КАЧАЛОВ Алексей«РОКОВАЯ ВСТРЕЧА» 1 страница

Алексей КАЧАЛОВ «РОКОВАЯ ВСТРЕЧА»
(рассказ)

«Какого черта? – ругался про себя молодой следователь одного из городских РОВД, садясь вместе с двумя операми в милицейский уазик. – Подумаешь, дед какой-то застрелился. Странно им чего-то показалось. Меня то зачем дергать? Вот, блин, работнички».
Однако когда оперативно-следственная группа прибыла на место, суицид и вправду оказался довольно странным.
Что именно произошло в однокомнатной квартире на первом этаже одного из жилых домов, еще предстояло выяснить. Пока же в наличии был труп пожилого мужчины с дыркой у виска. «Рост средний, худощавого телосложения, на вид 80 лет, одет в офицерский китель старого образца с медалями на груди, шерстяное трико, тапочки, - скрупулезно фиксировал милицейский протокол. – Выстрел произведен из пистолета иностранного производства. По столу разбросаны фотографии не установленного мужчины с семьей, лежит раскрытая книга с видами какого-то города. Все надписи по-немецки. На полу – купюры евро, общей суммой полторы тысячи».
«Это что-то новенькое, – переваривал информацию следователь, зайдя после работы в продуктовый магазин и угодив в небольшую очередь, – немецкий ствол, валюта, карточки. Да еще при параде, медалями увешан. Тихий одинокий старик, 82 года, ветеран. И чего не жилось? Своей смертью помереть уж не мог».
Отоваривали быстро, и очередь стремительно продвигалась, но вдруг произошла заминка. Следователь отвлекся от своих размышлений и теперь наблюдал следующую картину.
Причиной заминки являлся старичок, довольно помятый, но явно не бомж, а просто пенсионер, ветеран – на груди приколото несколько планок. Его внимание привлек очень аппетитного вида кусок вакуумно упакованной ветчины на витрине. На куске был ценник - шестьдесят семь рублей.
– Взвесьте мне, пожалуйста, ветчины грамм триста, - произнес пенсионер, прикинув в голове сумму, которую может себе позволить.
– Кусок продается целиком, – отрезала продавщица.
– Мне не надо весь, – не понял пенсионер, – мне грамм триста, чтобы рублей на двадцать вышло...
– Мужчина! – раздраженно заорала продавщица. – Во всем куске триста писят грамм, и стоит он шисят семь рублей!
В очереди начался возмущенный ропот: все торопятся, всем некогда.
– Мне целый килограмм не надо, - вновь не понял пенсионер. – Мне рублей на двадцать, только вкус вспомнить...
– Не буду я резать на двадцать рублей! Кусок в упаковке и продается целиком! – голосила продавщица. – А килограмм стоит сто восемьдесят.
Затем она добавила в сторону, явно на публику: «Чтоб ты сдох, старый пень!»
Возмущение в очереди росло, пенсионер это чувствовал.
– Тогда... тогда, – робко сказал он, – дайте мне буханку хлеба и килограмм лапши...
И как-то сразу ропот в очереди стих. В наступившей тишине пенсионер взял свою лапшу с хлебом и вышел из магазина.
«Вот и тот дед еще день назад так же, наверное, стоял и…» – почему-то подумалось следователю. Он почти угадал.
Действительно, день назад Егорыч, а именно так звали застрелившегося ветерана, стоял в очереди, только за дешевыми, подпорченными помидорами, и не в магазине, а на микрорынке. Мог бы, конечно, рискнуть отовариться вне очереди, но просто не желал слушать трехэтажный мат, неизбежный при подобных попытках. Лучше уж выстоять свое - народ нынче злой. Он и в транспорте, несмотря на больную раненую ногу, никогда не садился. Впрочем, может быть и сел бы, да места никто уступать не желал, а попросить было ниже его достоинства. Если уж сами не видят, что с палкой старик, а на груди аж пять планок, Бог им судья. Да и знают ли они, что за каждой планкой? Никто не забыт, ни что не забыто… смешно.
– Иван! Иван, ты есть? – вдруг прервал невеселые размышления чей-то оклик. Этот голос с акцентом показался Егорычу знакомым, и звучал он будто бы из прошлого. Кто же… И вдруг вынесло подсознанье.
– Фриц? – неуверенно пробормотал Егорыч, шаря взглядом по толпе.
– Я, я, Фриц! – какой-то крепкий лощеный упитанный старикан направлялся прямо к нему и вот уже лез обниматься. От объятий у Егорыча чуть дух не вылетел, а пузатый знай себе все приговаривал, прижимая: Иван да Иван.
По голосу, несомненно, это был тот самый немец, которого он, по сути, спас в мае сорок пятого. Но вот внешне никогда бы не признал в этом холеном жизнерадостном старике того ободранного, жалкого и затравленного немецкого офицерика. По всему было видно, что немец только что отобедал, и губы его, подернутые маслом, лоснились. Пахло от него пивом и дорогим парфюмом. От Егорыча тянуло специфическим запахом заношенного бушлата вперемежку с табачным дымом.
