движению, к перемене мест.
Иногда в Москве, до глубокой ночи засиживаясь над чертежами, он подымал голову, глядя в распахнутое в тополя окно, и, задумавшись, подолгу слушал, как вкрадчиво над спящим городом перекликались на вокзалах ночные поезда. Порой гудки мешали ему, будоражили его, и отчего-то тогда вспоминалась вечереющая степь с пыльным закатом над темными стогами, и, подхваченный волнением, он бросал работу, на цыпочках, чтобы не разбудить жену, уходил из дому, бродил по пустынным и тихим улицам.
Павел Георгиевич Сафонов работал на большом заводе конструктором, был известен, с годами привык к этой известности и, казалось, даже немного устал от нее, как порой устают люди, когда к ним рано приходит успех и удовлетворение. В этом году Сафонов, утомленный сложной зимней работой, был в санатории на Южном берегу Крыма. Ослепительно-солнечный юг с его острой, сухой жарой, неестественно экзотическими пальмами на бульварах, прокаленный песок пляжа, купание и процедурное лежание под теплым йодистым дуновением моря, весь санаторный режим располагали к безделью, одолевала курортная лень, и мысли в эту жару тоже были притупленные, ленивые, и хотелось быстрее в Москву, к осенним дождям, к мокрому асфальту, к блеску фонарей в лужах.
Южный экспресс, на котором Сафонов возвращался из санатория, мчал его по знакомым местам, где Павел Георгиевич родился, вырос, где он не был много лет. Утром, глядя в овлажненные окна тамбура на прохладную степь, Сафонов с какой-то грустной обостренностью вспоминал то, что уже было полузабыто: вот он, мальчишка, в грязной сатиновой рубашке, с цыпками на руках, бежит по этой ледяной от росы степи, бежит вслед за поездом неизвестно куда, и отяжелевшая от влаги трава хлещет его по коленям, приятно холодит ноги... Сколько тогда ему было лет? Порой ясно чудилось, будто вместе с Верой он идет по лунным косякам на Шахтинском холме, внятно и резко пахнет из низин полынью, и потрескавшиеся, обветренные губы Веры тоже пахнут полынью. Воспоминания возвращали его в давний прожитый (а может быть, непрожитый) мир, говорили, напоминали, что ему уже за сорок и что не так много сделано в его жизни, где давно, отмеченная прочными вехами, первая молодость прошла.
И вдруг его непреодолимо потянуло побывать в родном своем степном городке: побродить по нему, почитать афиши на заборах, увидеть старые названия улиц, узнать, что изменилось в нем за многие годы, непременно встретить знакомых школьных лет, таких далеких, словно их и не было. Ему страстно захотелось посидеть с другом юности Витькой Снегиревым где-нибудь в летнем кафе, под тентом, за холодным пивом, вспомнить то наивное, давнее и милое, что уже никогда не повторится, но что все-таки было когда-то в его жизни.
И хотя это желание победило, Павел Георгиевич с ироническим видом потер нос (в свои годы он иногда подтрунивал над собственными желаниями), вошел в купе, где все спали, подумал еще раз, уложил чемодан, взял плащ и, к удивлению заспанного проводника, бесшумно подметающего в коридоре, сошел на маленьком разъезде этим ранним августовским утром. Он сошел не на вокзале в городе, а именно здесь, чтобы дойти до города пешком.
Южный экспресс с жаркими от зари стеклами, с запыленными занавесками тронулся, полетели вдоль насыпи бумажки, поднятые ветром, и ушел быстро; дымки почти беззвучного паровоза таяли среди сиренево стекленеющего неба далеко на западе, все стихло.
Только у самой насыпи неумолчно звенели, трещали в неестественной тишине кузнечики.
Сидя на чемодане, Сафонов не без волнения выкурил папиросу, подумал: "Необычайно хорошо!" - и с наслаждением вдохнул на полную грудь зябкий и чистый, как ключевая вода, воздух. Степь, по-летнему пестрая, в этот спокойный час утра тепло и ало краснела за холмами на востоке. Там, в эту пылающую, мнилось, бесконечность пылила вдали по косогору грузовая машина, и, четко вырезанные по красному, проступали терриконики, дальние силуэты водонапорной башни, оазисы беленьких домов, острые верхушки тополей.
С насыпи Павел Георгиевич не торопясь спустился в степь, как в чашу, полную еще сырой прохлады; тугой волной обдавало горьковатым запахом полыни. И пока он выбрался на дорогу, колени его стали влажными от росы, на плащ, на брюки нацеплялись репейники, чемодан облепили мокрые лепестки.
Он шагал по дороге, приятно утопая ботинками в мягкой пыли, затем сорвал прутик с молодой липкой кожицей; по-мальчишески сбивая росу, ударил им по головке какого-то фиолетового цветка у обочины (название которого в детстве знал, но теперь забыл). Из глубины цветка неожиданно поднялся сонный золотистый шмель, весь в намокшей пыльце, и тяжело, сердито прогудел мимо.
- Ишь ты! - сказал Павел Георгиевич, провожая его веселым взглядом. - Прости, если потревожил...
