ПРЕОБРАЖЕНИЕ ДОНЬИ СОЛЕДАД 6 страница

Когда я взглянул на небо, я ощутил прилив оптимизма. Казалось, что звезды каким-то образом рады мне. Смотреть в юго-восточном направлении было действительно восхитительно.

Внезапно у меня возникло ощущение, которое я ощущал обязанным удовлетворить. Я захотел посмотреть, насколько отличался вид неба из окна доньи Соледад, которое было обращено на север. Я взял Лидию за руку с намерением повести туда, но щекочущее чувство на макушке моей головы остановило меня. Оно прошло, как волна ряби по спине к пояснице, а оттуда к подложечной ямке. Я сел на мат. Я попробовал вспомнить свои ощущения. Казалось, в тот самый момент, когда я ощутил щекочущее раздражение на своей голове, мои мысли уменьшились по силе и по количеству. Я пытался, но не мог вовлечь себя в обычный ментальный процесс, который я называл думанием. Мои размышления заставили меня забыть о Лидии. Она опустилась на колени на пол лицом ко мне. Я начал осознавать, что ее огромные глаза внимательно рассматривают меня на расстоянии в несколько дюймов. Я автоматически взял ее руку и снова пошел в комнату доньи Соледад. Когда мы подошли к двери, я ощутил, что все ее тело оцепенело. Я должен был потянуть ее. Я уже собрался переступить через порог, как вдруг мне бросилась в глаза громадная черная масса человеческого тела, лежащая у стенки напротив двери. Зрелище было таким неожиданным, что я ахнул и выпустил руку Лидии. Это была донья Соледад. Ее голова покоилась около стены. Я обернулся к Лидии. Она отскочила на пару шагов. Я хотел прошептать, что донья Соледад вернулась, но никаких звуков моих слов не было, хотя я был уверен, что прошептал их. Я попытался заговорить снова, но не смог. Было так, как если бы слова требовали слишком много времени, а мне его не хватало. Я вступил в комнату и направился к донье Соледад. По-видимому, ей было очень больно. Я присел около нее и прежде, чем спросить ее о чем-нибудь, я поднял ее голову, чтобы посмотреть на нее. Я увидел, что на ее лбу что-то, это выглядело, как пластырь из листьев, который она сделала себе. Он был темный, липкий на ощупь. Я ощутил повелительную необходимость снять его со лба. Очень уверенным движением я обхватил ее голову, откинул ее назад и сорвал пластырь. Он был похож на облезшую резину. Она не двигалась и не жаловалась на боль. Под пластырем было желтовато-зеленое пятно. Оно двигалось, как если бы оно было живое или насыщено энергией. Я посмотрел на него на мгновение, не будучи в состоянии ничего сделать. Я ткнул в него пальцем, и оно пристало к нему, как клей. Я не впал в панику, как я обычно делаю; эта штука мне скорее понравилась. Я помешал ее кончиками пальцев, и вся она сошла со лба. Я встал. Липкая субстанция давала ощущение тепла. Мгновение она была похожа на пасту, а затем высохла между моими пальцами и на ладони руки. Затем я получил другой толчок озарения и побежал в комнату дона Хуана. Я схватил розину руку и стер то же самое флюоресцирующее желтовато-зеленое вещество с ее руки, которое я стер со лба доньи Соледад.

Мое сердце колотилось так сильно, что я едва мог стоять на ногах. Я захотел лечь, но что-то во мне толкнуло меня к окну и заставило стряхнуть пятно.