– Как ты меня узнал? – первое что прокричал Егорыч, освободившись от объятий.
– Щрам! – указывал немец на скулу. – Стращный руський с крэстом.
«И точно», – дошло до Егорыча: странный крестообразный шрам, след от шрапнели, всегда был его особой приметой.
Тем временем немец нацелил на него объектив цифровой видеокамеры, и что-то комментировал на своем языке. Егорычу было как-то неудобно, что снимают его в таком неприглядном виде. Вскоре немец это понял и выключил камеру.
По-русски он изъяснялся теперь несколько хуже, подзабыл видать, но слова вполне можно было разобрать. Выяснилось, что приехал Фриц в область в качестве почетного сопредседателя немецкого благотворительного фонда помощи детям и престарелым и теперь с экспертами ездил по районам, проверял, куда пошли деньги, выделенные в прошлом году. Попутно решался вопрос и о развитии туристического бизнеса. Немцу удалось оторваться от назойливых провожатых, приставленных к делегации местными властями. И вот – такая встреча, чему он несказанно рад. От немца вообще просто разило благополучием, и только по этому уже можно было определить, что он иностранец. Наши старики так не выглядят. Прохожие просто недоумевали, глядя на эту встречу: что может быть общего между солидным пожилым господином и стариком-доходягой в засаленном бушлате, стареньких брюках и убитых ботинках.
Слово за слово, Егорыч и сам не понял, как пригласил немца в гости. «И зачем только сболтнул, – думал он теперь, – а вдруг согласится?». Как-то неловко было ему вести этого расфуфыренного немца в свою хибару. Как назло, тот согласился, причем с удовольствием, заявив, что и сбежал от провожатых с тем, чтобы воочию выяснить, как живут в России престарелые. Егорычу стало вовсе не по себе, а немец предупредил по мобильнику руководителя делегации и они направились в гости.
Бодрячок немец рванул так, что Егорыч едва поспевал за ним. Он вообще ходил небыстро, опираясь на клюку – давало знать ранение. Первые двести метров он держался, виду не подавал, а потом выдохся и предложил проехаться на трамвае, хоть и было до дому чуть больше остановки. «А ведь удостоверения у немца, чай поди, нет», - мелькнуло в голове, когда подошла кондукторша. Пришлось потратиться на билет и настроение вовсе испортилось, ведь приходилось считать каждую копейку. Пенсию хоть и платили, но половину ее отсылал Егорыч беспутному сыну-алкоголику. Жена от того ушла, а сын, возвратившись из армии, помыкался в поисках работы, и в итоге присоединился к папаше. Хоть и жили в одном городе, но, что б не видеть эти вечнопьяные рожи, Егорыч сына с внуком на порог не пускал, поэтому соседи и считали его одиноким. Не слал бы он им и денег, да покойнице обещал. Из-за этого обещания, кстати, не желал идти и в дом престарелых. С тех пор как померла старуха, жизнь совсем уж потеряла смысл. И эта помощь осталась, пожалуй, единственным поводом для жизни, хоть и знал Егорыч, что все его деньги идут на пропой. Да что тут поделать, когда вся страна спивается, ладно хоть сыну с внуком, благодаря ему, воровать не приходится. Остатка пенсии едва хватало на лекарства, да на прокорм. Впрочем, иногда и сам Егорыч поддавал с тоски: вроде бы время пожинать плоды, а жать-то и нечего.
Немец был несколько удивлен, когда Егорыч открыл перед ним дверь своей квартиры. Как раз солнце заглянуло в окно, отчего обстановка комнаты показалась совсем убогой. Самое ценное, что было во всей хибаре – телевизор. Все остальное - рухлядь сорокалетней давности. По счастью немец со своими извращенными европейскими мозгами принял жилище воина-победителя за стилизацию под блиндаж. Говорил что-то о причудах бывших солдат, дескать, война не отпускает, ностальгия. Егорыч зацепился за такую трактовку, поддакивал, говорил что есть у него настоящая квартира. Просто жить там не желает. Квартира и в самом деле была – именно в ней и жил, вернее пьянствовал сын. Отдали ему, когда женился, думали толк будет, а сами с бабкой переехали в эту хибару. Думали временно, дом значился на снос, а оказалось навсегда.
Гостя надо было чем-то угостить. Егорыч полез в старенький холодильник, который не понятно как еще работал, но там одиноко стояла лишь початая бутылка водки, а на закусь и предложить было нечего – помидоры он так и не выстоял. Хорошо что посреди банок варенья черти какой давности Егорыч обнаружил баночку соленых грибов. Снял плесень, выложил на тарелку, полил маслом, а вот лука не нашлось.
– Вот, – выставил Егорыч закусь перед немцем на стол, – мяса не держим.
– О, мясо – плохо, – согласился немец, – диет.
– Чего-чего? – не понял Егорыч.
– Ну, не можно есть все: мясо нет, жир нет…
– Да, ничего нет, – дошло до Егорыча. – Вечная диета.
