ВЫБОРОЧНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ 23 страница

Что же касается государственных предприятий-корпораций, то многие из них прошли процесс приватизации, которая была осуществлена достаточно спокойно и не разрушила альянса между администрацией предприятий и трудовыми коллективами. Закрепление основной части акций за трудовым коллективом стало наиболее верным способом сохранения власти администрации. Авторитет директората подкрепился его собственническими позициями, что в принципе создает дополнительные стимулы заботиться о судьбе предприятий.

На первых этапах казалось, что материальные поощрения и санкции станут господствующей формой внутрифирменного контроля, утилитаризм в хозяйственных организациях подавит средства принудительной и символической мобилизации, а контрактные формы трудовых отношений вытеснят традиционный патернализм. Но ничто не исчезает окончательно. И тот же патернализм со всей системой сложных неформальных отношений и широким веером привязывающих к предприятию сопутствующих льгот
свободно проникает в новые сектора экономики. При этом вряд ли кто-нибудь сегодня всерьез задумывается о “новой философии управления”. Но формированию “человеческих отношений” в специфическом российском понимании придается немалое значение, особенно в малых коллективах. А вот у “демократизации управления” пока слабые шансы на успех.

Перестройка открыла каналы хозяйственно-политической мобилизации новых конфликтных групп. Первая шахтерская забастовка летом 1989 г. привела к изменению общего климата в трудовых отношениях. Обострение индустриального конфликта и выработка способов его институционализации взаимно подстегивали друг друга. Возник ряд новых альтернативных профсоюзов. Да и старые профсоюзы, в отличие от рухнувших в одночасье партийной и комсомольской организаций, были переименованы и сумели законсервироваться^16[552]. Однако при этом западные модели организации трудовых отношений типа “социального партнерства” не особенно прививаются на российской почве. Вообще институты официального представительства наемных работников остаются относительно неразвитыми. Роль как старых, так и новых профсоюзов в выражении и отстаивании интересов работников по-прежнему невелика. Наблюдается тенденция к абсолютному и относительному сокращению профсоюзного членства^17[553].

Рабочее движение, на которое возлагалось столько надежд радикальными демократами, со временем пошло на убыль. Такие формы групповой идентификации, как, скажем, этничность, оказались, по крайней мере на первых порах, весомее классовой мобилизации. Профессиональная же мобилизация локализована в отдельных группах, которые обладают либо особым потенциалом солидарности (шахтерское движение), либо монопольными профессиональными технологиями (движение авиадиспетчеров).

Новые социально-профессиональные группы. При советской власти люди жили под угрозой применения государственного насилия. Ныне происходит дисперсия ресурсов насилия, и в то же время оно утверждается как актуальная форма повседневных хозяйственных отношений. Силовые методы используются не только в качестве способа решения политических проблем — “выбора пути” или “выбивания” национально-государственной автономии. К ним
активно прибегают при невыполнении деловых обязательств, несоблюдении норм деловой этики, дележе рынков и вытеснении конкурентов. Отношения организованного насилия рутинизируются, становятся элементом нормальной хозяйственной жизни. Повсеместно формируются новые профессиональные группы, осуществляющие криминальное “налогообложение” и обеспечивающие так называемые “крыши”. Потенциал насилия в хозяйственной среде, судя по всему, возрастает.

Профессионализация затрагивает не только силовые группы. В реформенный период многие любительские виды деятельности получили профессиональный статус, превратившись в основные и специальные занятия. Множество людей занимается тем же, что и раньше, но их общественные позиции существенно изменились. “Фарцовщики” становятся торговцами, “шабашники” — строителями, “бандиты” — охранниками. Профессионалами становятся парламентарии и консультанты, предприниматели и спортсмены. Нищенство и проституция вырастают в массовые профессии, наделенные определенным социальным престижем.

Дело не только в том, что речь идет в совокупности уже о сотнях тысяч и миллионах людей. В обществе задается определенный тон: любое занятие, чтобы быть успешным, требует особых знаний и специальной подготовки, материального оснащения и, наконец, профессионального отношения к труду. Можно по-разному оценивать итоги последнего десятилетия. Но работать сегодня в среднем нужно больше и интенсивнее. Повышается общая степень социального риска, работающим чаще приходится менять специальность или даже профессию. Ролевые требования ужесточились — отчасти в силу конкуренции за лучшие места, отчасти под воздействием пафоса “борьбы за выживание”. И не переставая мечтать о быстром и легком заработке, люди в принципе вынуждены принимать более жесткие трудовые нормы.

“Школа рынка” открыта не для одних только предпринимателей. Население учится торговать. Наиболее простой способ представлен уличной штучной торговлей “с рук”. На следующих ступеньках располагается лоточная и палаточная торговля. Более серьезный уровень связан с оптовым торговым посредничеством и экзотической для нас работой брокера, погруженного в потоки экономического времени. Предприимчивые граждане освоили профессию разъездных коммивояжеров — “челноков”, взваливающих на свои плечи товаропотоки из зарубежья. Укрепляются такие непривычные нам виды деятельности, как торговля деньгами и манипулирование ценными бумагами. Тысячи людей всех возрастных групп и разных социальных статусов вкладывают последние
сбережения в акции широко разрекламированных компаний и осваивают на уровне здравого смысла механику фондового рынка.