Когда Сафонов вошел в родной городок, окраины встретили его длинными, через всю дорогу, тенями от старых тополей; кое-где в садах подымался синеватый самоварный дымок, ветви обогретых солнцем яблонь свешивались через заборы. Сафонов шел, помахивая прутиком, глубоко вдыхал запах садовой свежести, этот смолистый самоварный дымок - эти запахи, эти тени от тополей напоминали детство, голубятню, игры в Чапаева, сокрушительные набеги на чужие сады, - как давно это было! Да было ли?
Весь день он ходил по городу и не узнавал его. И город не узнавал Сафонова. Старинный степной этот городок был точно заново заселен, заново выстроен; комфортабельно блещущий зеркальными витринами центр его кишел пестрой, куда-то спешащей через перекрестки толпой, милиционеры, с шоколадно опаленными солнцем лицами, в белых кителях, заученно-щегольски взмахивая палочками, регулировали движение; разомлевшие, потные люди стояли на троллейбусных остановках в пятнистой тени акаций, везде продавали газированную воду, как в Москве, как на улице Горького... А раньше тут зевали от жары, лениво покрикивали краснолицые, бородатые мороженщики в передниках, похожие на дворников, и залитые зноем улицы были безлюдны, накалены, только собаки лежали в прохладе крылец, дремали, высунув языки, и в белой запыленной полыни стонали куры.
Он четыре раза не спеша проходил по той улице, где родился и где прежде стоял его низенький глинобитный домик. Теперь на этом месте был бульвар, молодой, свежий, с песчаными аллеями, исполосованный тенями, солнечными пятнами. И этот бульвар, которого никогда не было, совсем не помнил и не знал детства Павла Георгиевича, не знал, как здесь он неуклюже поцеловал у несуществующей сейчас калитки Веру, и она, странно потрогав пальцами свои губы, откинув голову, сказала с беспомощной растерянностью: "Теперь на всю жизнь, да?"
Сафонов сел на скамью, долго оглядывал бульвар с томительно замирающим сердцем. Ничего не осталось от прежнего, от его детства, ничего не осталось... И было обидно, непонятно это, будто жестоко и зло обманули его, отняли что-то у него, чего нельзя было отнимать.
Но где сейчас Витька Снегирев, где Вера? Витька - первая мальчишеская преданность, Вера, как говорят, - первая любовь, мучительная и трогательная, с записками в школе, с мягко падающим снегом на крыльцо, с первым неумелым поцелуем, который он помнил...
Павел Георгиевич посмотрел на детские коляски, на малышей в белых панамах, ползающих среди песка, на загорелого парня в безрукавке, угловатую, как подросток, девушку с веточкой акации в зубах, совсем незнакомых, медленно идущих по аллее бульвара, и поднялся, каким-то постаревшим движением перекинул плащ через руку. Он почему-то почувствовал себя экскурсантом в этом городе.
Но его вдруг потянуло на Садовую, там, на этой окраинной улице, густо заросшей деревьями, жил в том мире детства Витька Снегирев, а на углу, возле аптеки, в маленьком доме, - Вера. Он хотел что-нибудь узнать о них: "Что с ними? Как они?"
Садовая улица была прежней, седые акации вперемежку с тополями, разросшиеся вдоль забора, переплелись над ней, образовали над всей улицей зеленый темный шалаш, и мохнатыми гусеницами валялись на тротуаре тополиные сережки, как тогда, в детстве. Сафонов глядел по сторонам на эти милые с детства, затененные листвой одноэтажные дома, на слабо поблескивающие стекла летних террас, пышно увитые плющом, и жадно искал здесь старое, знакомое, неповторимое.
"Вот он, домик... Витьки Снегирева! Да, да! Дом N_5". Этот номер с фонарем едва виден был сквозь плотные ветви деревьев, и Павел Георгиевич даже удивленно улыбнулся, сдвинул шляпу на затылок. И, тут же почувствовав мгновенную нерешительность, поднялся на ступеньки старенького, скрипучего крыльца, нагретого солнцем; запахло сухим деревом.
Его встретила пожилая женщина. Он не знал ее. "Нет, Снегиревы здесь после войны не живут, уехали все. Может, запамятовала, но вроде бы они в Свердловске. Кажись, сын у них - директор завода. Два года назад в отпуск приезжал. А вы кто будете, гражданин? Сродственник им или как?"
Павел Георгиевич, слушая, снял шляпу, теребил ее в руках; наконец, поняв все, досадливо пробормотал невнятные слова: "Да, дальний родственник" - и с едким чувством горечи и какого-то обмана тихо спустился с крыльца.
Куда идти? И все-таки он не терял еще надежды найти кого-либо, узнать о ком-нибудь, он хорошо помнил, не выпускал из памяти островерхую крышу аптеки в дальнем конце улицы и рядом домик под тополями, где когда-то жила Вера.
Однако к этому дому, видневшемуся за вывеской аптеки, он подходил с такой опаской, робостью, с таким внезапно поднявшимся в нем волнением, что пришлось остановиться на углу под тополями, справиться со сбившимся дыханием. Неужели он еще любил ее? Не понимал, что владело им, женатым и семейным человеком, - возможно, мгновенное чувство острого сожаления, что все получилось как-то не так, возможно, воспоминания о тех первых ощущениях мелькнувшего давным-давно счастья.