– Корошо, корошо. Нет лишний вес, а мой есть проблем, – немец указывал на свой живот.
– Мне бы твои проблемы, пробормотал Егорыч, а громко произнес, – Ну, давай, это самое, за дружбу народов тяпнем.
Выпили, немец похвалил русскую водку. После второй наступила неловкая пауза.
– Кстати, – вдруг вспомнил Егорыч, – хочу тебе кое-что показать.
Он согнал немца с дивана, поднял сиденье и из самого угла вытащил нечто, завернутое в тряпочку. Это был нигде неучтенный немецкий «Вальтер», который Егорыч приволок с войны в качестве трофея. В свое время даже старуха не догадывалась об оружии, а Егорыч тайком доставал пистолет, смазывал, проверял затвор. В общем, содержал оружие в полной боевой готовности. Зачем, и сам не знал.
– Узнаешь? – протянул Егорыч «Вальтер» немцу.
Едва тот взял пистолет в руки, как неизменная улыбочка лоснящегося благополучия слетела с его лица. Зато Егорыч впервые улыбнулся. Удивительно, он помнил то, что было 60 лет назад гораздо лучше чем то, что было накануне…
Странно было идти по разрушенному Берлину. Странно, потому что впервые на рассвете, как это и положено при нормальной жизни, в городе стояла тишина. И это навсегда, а не очередное затишье перед боем. Капитуляция, Гитлер мертв, рейхстаг разрушен. Егорыч пребывал в приподнятом настроении: «И это мы добились этой тишины. Дошли до фашистского логова и вот – Победа! Конец войне!» И вдруг совсем некстати раздался выстрел. Егорыч не сразу поверил собственным ушам – район был совершенно безопасный. Лишь когда вторая пуля просвистела совсем рядом, он метнулся к стене того здания, откуда стреляли. Глянул вверх. В одном из окон мелькнула чья-то фигура. Егорыч открыл беспорядочный огонь и бросился к подъезду. «Третий, полуразрушенный этаж, налево, – прикидывал он в голове, осторожно поднимаясь по лестнице. – И откуда взялся этот недобиток на мою голову! Вот щас гранатой как жахнет – и все!» Обидно было бы помереть после Победы. Однако перед Егорычем был последний пролет, и он уже видел пустой дверной проем, ведущий в квартиру, но никто подрывать его не собирался. «А, етит в бога душу мать!» – рванулся Егорыч к проему и вжался рядом с ним в стенку. И снова его никто не атаковал, более того, мельком он успел заметить в квартире человека, сидящего на стуле. Егорыч выглянул еще раз. Так оно и есть: щуплый человек в немецкой форме сидел, держа пистолет у виска. Еще мгновение и раздался бы выстрел, однако тут немец заметил Егорыча и наставил пистолет на врага. «Этого, пожалуй, автоматом не испугаешь – стрельнет», – подумал Егорыч, а вслух произнес:
– Не порти праздник, гад. Нет больше войны, все, хватит, навоевались.
Немец был явно не в себе, и ствол пистолета в его руке ходил ходуном. Наконец он и сам понял, что все равно не попадет в цель, и вновь приставил дуло к виску. Однако жать на курок по-прежнему медлил.
– Ишь, чего удумал, – вдруг снисходительно, как победитель заговорил Егорыч. Этот пацан в своей ободранной и грязной форме показался ему таким подавленным, жалким и растерянным, что в сердце что-то шевельнулось. - Ты это, брось свою пукалку, чудомор… Ну Гитлер капут, и чего? Туда ему и дорога. Всем, как он, застрелиться, что ли? Ничего, заживете по-людски и без вашего Гитлера. Вы же, вроде, тоже люди, хоть и немцы.
Вряд ли немец что-либо понимал, однако доброжелательная и успокаивающая интонация возымела действие. Офицерик начал опускать руку, но когда Егорыч почти вплотную подошел к нему, вдруг вновь направил пистолет на него.
– Вот приморил, честное слово. Ты уж определись, – проворчал Егорыч. Затем, резко рванувшись, схватил немца за руку, заломил за спину, наступил на вылетевший пистолет ногой и отшвырнул немца. Тот, уткнувшись лицом в стенку, зарыдал в припадке истерики. Егорыч не торопясь поднял пистолет и, вертя его в руках, подсел к немцу. Несмотря на то, что немец его обстрелял, не питал Егорыч к нему злобы. И вообще, после объявления о капитуляции, царила некая эйфория, которая бывает у победителя по отношению к побежденному. Тем более, твердо был убежден Егорыч, во всем виноват только Гитлер.
– Оно, конечно, понятно. Ты, чай поди, и повоевать-то не успел – токо что погоны нацепил, – заговорил Егорыч как старший, хотя если и был старше немца, так года на три, не более. – Третий, или какой там рейх, Великая Германия. И вдруг все, шабаш, одни руины. Вон рейхстаг до сих пор дымит ваш. Война проиграна. Но ничего, отстроите все заново, еще лучше прежнего и заживете. И мы заживем. Так что жалеть нечего.