Я не могу вспомнить, как долго я стряхивал его. Внезапно я ощутил, что что-то трется о мою шею и плечи. Тут я начал осознавать, что я был практически голым и сильно вспотел. Лидия обернула мои плечи тряпкой и вытирала пот с моего лба. Ко мне сразу же вернулся мой нормальный мыслительный процесс. Я оглядел комнату. Роза была в глубоком сне. Я побежал в комнату доньи Соледад. Я ожидал найти ее тоже спящей, но там никого не было. Лидия пришла вслед за мной. Я рассказал ей, что случилось. Она бросилась к Розе и стала ее будить, в то время как я одевался. Роза не хотела просыпаться. Лидия схватила ее за здоровую руку и встряхнула ее. Одним пружинящим движением Роза встала и полностью проснулась. Они стали носиться по дому, гася лампы. Они, казалось, готовы были удирать. Я хотел спросить их почему они так торопятся, как вдруг я сам осознал, что я тоже оделся с большой поспешностью. Мы носились вместе, более того, они, казалось, ожидали моих прямых указаний.

Мы выбежали из дома, неся все пакеты, которые я привез. Лидия мне посоветовала их не оставлять, я не распределил их, и они все еще принадлежали мне. Я швырнул их на заднее сиденье машины, в то время, как две девушки примостились на переднем. Я завел машину и медленно поехал назад, нащупывая путь в темноте.

Когда мы были на дороге, я вплотную столкнулся с самой настоящей проблемой. Обе они заявили в унисон, что я являюсь их лидером; их действия зависят от моих решений. Я был Нагвалем. Мы не могли выбежать из дома и уезжать бесцельно. Я должен руководить ими. Но я, по правде говоря, не имел ни малейшего понятия куда ехать или что делать. Я случайно повернулся посмотреть на них. Фары бросали отблеск внутрь машины, и их глаза были подобны зеркалам, отражающим его. Я вспомнил, что глаза дона Хуана делали то же самое, они, казалось, отражали больше света, чем глаза обыкновенного человека.

Я знал, что обе девушки осознавали мое безвыходное положение. Лучше было бы пошутить насчет него, чтобы прикрыть мою несостоятельность, но я прямолинейно возложил ответственность за решение на них. Я сказал, что я еще не привык к роли Нагваля и буду признателен им, если они сделают мне предложение или указание, куда нам следует ехать. Они, казалось, были недовольны мною. Они щелкнули языком и покачали головой. Я наскоро перебрал в уме различные варианты действия, ни один из которых не был подходящим, — такие, как отвезти их в город, или взять их в дом Нестора, или даже взять их в мехико.

Я остановил машину. Я двигался по пути к городу. Мне больше всего в мире хотелось поговорить с девушками откровенно. Я открыл рот, собираясь начать, но они отвернулись от меня, повернувшись лицом друг к другу и положили свои руки друг другу на плечи. Это, по-видимому, означало, что они отключились и не слушали меня.

Мое расстройство было огромным. Чего я жаждал в этот момент — это умения дона Хуана владеть любой ситуацией, его интеллектуальной способности дружеского общения, его юмора. Вместо этого я находился в компании двух дурочек.

Я подметил выражение подавленности в лице Лидии и это остановило лавину колкостей к самому себе. Я впервые начал отчетливо осознавать, что нашим взаимным разочарованиям не было конца. Очевидно, они тоже привыкли, хотя и в другой манере, к владению дона Хуана. Для них сдвиг от самого Нагваля ко мне был катастрофическим. Я долго сидел с включенным мотором. Затем внезапно у меня снова возникла телесная дрожь, которая началась на верхушке моей головы, как щекочущее ощущение, и тут я знал, что случилось, когда я недавно вошел в комнату доньи Соледад. Я не видел ее в обычном смысле. То, что, как я думал, было доньей Соледад, лежащей у стены, было в действительности памятью о ней, оставившей свое тело в момент удара. Я также знал, что когда я коснулся той липкой флюоресцирующей субстанции, я вылечил ее, и что это была некоторого сорта энергия, которую я оставил в ее голове и в руке Розы благодаря своим ударам.