Он вытер пот со лба, нажал кнопку звонка. И ждал, опять теребя пальцами шляпу, преодолевая неуверенность.
Постаревшая Верина мать (он тотчас узнал ее, но она не сразу узнала его: "Боже мой, Павлуша, ты ли это? Приехал, Павлик?"), нелепо суетясь и виновато извиняясь за беспорядок в комнате, усадила его на диван и стала слишком поспешно расспрашивать и одновременно говорить, что "мы слышали, все знаем, как ты далеко пошел", а он, едва понимая ее, с нетерпением ожидая, когда она кончит задавать вопросы, спросил наконец запнувшимся голосом:
- А где Вера?.. Где она?
- Ве-ера? - Она странно посмотрела на него. - Вера? - повторила она тише и отвернулась, подняла руку, точно загораживая лицо.
Ему стало душно.
- Где она? - почти шепотом повторил он.
- Разве ты не знаешь, Павлуша? Нет Веры... Нет Веры... Она ведь на войне санитаркой...
- Не может быть, - растерянно и глухо сказал Сафонов.
Потом он помнил: Верина мать, провожая его, все смотрела ему, казалось, в самые зрачки текучим, задумчивым взглядом и повторяла грустно:
- Как жаль, как жаль!.. Вы вместе росли...
Сафонов ощущал себя окончательно разбитым. Он теперь не знал, куда идти, кого искать, и совсем бесцельно зашел в летнее кафе на углу. Было жарко и все так же душно, не хотелось есть, но, когда подошел официант, он заказал две бутылки пива, долго сидел в шуме, бестолковом говоре под теневым зонтиком, устало глядя на город, весь зеленеющий акациями, южный по своей белой и солнечной красоте и почему-то чужой ему сейчас.
И было тоскливо, одиноко, досадно; и, не допив пиво, чувствуя раздражение, неудовлетворенность, он неожиданно для самого себя расплатился и не без последнего упорства пошел снова бродить по городу со слабой надеждой.
Но он так никого и не встретил. А в десятом часу вечера, вконец усталый и будто ограбленный, он направился в сторону вокзала, вышел на 1-ю Пристанционную. В тихих сумерках зажигались фонари, неподвижно зажелтели в пролете улицы, от садов резко и свежо потянуло прохладой, загорелся свет в домах, за забором на террасе заиграла радиола. По шоссе в сторону городского парка с шелестом проносились уже освещенные, как зеленые аквариумы, троллейбусы; на углу зыбко переливалась неоновыми зигзагами реклама кинотеатра.
В этом городе никто не знал его. Только Верина мать...
Павел Георгиевич подошел к троллейбусной остановке, надел плащ, поднял голову и внезапно в проеме улицы увидел свою школу - четырехэтажная, с темными окнами, она стояла, как и тогда... Она не изменилась. Она была прежней, как в детстве, как много лет назад.
Он несколько минут, не отрываясь, смотрел на темный силуэт школы, затем, точно кем-то подталкиваемый, отчаянно махнул рукой, вошел в пустынный чернеющий школьный парк... И с радостным утомлением сел под старой акацией, возле которой когда-то на переменах играли в фанты. Это бывало весной, когда земля еще приятно отдавала сыростью!.. Он ощупал скамью, погладил ствол акации и засмеялся, как будто он встретил очень давнего знакомого, до боли доброго, совсем не изменявшегося знакомого, который все знал о Павле Георгиевиче, и Павел Георгиевич все знал о нем...
Неужели он когда-то сидел за партой? Неужели когда-то, во время весенних экзаменов, был над школой глухой гром и майский ливень обрушился на город с веселой яростью первой грозы? И прошел с бурным плеском в асфальт, с шумом дождевых струй по ветвям, со звоном в водосточных трубах, с фиолетовыми над мокрыми домами молниями... И тогда хотелось бросить экзамены, бежать вместе с мальчишками под этим веселым теплым дождем и, задрав штаны, болтать ногами в парных лужах, которые еще пузырились, но в них уже отражалось посветлевшее небо.
"Да, ведь это было!" Он представил все ярко и, с волнением и любопытством опять посмотрев на темное здание школы, вдруг заметил справа, в сырой темноте парка под густыми акациями, красный огонек, пробивающийся меж ветвей. Неужели Мария Петровна?.. Здесь жила Мария Петровна, его учительница по математике, как же он сразу о ней не подумал, не вспомнил! Всегда он был ее любимцем, она пророчила ему блестящее математическое будущее...
И, вскочив со скамьи, Сафонов зашагал по аллее в глубину парка, а когда близко увидел маленький домик под деревьями, тусклый свет в окне, задернутом красной занавеской, он даже задыхался. Сколько лет они не виделись! Здесь ли она теперь? Жива ли? Что с ней? Как много было связано с этим именем "Мария Петровна"!..
И Сафонов осторожно, сдерживая дыхание, взошел на крыльцо. Он хотел постучать - дверь оказалась открытой, он вошел в не<