– Но как жить с этымь, как? – вдруг заговорил немец по-русски, слегка коверкая слова. – Я учиться для война, и где мой сольдат?
Истеричный приступ и неожиданное сочувствие сделали немца весьма словоохотливым. Выяснилось, что уже с неделю он рыскал по Берлину в надежде найти городской гарнизон, к которому приписан по окончании офицерской школы, но не только начальства, вообще своих найти не мог – повсюду русские и их союзники. Опоздал немец на войну, пока учился, и перестрелка с Егорычем была по сути его первым боем.
– Ну, коли не врешь… Документы! – потребовал Егорыч.
Немец подчинился, вынул из кармана бумаги. Егорыч кое-что мог разобрать по-немецки. Похоже, офицерик не врал. И все равно, этого задрипанного немца следовало сдать куда следует.
– Я так мыслю. Если ты застрелиться хотел, значит, так сказать, осознал и прочее. Да и салага ты еще… На-ка, хлебни, – вдруг протянул Егорыч немцу фляжку со спиртом. – За победу. Не боись, не отрава.
А про себя решил: «Коли выпьет – отпущу к черту, пусть живет, ради праздника». Немец, хоть и с неохотой, но выпил. От неразбавленного спирта его всего перекосило. Егорыч ухмыльнулся и сунул под нос немцу прикуренную самокрутку. Тот затянулся.
– Небось, вы наших не так принимали. Ну ничего, теперь наша взяла, – с этими словам он начал рвать документы.
– Чего уставился? В честь победы гуляй отсюда, пока я добрый. Домой иди, понял? Нет войны больше, а значит и ты не солдат. Ну! – ткнул слега автоматом немца в бок Егорыч. - Вставай, а то передумаю. И это, не балуй. Все, капитуляция. Гитлер капут. Не враги мы больше. А если че – пристрелят, и имени не спросят.
Немец поднялся и неуверенной походкой направился к выходу. Он просто не понимал, что задумал русский, ждал выстрела. И не зря: лишь когда немец ступил на лестничный пролет, Егорыч опустил автомат…
Судя по всему, эти воспоминания пронеслись не только в голове Егорыча.
– Корошо, что так всо, – говорил гость, вертя пистолет в руках. Затем отложил его на диван подальше от себя, и привычная улыбочка вновь вернулась на его лицо. Он полез в свою сумку и достал несколько фотографий.
– Иван, Иван, вот я, мой жена, дети, их дети, мой дом, – объяснял он фотографии. Егорыч нацепил очки с забинтованной душкой и рассматривал жизнерадостные, смеющиеся лица.
– Не ты, ничего не быль бы. А вот, – немец извлек из сумки книгу, – Это мой город, буклет. Вот я и мэр, открывать музей, вот я с барон…
– Да ты и сам тут как барон, – ухмыльнулся Егорыч.
– О да, да.
Немец совсем оживился, подошел к телевизору, присел, осмотрел внимательно и, найдя куда подключить камеру, объявил, что сейчас покажет небольшой фильм о своем недавнем юбилее.
Егорыч остался под впечатлением от любительского видео, особенно когда немец назвал внушительных размеров двухэтажный особняк, в котором вовсю веселились разряженные гости, своей скромной дачей. Сидел теперь наш фронтовик обескураженный, не знал даже что и сказать. Грустно ему было, и радоваться за немца как-то не хотелось.
Телефонный звонок раздался как нельзя кстати. Переговорив, немец сообщил, что ему пора – своей отлучкой он и так всех на уши поставил, теперь за ним срочно едут. Когда прощались, гость, говорил что-то насчет долга и насчет того что он все понимает о трудностях переходного периода, обещал Егорычу организовать в ближайшее время персональную опеку фонда. «А пока, – немец достал бумажник, извлек оттуда всю наличку и протянул Егорычу, – возьми». Тот наотрез отказался от этого подаяния и даже обиделся - немец, он и есть немец, еще деньги от него принимать. Гость в недоумении, ведь предлагал он деньги от чистого сердца, покинул квартиру, однако спустя пару минут вновь стучал в дверь. «Вот, – протянул он фотоальбом, – презент». И был таков.
Эта встреча чрезвычайно утомила Егорыча. «Благотворитель чертов, – поминал он немца, – Ездят тут, подачки раздают. Тьфу! Это ж позор, стыд для великой державы. А мы, фронтовики… Это ж что, это ж как?! На старости лет, выходит, на паперти оказались? Да еще снимают все, гады, в душу лезут. Кто их сюда пустил?» Егорыч хлебнул водки, желая залить оскорбление, затем прилег на диван, да так и заснул. Когда открыл глаза, за окном уже темнело. «Кровь ему чистят каждый квартал, ишь, кровопивец, – первое, что пришло в голову. – А был ли немец вообще, или все это приснилось?» Однако фотоальбом и семейное фото немца на столике развеяли все сомнения. Егорыч взял книгу и теперь лежа листал ее. «Эх, видно ваша взяла, – печально размышлял он. – Эко у вас все сверкает да блещет. И людям, видать, хорошо живется. А у нас разруха, хуже послевоенной. Зачем кровь проливали? Может и вправду зря? Зачем же жил я? Зачем вообще жить? Кабы надежда была, что все уляжется, успокоится, вся эта муть сойдет. Так нет ее. Не выдюжили, проморгали Россию. Всеобщий раздрай и никакого просвета не видать».