В моем уме мелькнуло видение одного определенного ущелья. Я стал убежден, что донья Соледад и ла Горда находятся там. Мое знание не было лишь предположением, оно скорее было истиной, которая не нуждалась в дополнительном подтверждении. Ла Горда взяла донью Соледад на дно этого определенного ущелья и в этот самый момент пыталась вылечить ее. Я хотел сказать ей, что не нужно было лечить опухоль на лбу доньи Соледад и что им не было необходимости оставаться там.

Я описал свое виденье девушкам. Обе они сказали мне, как обычно говорил дон Хуан, чтобы я не индульгировал. У них, однако, эта реакция была более подходящей. Я никогда не принимал всерьез его критику или насмешки, но в случае двух девушек это было иначе. Я ощутил обиду.

— Я отвезу вас домой, — сказал я. — где вы живете?

Лидия повернулась ко мне и яростно сказала, что обе они — мои подопечные, и что я должен позаботиться об их безопасности, т.к. по требованию Нагваля они отказались от своей свободы действий для того, чтобы помогать мне. Тут у меня вспыхнул гнев. Я захотел шлепнуть девушек, но тут я ощутил странную дрожь, которая пробежала по моему телу. Она снова началась, как щекочущее раздражение на верхушке головы, прошла вниз по спине и достигла пупочной области, и тогда я знал, где они живут. Щекочущее ощущение было подобно щиту, мягкому теплому слою пленки. Я мог чувствовать его физически, как оно покрывает участок между лобковыми костями и краем ребер. Мой гнев исчез и сменился странной трезвостью, отрешенностью и в то же время желанием смеяться. Я знал тогда нечто трансцендентальное. Под натиском действий доньи Соледад и сестричек мое тело прекратило составление мнений; в терминах дона Хуана я остановил мир. Я сочетал два разобщенных чувствования, щекочущее раздражение на самой верхушке голове и сухой треснувший звук в основании шеи: в их соединении заключается способ к этому прекращению составления мнений.

Когда я сидел в машине с двумя девушками на краю пустынной горной дороги, я знал как факт, что я первый имел полное осознание остановки мира. Это ощущение привело на ум мне воспоминание о другом подобном, самом первом телесном осознании, которое я имел годы тому назад. Оно имело отношение к щекочущему раздражению на верхушке головы. Дон Хуан сказал, что маги должны культивировать такое чувствование, и он подробно описал его. Согласно ему, это было нечто вроде зуда, которые не был ни приятным, ни болезненным и который появлялся на верхушке головы. Чтобы познакомить меня с ним на интеллектуальном уровне, он описал и проанализировал его особенности. Затем в практическом отношении он предпринял попытку руководить мною в развитии необходимого телесного ознакомления и запоминания этого телесного ощущения, заставляя меня бегать по веткам и скалам, которые выдавались в горизонтальной плоскости на несколько дюймов над моей головой.

На протяжении нескольких лет я пытался следовать его указаниям, но с одной стороны я не смог понять то, что он имел в виду своим описанием, а с другой стороны, я не смог снабдить тело адекватной памятью, путем следования его прагматическим мерам. Я никогда ничего не ощущал на верхушке своей головы, когда я бегал под ветками и скалами, которые он избрал для своих демонстраций. Но однажды мое тело само собой открыло это чувствование, когда я заводил высокую грузовую тележку в высокий трехъярусный гараж. Я въехал в ворота гаража с той же скоростью, с какой я обычно въезжал на своем маленьком двухдверном седане; в результате с высокого сиденья тележки я почувствовал, как поперечная бетонная балка крыши скользит по моей голове. И не смог остановить тележку вовремя и получил ощущение, что бетонная балка содрала с черепа кожу. Я никогда еще не водил такой высокий транспорт, как эта тележка, поэтому я не мог соответствующим образом настроить восприятие. Промежуток между верхом тележки и крышей гаража, как мне казалось, отсутствовал. Я ощущал балку кожей своего черепа.

В тот вечер я ездил часами внутри своего гаража, давая своему телу накопить память об этом щекочущем чувстве.

Я повернулся лицом к двум девушкам и хотел сказать им, что я только что выяснил, что я знаю, где они живут. Я воздержался от этого. Не было никакого способа описать им, что щекочущее чувство заставило меня вспомнить случайное замечание, которое дон Хуан сделал мне однажды, когда мы проходили мимо одного дома по пути к Паблито. Он указал на необычные особенности окружения и сказал, что этот дом был идеальным местом для успокоения, но не был местом для отдыха. Я повез их туда.

Их дом довольно большой. Это была такая же саманная постройка с деревянной крышей, как дом доньи Соледад. Он имел одну длинную комнату в передней части, крытую открытую кухню в задней части дома, огромный патио (внутренний дворик) рядом с кухней и участок для цыплят за пределами патио. Однако самой важной частью их дома была закрытая комната с двумя дверями, одна из которых выходила в переднюю комнату, а другая — назад. Лидия сказала, что они построили ее сами. Я захотел посмотреть на нее, но они сказали, что сейчас не время, т.к. Жозефины и ла Горды нет, чтобы показать мне части комнаты, принадлежащие им. В углу передней комнаты была большая встроенная кирпичная платформа. Она была примерно 13 дюймов в высоту и была сооружена как кровать, одним концом примыкающая к стене. Лидия положила несколько соломенных матов на ее плоский верх и пригласила меня лечь и спать, пока они будут наблюдать за мной.

Роза засветила лампу и повесила ее на гвоздь над постелью. Было достаточно света для писания. Я объяснил им, что писание ослабляет мое напряжение и спросил, не помешает ли оно им.

— Почему ты должен спрашивать? — остановила меня Лидия. — делай это и все.

В стиле легкого объяснения я сказал им, что я всегда делал некоторые вещи, такие как писание заметок, которые казались странными даже дону Хуану и дону Хенаро и тем более будут казаться странными им.

— Мы все делаем странные вещи, — сказала Лидия сухо.

Я сел на постели под лампой, прислонившись спиной к стене. Они легли рядом со мной, по обе стороны от меня. Роза укрылась одеялом и собралась спать, как будто все, что ей нужно было, лежать. Лидия сказала, что теперь подходящее место и время для нас поговорить, хотя она предпочла бы, чтобы я погасил свет, потому что он делает ее сонной.

Наш разговор во тьме был сосредоточен вокруг местонахождения двух других девушек. Она сказала, что не может представить, где находится ла Горда, но что Жозефина сейчас, безусловно, в горах, ожидая Нестора, несмотря даже на темноту. Она объяснила, что Жозефина была больше всех способна позаботиться о себе во всякого рода случайностях, таких, как пребывание в пустынном месте во тьме. Именно по этой причине ла Горда избрала ее, чтобы отправить с этим поручением.

Я заметил, что слушая, как они говорят о ла Горде, я составил мнение, что ла Горда действительно была их старшей, и что Нагваль сам поставил ее во главе. Она добавила, что если бы даже он не сделал этого, ла Горда раньше или позже взяла бы верх, потому что она самая лучшая.

В этом месте мне захотелось засветить лампу, чтобы писать. Лидия недовольно сказала, что свет не позволяет ей оставаться бодрствующей, но я настоял на своем.

— Что делает ла Горду самой лучшей? — спросил я.

— Она имеет больше личной силы, — сказала она. — она знает все. Кроме того, Нагваль научил ее, как контролировать людей.

— Ты завидуешь ла Горде за то, что она самая лучшая?

— Раньше завидовала, а теперь нет.

— Почему ты изменилась?

— Я в конце концов приняла свою судьбу, как сказал мне Нагваль.

— А какова твоя судьба?

— Моя судьба... Моя судьба — быть бризом. Быть видящей сны. Моя судьба — быть воином.

— А Роза и Жозефина завидуют ла Горде?