Разве думал он тогда, в сорок пятом, вдохновленный Победой и свято веря в светлое будущее, что такой тяжелой и безрадостной будет его старость? И почему так все обернулось? «Родина вас не забудет». И что? Лишь на день Победы всегда с запозданием открыточка с отксерокопированной подписью президента – вот и вся честь. И еще простить не мог Егорыч, как отметили полувековой юбилей победы. Ни парада, ни поздравлений, будто и не праздник вовсе. Просто в душу наплевали. А грабило сколько раз, лишая скромных сбережений, собственное государство, точно самый паскудный вор отбирая «гробовые» у стариков? Список государственных обид мог бы быть гораздо больше, но, слава богу, склероз выручал.
Да Бог с ними, с деньгами, Бог с ним с самим, потерпел бы, и не такое терпеть случалось. Лишь бы Родина, за которую воевали, была такой же могущественной и процветала. А то ведь что они с ней делают, бедной, грабят. Да ладно бы грабили, так ведь еще и гробят. И народ, те самые будущие поколения, ради которых… Народ унижен и растоптан, в вечном пьяном угаре. А кто не в угаре, те на деньгах помешались. Что ждать от таких родителей. Кого они смогут воспитать? Одних подонков, таких с которыми он повстречался давеча.
В тот день Егорыч шел привычной дорогой из сбербанка домой. На груди висели два ордена и часть медалей, которые он одевал только по праздникам, к коим относил и получение пенсии. До дома оставалось всего ничего, и тут в арке подскочили четверо представителей поколения next.
– Дед, жить хочешь? Гони бабло, – прокричал долговязый.
– Какое бабло? – не понял Егорыч.
– Не базарь, у нас в банке свой человечек, он все сечет. И не рыпайся! – в руке долговязого сверкнуло лезвие выкидухи. – Почикаем.
И тут он нагло запустил руку Егорычу в карман. Выгреб все, даже мелочь.
– Слушай, побрякушки у него прикольные, – заметил один из нападавших. – Можно загнать. Ишь нацепил.
Все произошло так быстро, что Егорыч не успел толком сообразить в чем дело, лишь следующее требование несколько привело его в себя.
– Слышь, дед, давай снимай цацки, – заявил долговязый, указывая на награды.
– Робятки, деньги это ладно, это бог с ним, – взмолился Егорыч. – Но награды мои – они же не просто так, они за кровь мою пролитую дадены, за ногу. За вас же воевал, фашистов бил.
– Не воевал бы – жили б, может, лучше под немцами. И вообще, войну американцы выиграли, а ты при чем? – начал было куражиться долговязый, но тут кто-то крикнул: «Шухер, валим!», и нападавших след простыл.
Вызывать милицию Егорычу и в голову не пришло. Да и вообще забыл он в тот момент о деньгах. «Американцы, значит» – только и твердил. Это утверждение добило его больше всего.
«А мы вообще ни причем? – Егорыч поднялся с дивана, достал коробку с наградами. – А это что? А это как?» – вопрошал он пустоту, перебирая их и вспоминая былую удаль и мощь.