— Нет, не завидуют. Все мы приняли свою судьбы. Нагваль сказал, что сила придет только после того, как мы примем свои судьбы без взаимных упреков. Я часто возмущалась и испытывала ужас, т.к. я любила Нагваля. Я думала, что я женщина. Но он показал, что это не так. Он сказал мне, что я воин. Моя жизнь окончилась, когда я встретила его. Это тело, которое ты здесь видишь, новое. То же самое произошло со всеми нами. По-видимому, ты был не такой как мы, но нам Нагваль дал новую жизнь.

Когда он говорил нам, что собирается покинуть нас, потому что ему надо заниматься другими делами, мы думали, что мы умрем. А посмотри на нас сейчас. Мы живы, и ты знаешь, почему? Потому что Нагваль показал нам, что мы являемся им самим. Он здесь с нами. Он всегда будет здесь. Мы суть его тело и его дух.

— Вы четверо чувствуете одно и то же?

— Мы не четверо, мы суть одно. Это наша судьба. Мы должны поддержать друг друга. И ты такой же самый. Все мы суть одно и тоже. Даже Соледад такая же самая, хотя она идет в другом направлении.

— А Паблито, Нестор и Бениньо, как обстоит дело с ними?

— Мы не знаем. Мы не любим их. Особенно Паблито. Он трус. Он не принял свою судьбу и хочет увильнуть от нее. Он даже хочет отказаться от своих шансов как маг и жить как обычный человек. Это будет великолепно для Соледад. Но Нагваль приказал нам помочь ему. Хотя мы устали помогать ему. Может быть в один из этих дней ла Горда отшвырнет его навсегда.

— Может ли она сделать это?

— Может ли она сделать это! Конечно, может. Она получила от Нагваля больше, чем остальные из нас. Может быть, даже больше, чем ты.

— Как ты думаешь, почему Нагваль никогда не говорил мне, что вы его ученицы?

— Потому, что ты пустой.

— Это он сказал, что я пустой?

— Всякий знает, что ты пустой. Это написано у тебя на теле.

— Как ты можешь утверждать это?

— У тебя в середине дыра.

— В середине моего тела? Где?

Она очень легко коснулась одного места на правой стороне моего живота. Она очертила круг своим пальцем, словно обводила край невидимой дыры диметром 4-5 дюймов.

— А ты сама пустая, Лидия?

— Ты шутишь? Я полная. Разве ты не можешь видеть?

Ее ответы на мои вопросы приняли оборот, которого я не ожидал. Я не хотел раздражать ее своим невежеством. Я утвердительно кивнул головой.

— Как ты думаешь, почему у меня здесь дыра, которая делает меня пустым? — спросил я, решив, что это самый невинный вопрос.

Она не ответила. Она повернула свою голову ко мне и пожаловалась, что свет лампы мешает ее глазам. Я настаивал на ответе. Она вызывающе посмотрела на меня.

— Я не хочу больше разговаривать с тобой, — сказала она. — ты глупый. Даже Паблито не такой глупый, а он самый худший.

Я не хотел попасть в другой тупик, делая вид, что знаю о чем она говорит, поэтому я спросил ее снова, что вызвало мою пустоту. Я уговаривал ее сказать, горячо уверяя ее, что дон Хуан никогда не давал мне разъяснений на эту тему. Он повторял мне снова и снова, что я пустой, а я понимал его так, как любой западный человек понял бы это утверждение. Я думал, что он имел ввиду, что я был каким-то образом лишен решительности, воли, устремленности или даже разумности. Он никогда не говорил мне о дыре в моем теле.

— У тебя на правой стороне есть дыра, — сказала она, как само собой разумеющееся. — дыра, которую сделала женщина, которая опустошала тебя.

— Ты знаешь, кто эта женщина?

— Только ты можешь сказать это. Нагваль сказал, что мужчины в большинстве случаев не могут сказать, кто опустошил их. Женщины более удачливы, они знают точно, кто опустошил их.

— Твои сестры тоже пустые, как я?

— Не говори глупостей. Как они могут быть пустыми?

— Донья Соледад сказала, что она пустая. Выглядит ли она подобно мне?

— Нет. Дыра в ее животе огромна. Она находится по обе стороны, что означает, что ее опустошили мужчина и женщина.

— Что сделала донья Соледад с этими мужчиной и женщиной?

— Она отдала им свою полноту.

Я на мгновение заколебался, прежде чем задать следующий вопрос. Я хотел оценить все следствия из ее утверждения.

— Ла Горда была еще хуже, чем Соледад, — продолжала Лидия. — ее опустошили две женщины. Дыра в ее животе была похожа на пещеру. Но теперь она закрыла ее. И снова полная.

— Расскажи мне об этих двух женщинах.

— Я больше не могу тебе рассказывать ничего, — сказала она очень повелительным тоном. — только ла Горда может рассказать тебе об этом. Подождем, когда она придет.

— Почему только ла Горда?

— Потому что она знает все.

— Она единственная, кто знает все?

— Свидетель знает столько же, может быть даже больше, но он является самим Хенаро и поэтому с ним очень трудно ладить. Мы не любим его.

— Почему вы не любите его?

— Эти три дурня ужасны. Они такие же ненормальные, как Хенаро. Ведь они являются самим Хенаро. Они постоянно борются с нами, т.к. они боялись Нагваля и теперь они мстят нам... Во всяком случае, так говорит ла Горда.

— Что заставляет ла Горду говорить это?

— Нагваль рассказывал ей вещи, о которых он не говорил нам. Она видит. Нагваль сказал, что ты тоже видишь. Жозефина, Роза и я не видим, и тем не менее, мы пятеро суть одно и то же. Мы — одно и то же.

Фраза «мы одно и то же», которой пользовалась донья Соледад прошлой ночью, вызвала лавину мыслей и страхов. Я убрал свой блокнот. Я вгляделся вокруг. Я находился в странном мире, лежал в странной постели между двумя молодыми женщинами, которых я не знал. И все же я чувствовал себя здесь легко. Мое тело испытывало непринужденность и нейтральность. Я верил им.

— Ты собираешься спать здесь? — спросил я.

— А где же еще?

— А как насчет твоей собственной комнаты?

— Мы не можем оставить тебя одного. Мы ощущаем так же, как и ты; ты для нас чужой, если не считать того, что мы обязаны помогать тебе. Ла Горда сказала, что независимо от того, насколько ты глуп, мы должны заботиться о тебе. Она сказала, что мы должны спать в одной постели с тобой, как если бы ты был сам Нагваль.

Лидия погасила лампу. Я остался сидеть спиной к стене. Я закрыл глаза, чтобы подумать и немедленно уснул.

Лидия, Роза и я сидели на плоской площадке сразу перед передней дверью около двух часов с восьми часов утра. Я пытался вовлечь их в беседу, но они отказались разговаривать. Они казались очень расслабленными, почти сонными. Однако их отрешенное состояние не было заразительным. Сидение там в этом вынужденном молчании привело меня в мое собственное настроение. Их дом стоял на вершине небольшого холма, передняя дверь была обращена на восток. Оттуда, где я сидел, можно было видеть целиком узкую долину, которая пролегала с востока на запад. Городок мне не был виден, но я мог видеть зеленые участки возделанных полей на дне долины. На другой стороне и примыкая к долине во всех направлениях были гигантские выветрившиеся холмы. Высоких гор в окрестностях долины не было, только эти огромные выветренные круглые холмы, зрелище которых производило во мне самое интенсивное ощущение угнетенности. Я имел чувство, что эти холмы собирались перенести меня в другое место.

Лидия внезапно заговорила со мной, и ее голос нарушил мои грезы. Она подтолкнула мой рукав.

— Сюда идет Жозефина, — сказала она.