Родина вас не забудет, говорили командиры. Забыла, выходит. Да и Родины уж больше нет. Государство только и плюет в душу. Всю Россию изнасильничали. И внушают, что мы хуже всех и ни на что не способные. Даже слово Россия произнести не могут, одно только трындят: эта страна. Да еще с презрением каким-то. Нет, измельчал народец ныне. С таким кашу не сваришь. Не поднимется Россия более, не возродится заново. Да и кому поднимать? У нас хоть был культ личности, а теперь культ наличности. На таких ценностях далеко не уедешь. А к чему и жить тогда? Смотреть на все эту мразь? Нет уж, довольно. И почему только раньше Бог не прибрал? Что за наказание такое? Засосало сердце. Таблетку выпить. Да нет таблеток от безысходности. Враги народа, душегубцы! – ополчился вдруг Егорыч. – Знай только нефть качают. Сырьевой придаток, банановая республика. Включишь ящик – так там вечный праздник. Трындят о повышении нашего благосостояния, а мы мрем как мухи. Скоро последних русских будут возить в клетках напоказ, как раньше диких зверей. Все боли и обиды подступили разом и стояли теперь комом в горле. Так и сидел Егорыч, глаза долу, оперев голову о скрещенные на клюке руки. Устал он, не было сил смотреть больше на всю эту мерзость. Нет, то не была физическая усталость. То была усталость пострашней. Усталость души. «Ох-хо-хо-хо-хох!» – вздохнул Егорыч, и в этом вздохе было: помереть бы скорей, спастись бы, сбежать от такой жизни куда-нибудь. Хоть куда. Хоть в могилу. Все эти мысли давили и раньше, но было у Егорыча одно средство, от которого как-то легче становилось. Он достал из шкафа бережно хранимый офицерский китель, почистил, стал цеплять награды. Затем надел и подошел к зеркалу. В кителе как-то сами собой плечи распрямились, Егорыч приосанился и снова почувствовал гордость. Снова почувствовал себя победителем. Нет, честь и слава еще чего-то значат в этом мире чистогана. И тут взгляд Егорыча упал на фотоальбом. Чертов немец, этот нежданный гость из прошлого не давал покою. Егорыч в бешенстве сошвырнул книгу со стола. Та упала и по полу разлетелись купюры – должно быть выпали из-под суперобложки. Да, это были те самые деньги, которые пытался всучить немец. И когда только сунуть успел, чертов фриц? И тут только понял Егорыч, что больше всего раздражало его в госте – то, как он смотрел на него, как держался, с видом победителя. А ведь это его взгляд, Егорыча. Это он смотрел так на деморализованного немца в сорок пятом. Что ж теперь, местами поменялись? Уж чего-чего, а эдакий оборот никак не мог предположить он в победном году. «Чертов немец, лучше б ты тогда застрелился. И почто только теперь свалился на мою голову?» – все думал Егорыч и жизнь становилась ему все невыносимей. Даже китель не спасал от навалившейся тоски. Сам он съежился, сгорбился, сузился. Китель был уже как бы сам по себе, а не на нем одетый. Плечи снова поникли, голова опустилась. Может, и вправду все зря и ни к чему была вся его жизнь? Он старался отогнать эту невыносимую мысль, но не мог. Она вертелась в мозгах назойливой мухой: «Зря. Зря. Зря!» В изнеможении Егорыч присел на диван и откинулся на спинку. Что-то уперлось в бок. Да это же «Вальтер». Как он забыл его убрать? Видать, для этого и хранил пистолет. Егорыч вновь подошел к зеркалу, откуда взглянул на него седой, сморщенный, весь в щетине старик. «Непорядок», – решил Егорыч.
Нагрел воды, побрился. Застегнул китель строго на все пуговицы. Допил водку. Закурил. Взял пистолет и с трудом взвел тугой курок…

Коротков Юрий "АВАРИЯ"

В просторной витрине универмага стояли манекены — два юноши и две девушки, аккуратные, нарядные, со счастливыми улыбками на розовых лицах. Растопырив матовые пальчики, манекены смотрели на суету вечернего проспекта за стеклом. Там, за стеклом, была ранняя весна, черные от копоти кружева последнего снега, зыбкие блики фонарей на мокром асфальте, переполненные троллейбусы и бесконечный поток машин.
У витрины тусовалась компания металлистов — лениво курили, дурачились, долговязый парень в наушниках, блаженно прикрыв глаза, отстукивал по коленям ритм никому не слышимой музыки. В центре вялой компании крутилась девчонка со стоящими торчком ядовито-желтыми волосами, черными тенями до висков, со стальной цепью на шее, — толкалась с ребятами, тормошила долговязого.
В голубом аквариумном свете поблескивали цепи, бляхи на черных кожаных куртках, тупые шипы на ошейниках и перчатках с обрезанными пальцами. Прохожие, неприязненно оглядываясь, огибали шумную тусовку.
У тротуара напротив компании остановился патрульный «Москвич» ГАИ. Старлей-гаишник молча врезался в тусовку, схватил желтоволосую девчонку за рукав куртки и потащил к машине. Опешившая было компания угрожающе загудела:
— Ты, мент!
— А чего она?!
— В чем дело-то вообще?
Кругом тотчас стали собираться любопытствующие прохожие.
— Правильно! Всех заберите!
— Ну, наконец-то! А то проходу нет!
— Чего? Чего орешь? — Металлисты заняли круговую оборону. — Мы тебя трогали?
— Я бы тебе тронула!
— Ты! Чего выступаешь-то?
— Не тычь! Вот на цепь на твою тебя посадить!
В общей перепалке не принимали участия только старлей и девчонка. Старлей молча волок девчонку к машине, девчонка молча отбивалась острыми кулаками.
Легко рассекая толпу зрителей, вперед протиснулись четверо аккуратно стриженных парней с одинаковыми невыразительными лицами и мощными квадратными фигурами. Спрятав руки в карманы коротких курток, они спокойно наблюдали за развитием событий.
— Эй, помочь? — окликнул один из них старлея.
Неизвестно, чем бы все закончилось, но девчонка вдруг так же молча вырвалась и сама села в машину. Старлей завел мотор, и «Москвич» рванул с места.
Толпа тотчас рассосалась. Квадратные еще некоторое время плечом к плечу стояли напротив металлистов, потом неторопливо двинулись дальше по проспекту. Металлисты направились в другую сторону.
Манекены — юноши и девушки с безоблачными лицами — радостно улыбались в пространство.