Я посмотрел на извилистую тропинку, которая вела из долины к дому. Я увидел женщину, медленно поднимающуюся по тропинке, на расстоянии примерно 50 ярдов. Я немедленно отметил заметную разницу в возрасте между Лидией и Розой и приближающейся женщиной. Я посмотрел на нее опять. Я никогда бы не подумал, что Жозефина такая старая. Судя по ее медленной походке и позе ее тела, ей было где-то между 50 и 60. Она была тонкая, одета в длинную темную юбку и несла на спине связку хвороста. К ее поясу был привязан какой-то узел; было похоже на то, что она несла на своем левом боку завернутого ребенка. Казалось, что она кормила его грудью во время ходьбы. Ее поступь была почти немощной. Она с трудом одолела последний крутой подъем перед домом. Когда она, наконец, встала перед нами на отдалении нескольких ярдов, она дышала так тяжело, что я сделал попытку помочь ей сесть. Она сделала жест, по-видимому, означавший, что все в порядке.

Я слышал, как Лидия и Роза хихикали. Я не смотрел на них, т.к. мое внимание было целиком захвачено. Женщина передо мной была самым отвратительным и мерзким существом, какое я когда-либо видел. Она отвязала связку хвороста и сбросила его с грохотом на пол. Я непроизвольно подпрыгнул, отчасти из-за сильного шума, а отчасти потому, что женщина чуть не упала на мои колени под тяжестью дров.

Она на мгновение взглянула на меня и затем опустила глаза, по-видимому смущенная моей неловкостью. Она выпрямила спину и вздохнула с явным облегчением. Очевидно, охапка была слишком тяжелой для ее старого тела.

Когда она потягивала руки, ее волосы частично высвободились. Она носила грязную головную повязку, завязанную надо лбом. Ее волосы были длинными и седыми и казались грязными и спутанными. Я мог видеть белые волосы возле темно-коричневой повязки. Она улыбнулась мне и вроде бы кивнула своей головой. Все ее зубы, по-видимому, выпали, я мог видеть черную дыру ее беззубого рта. Она закрыла лицо рукой и засмеялась. Она сбросила сандалии и пошла в дом, не дав мне времени ничего сказать. Роза направилась за ней.

Я был ошарашен. Донья Соледад дала мне понять, что Жозефина такого же возраста, как Лидия и Роза. Я повернулся к Лидии. Она всматривалась в меня.

— Я не имел понятия, что она такая старая, — сказал я.

— Да, она довольно старая, — сказала она, как само собой разумеющееся.

— У нее есть ребенок? — спросил я.

— Да, и она всюду берет его с собой. Она никогда не оставляет его с нами. Она боится, что мы съедим его.

— Это мальчик?

— Мальчик.

— Сколько ему лет?

— Он у нее уже некоторое время. Но я не знаю его возраста. Мы считали, что она не должна иметь ребенка в ее возрасте. Но она не обратила на нас никакого внимания.

— Чей это ребенок?

— Жозефины, конечно.

— Я имел в виду, кто его отец?

— Нагваля, кого же еще?

Я подумал, что эта ситуация совершенно нелепая и очень нервирующая.

— Я полагаю, что все возможно в мире Нагваля, — сказал я.

Я высказал это скорее как соображение для самого себя, чем как утверждение, обращенное к Лидии.

— Разумеется, — сказала она и рассмеялась.

Гнетущая атмосфера этих выветренных холмов стала невыносимой. В этой местности было что-то, вызывающее отвращение, а Жозефина была поистине завершающим ударом. Вдобавок к уродливому старому зловонному телу и отсутствию зубов, она так же имела, по-видимому, какой-то паралич лица, мышцы левой стороны ее лица, судя по всему, были повреждены, что вызвало самое неприятное искажение ее левого глаза и левой стороны ее рта. Мое угнетенное настроение опустилось до сущей муки. Некоторое время я тешился идеей, к тому времени ставшей очень реальной, вскочить в машину и уехать.