Девчонка угрюмо нахохлилась рядом со старлеем.
— Я тебя предупреждал? Предупреждал? — Старлей раздраженно рванул заевший рычаг, — Вырядилась как… как пугало! А ну, снимай, дрянь! Снимай, говорю!
Он схватил свободной рукой цепь на шее у девчонки, та вцепилась ногтями ему в ладонь. Машина пошла зигзагами, слева и справа загудели, замигали фарами.
— Пусти! — Девчонка рывком освободилась. — У всех предки как предки, только у меня — дурак в портупее! Стой! — Она распахнула дверцу и занесла ногу над дорогой. — Стой или прыгну!
Старлей едва успел нажать на тормоз. «Москвич» развернуло поперек улицы. Девчонка выскочила и побежала к тротуару.
— Валерка, вернись! Валерка! — Старлей бессильно ударил кулаком по рулевому колесу.
Валерка догнала своих около метро, компания встретила ее ликующим воплем. Толкаясь, молотя друг друга по кожаным спинам, орда металлистов ввалилась в вагон.
Валерка повисла на шее у долговязого, они принялись целоваться. Компания хохотала, растаскивая их, Валерка, сдерживая смех, отбивалась локтями.
Сидящий напротив древний старик с высохшим, мертвенно-бледным лицом, с орденскими планками в пять рядов на застиранном пиджаке гневно стукнул клюкой об пол.
— Что же вы делаете, развратники! — с трудом выговорил он, мелко тряся головой, — Здесь же дети! Бесстыжие!
Валерка подскочила к нему и наклонилась, подставив ухо.
— Как же вам не стыдно, а еще девушка…
— В крематорий, дедушка! В крематорий! — категорически сказала Валерка.
Компания заржала.
— Совсем совесть потеряли! — возмутились пассажиры. — Договоришься сейчас! Хоть старость бы уважали!
Двери открылись, и металлисты с хохотом высыпали на перрон.
На площадке перед Дворцом спорта толпились безбилетные поклонники «металла». Валерку тут знали все.
— Йа-хха, Авария! Авария, привет!
Безбилетники, как обычно, вели нудные безнадежные переговоры с билетерами и дружинниками. Валерка быстро оценила обстановку, выплюнула жвачку и кивнула своим. Они дружно навалились на спины стоящих впереди, оттеснили контроль и проскочили во Дворец. Всего прорвалось человек пятьдесят.
Организаторы, наученные горьким опытом, оставляли на случай прорыва свободные ряды, все расселись, вошел наряд милиции, оцепил зал, и концерт начался.
Через полчаса Дворец стоял на ушах. Сцена была окутана дымом, как поле боя, дым упругими волнами отскакивал от грохочущих колонок, полыхали прожекторы, ударник по пояс в дыму из последних сил отбивался от разнокалиберных барабанов и тарелок. Зрители орали, прыгали, хлопали, подняв ладони над головой. Валерка, вскочив с места, раскручивала цепь как пращу.
Милиционер, стоящий ближе других к сцене, под самыми колонками, угрюмо оглядывал зал, страдальчески морщась от боли в перепонках. Видно было, что он с наслаждением выволок бы каждого из полутора тысяч крикунов на свежий воздух, но… Он взглянул на застывшего поодаль офицера — тот с каменным лицом смотрел поверх голов, заложив руки за спину.
Кто-то уже залез ногами на подлокотники кресла, тотчас полезли остальные. Стриженная чуть не наголо девчонка извлекла из пакета медные тарелки и самозабвенно лупила в них, где-то в глубине зала в такт музыке заливался милицейский свисток.
Милиционеры, стоящие вдоль стен, молча переглядывались.
Группа наддала еще, Валерка сорвалась с места, вылетела к сцене и начала танцевать в проходе.
— Авария-а-а! — радостно заревел зал.
Солист группы подбежал к краю сцены, они с Валеркой встали друг напротив друга, синхронно раскачиваясь и изгибаясь. Еще несколько ребят присоединились к Валерке, запрудив проход.
Милиционер подошел к офицеру, прокричал на ухо:
— Сделать замечание?
Тот, досадливо морщась, помотал головой, огляделся, отыскал глазами старшего из дружинников, приземистого крепкого парня лет тридцати, и чуть заметно кивнул ему.
Дружинники ринулись по проходу, начали растаскивать танцующих. Те упирались.
— А что? В чем дело-то?
— Сядьте на места! По местам! А то выведем всех!
— А за что?! Хотим — и танцуем! Никому не мешаем!
— Сядь, говорю! Я тебе потолкаюсь!
— А ты кто такой, вообще?
— Я — народная дружина. А вот ты кто такой!
— Убери щупальца, ты! — Валерка отпихнула старшего.
Группа накручивала обороты в бешеном ритме.
— Ну, все! Если по-хорошему… Выводи их! — скомандовал старший. — Пойдем-пойдем! Там разберемся. — Он схватил Валерку за локоть. Та с силой оттолкнула его, тогда он привычным движением сгреб ее за ворот.