Я пожаловался Лидии, что я чувствую себя нехорошо. Она засмеялась и сказала, что Жозефина, несомненно, устрашила меня.

— Она оказывает это действие на людей, — сказала она. — она противнее таракана.

— Я помню, что видел ее однажды, — сказал я. — но она была молодой.

— Все меняется, — сказала Лидия философски, — тем или иным путем. Посмотри на Соледад. Какая перемена, а? И ты сам изменился. Ты выглядишь более массивным, чем я помню тебя. Ты становишься все больше и больше похожим на Нагваля.

Я хотел сказать, что перемена Жозефины была отвратительной, но я боялся, что она могла услышать меня.

Я посмотрел на обветренные холмы через долину. Я чувствовал себя так, словно я спасался бегством от них.

— Нагваль дал нам этот дом, — сказала она, — но он не является домом для отдыха. У нас был другой дом, прежде чем этот не стал действительно превосходным. Это место для воспарения. Эти горы там наверху подгоняют тебя что надо.

Ее уверенность в чтении моих мыслей выбила меня из колеи. Я не знал, что сказать.

— Мы все по натуре ленивы, — продолжала она. — мы не любим напрягаться. Нагваль знал это, поэтому он, должно быть, рассчитывал на то, что это место будет нас поджимать.

Она резко встала и сказала, что хочет что-нибудь поесть. Мы пошли в кухню, полуогороженный участок только с двумя стенами. В открытом конце, справа от двери, была глиняная печь; в другом конце, где две стенки смыкались, была большая обеденная площадка с длинным столом и тремя скамейками. Пол был вымощен гладкими речными камнями. плоская крыша была примерно 10 футов высотой и опиралась на две толстые стены и на толстые подпирающие столбы с открытых сторон.

Лидия положила мне миску бобов с мясом из горшка, который готовился на очень малом огне. Она подогрела на огне несколько маисовых лепешек, вошла Роза, села рядом со мной и попросила Лидию подать ей еды. Меня поглотило наблюдение за Лидией, как она набирает мясо и бобы. Она, казалось, на глаз отмеряет точную порцию. Она, должно быть, заметила, что я любуюсь ее манипуляциями. Она взяла два или три боба из розиной миски и вернула их в горшок.

Уголком своего глаза я увидел Жозефину, входящую в кухню. Однако, я не посмотрел на нее. Она села лицом ко мне с другой стороны стола. В животе у меня было нехорошее ощущение. Я чувствовал, что не мог есть, когда эта женщина смотрела на меня. Чтобы ослабить свое напряжение, я пошутил Лидии, что в розиной миске было еще два лишних боба, которые она не заметила. Она отделила черенком два боба с точностью, которая заставила меня открыть рот от изумления. Я нервно засмеялся, зная, что как только Лидия сядет, я вынужден буду переместить свои глаза от печки и очутиться в присутствии Жозефины.

В конце концов я неохотно должен был взглянуть через стол на Жозефину. Наступила мертвая тишина. Я недоверчиво уставился на нее. Рот мой открылся. Я услышал громкий смех Лидии и Розы. Мне потребовалось много времени, чтобы привести свои мысли и ощущения в какой-то порядок. Лицом ко мне сидела не Жозефина, которую я только что видел, а прелестная девушка. Она не имела индейских черт лица, как Роза и Лидия. Она больше походила на европейку, чем на индианку. У нее был светло-оливковый цвет лица, очень маленький рот и прекрасный точеный нос, маленькие белые зубы и короткие черные вьющиеся волосы. На левой половине лица у нее была ямочка, которая придавала ее улыбке определенную дерзость.

Это была девушка, которую я несколько лет тому назад встречал несколько раз. Она выдерживала мое внимательное изучение. Ее глаза были дружескими. Мною постепенно овладела какая-то неконтролируемая нервозность. Я кончил тем, что стал строить из себя клоуна, изображая свое неподдельное замешательство.