Дружина и тусовщики толкались — пока еще ладонями, но драка назревала. И тут подоспела милиция. Тусовку скрутили и поволокли к выходу. Зал засвистел, загрохотал ногами. Музыканты внезапно сменили ритм и грянули известный всем припев:
Порядок есть порядок! Куда! Сидеть!
Молчать! Не хлопать! Не плясать! Не петь!
Милиционер — в рок-клубе!
Милиционер — в рок-клубе!
Милиционер — в рок-клубе!
— Ми! ли! ци! о! нер!!! — подхватил зал в полторы тысячи глоток.
Дружинники и милиция протащили тусовщиков через пустой вестибюль и стали рассаживать по дежурным машинам.
Стоящие у входа квадратные парни с одинаковыми невыразительными лицами спокойно наблюдали за суетой.
Старлей-гаишник оставил патрульный «Москвич» у отделения милиции, вошел и наклонился к окошечку дежурного.
— Вызывали?
Дежурный удивленно глянул на его погоны.
— Не понял…
— Дочь моя у вас?
— Фамилия?
— Николаев.
— Да нет, дочери.
— Ну, Николаева. Валерия.
— А-а, — усмехнулся дежурный. — Заходите, товарищ старший лейтенант! — Он нажал кнопку на пульте, обитая жестью дверь со щелчком открылась.
Валерка, еще одна девчонка и четверо ребят сидели на жесткой скамье. Капитан-милиционер с университетским ромбиком на кителе писал, склонившись над столом.
— Николаевой отец, — объявил дежурный из-за стеклянной перегородки.
— А-а! — Капитан иронически оглядел здоровенного, с бычьей шеей и красным обветренным лицом гаишника. — Вот, старлей, протокол пишу.
— Пишите-пишите! — воинственно сказала Валерка. — Мы тоже напишем. Незаконное задержание.
— Грамотная! — кивнул капитан Николаеву на дочь. — Все грамотные стали, не тронь…
— А что? Какие у вас инструкции были? — крикнула Валерка.
— У нас одна инструкция — охрана правопорядка!
— А мы что, нарушали? — тотчас наперебой закричали тусовщики. — Мы никому не мешали! Не имеете права! Хотим — танцуем!
— А вы задержаны не за танцы, — оборвал капитан. — А за сопротивление дружинникам.
— Мы, что ли, начинали?
— Вы обязаны были подчиниться требованию, выйти, а там уж, если хотите, обжаловать… В общем так, старлей, оформляем привод и передаем документы в детскую комнату! — Капитан взял бланк протокола и ушел в соседний кабинет.
— Да хоть в Пентагон! — заорала вслед Валерка.
Николаев, играя желваками, глянул на нее и двинулся за капитаном.
— Это… можно без протокола… на первый раз? — глядя в сторону, попросил он. — Что уж тут такого случилось? У вас тоже, наверное, дети…
— Мой сын в математической школе учится, — резко обернулся капитан. — Дома по вечерам, с учебниками. На улицу не выгонишь — вот этих, — он мотнул головой в сторону дежурки, — боится… Воспитывать надо, старлей! Воспитывать! А то они уже вот здесь сидят! — Он ожесточенно постучал себя по шее и снова склонился над какими-то бумагами.
Николаев молча смотрел в его аккуратно подстриженный затылок с примятыми по кругу фуражкой волосами.
— Ладно, — не оборачиваясь, сказал капитан. — Забирай свою.
Николаев вышел в дежурку, кивнул дочери:
— Пошли!
— Не пойду! Пока всех не выпустят!
Николаев схватил ее за руку, выволок из отделения, толкнул с крыльца и замахнулся.
Валерка, вытянувшись, опустив напряженные руки, с такой ненавистью смотрела ему в глаза, что Николаев замер с поднятой ладонью.
— Ну? — сквозь зубы сказала она. — Только ударь…
— Садись. — Николаев подтолкнул ее к машине.
Сел за руль, со скрежетом врубил заедающую передачу. Когда отъехали, мрачно сказал:
— Дома будешь сидеть. Из школы — домой. Нагулялась, чучело!
На следующий день Николаев был свободен, он загодя подъехал к школе и стал ждать, облокотившись на крышу своего потрепанного «Жигуленка».
Прогремел звонок, из дверей школы толпой повалили младшие классы, разбегаясь на две стороны, к метро и на троллейбус. Вскоре появилась Валерка с компанией одноклассников. Они потусовались у крыльца, ребята закуривали прямо под школьными окнами. Мимо прошёл учитель, с ним попрощались, не вынимая сигарету изо рта.
Николаев покачал головой — в его время курили в дальнем углу школьного двора, выставляя кого-нибудь «на стрему».
Валерка повела глазами в сторону, заметила отца, зло сжала губы и отвернулась. Деловито стрельнула у ребят сигарету и картинно, так, чтобы видел отец, прикурила. Курить она явно не умела, набирала дыму в рот и выпускала тонкой струйкой, потом случайно вдох<