В оборот вовлекаются всевозможные виды ресурсов (земля, жилье, информация). Формируются группы рантье, живущие на проценты с денежного или вещного капитала. Для одних, ссужающих деньги на короткие сроки под немыслимо высокие проценты, это является формой рискового бизнеса. Для других, сдающих в аренду собственные квартиры, — это лишь вынужденный шаг, политика собственного выживания.

Учатся торговать и “слуги народа”. Конечно, коррупция была и раньше. Но сегодня, действительно, можно говорить о новой когорте чиновников-предпринимателей, переводящих торговлю разрешениями (подписями) на регулярную (профессиональную) основу. Раньше под контролем партийных комитетов брали, что называется, “по чину”. Сегодня масштабы торговли чиновничьими услугами возросли и приобрели более открытый характер.

Одновременно ряд социально-профессиональных групп оказался в “подвешенном” состоянии. Это относится к тем, кто имеет невостребуемую сегодня узкую квалификацию и привязан к “лежачим” предприятиям, уже потерял работу или находится перед угрозой ее потери, вынужден сняться с насиженного места и бежать из “горячих точек”, превратившись в беженца, полуэмигранта. Для многих неопределенность длится годами. Состояния безработного, бомжа, беженца связаны с новыми формами самоидентификации, принять которые вчерашнему советскому человеку бывает не просто.

Жертвой стабилизационной финансовой реформы стали широкие слои служащих бюджетной сферы, поставленные в условия унизительной бедности и неопределенности перспектив. Произошло частичное размывание профессиональных слоев в здравоохранении и образовании, науке и культуре. От структурных изменений страдают и работники целого ряда производственных отраслей. Конверсия наступает на отрасли военно-промышленного комплекса, сосредоточившие значительную часть научно-технического потенциала страны. Жертвой частичной демилитаризации становится армия, в первую очередь среднее и младшее офицерство, которому приходится думать о мирных профессиях. Большинство их вынуждены смириться с потерей материальных и статусных позиций. Частичной компенсацией для “бюджетников” становятся падение трудовой дисциплины и тихое растаскивание стареющего государственного имущества.

Социально-экономическая дифференциация. В ходе реформ резко возросла дифференциация доходов, имущественного состояния и уровня
жизни. Появилась группа хорошо обеспеченных по западным стандартам людей, являющих и классические образцы престижного (демонстративного) потребления. Одновременно пополняются ряды бедного населения. Причем в них попадают не только безработные и нетрудоспособные, деградировавшие и деклассированные, но и часть работающего населения, находящегося в расцвете сил и способностей (так называемые новые бедные). Возникла опасность появления застойных очагов материальной необеспеченности. Оценки действительных масштабов бедности варьируют от 20 до 60 и более процентов в зависимости от выбранных критериев и политических взглядов экспертов. Да и само понятие бедности неоднородно и охватывает различные социальные состояния^18[554].

Неудовлетворенность людей своим материальным положением сохраняется и даже возрастает. Но материальные условия жизни сильно изменились по сравнению с дореформенным периодом, когда наблюдался хронический дефицит предметов первой необходимости. За период с начала реформ значительно возросли материальные потребности людей, разнообразились стили жизни, что само по себе является важным показателем социально-экономического развития. Мы переживаем очередную “революцию притязаний”.

В большей степени это, конечно, касается элиты, освоившей новые потребительские стандарты: отремонтированное по европейским меркам жилье, машины-“иномарки”, просторные летние дома, высококачественные импортные потребительские товары, отдых за границей, образование детей в платных школах в России и за рубежом. Копируются образцы потребления, приписываемые средним и высшим средним слоям на Западе. Собственно само понятие “новые русские” (до появления анекдотического налета) обозначало не предпринимателей или богатых как таковых (хотя высокий уровень обеспеченности предполагался). Это в первую очередь выражение нового для нас западнического стиля жизни, обозначение нового сообщества потребления. Войти в это сообщество могут далеко не все (речь идет о нескольких процентах населения). Но жизненным ориентиром это становится и для более массовых групп, которые по отдельным показателям начинают тянуться за “новыми русскими”. Достаточно обширные слои населения обзаводятся товарами длительного пользования, покупают
машины, строят дачи. При этом “западничество” в потреблении может причудливым образом сочетаться с прежним традиционализмом жизни и взглядов.

Изменение трудовых и статусных ориентиров. Властно-ориентированный тип сознания не сдал многих своих позиций. Однако он вынужден потесниться под давлением новой системы статусных ориентиров, характеризующихся связкой “Запад — бизнес — доход”. Иными словами, престижным стало то, что связано с Западом или с бизнесом, а лучше всего — с западным бизнесом.

С размыванием присущей советскому строю трудоцентристской идеологии усилилось и без того немалое значение высокого заработка в системе трудовых ценностей^19[555]. Одновременно в оценках населения пошли вниз ценности, связанные с добросовестным трудом, трудолюбием. На передний план выдвигаются “деловые способности” — умение “вертеться”, находить нужные связи, зарабатывать^20[556]. Сравнительная привлекательность профессий изменяется в пользу тех, которые обеспечивают более солидное и быстрое материальное вознаграждение. Наиболее доходные места занимаются экономистами и юристами, бухгалтерами и маркетологами и т.п.^21[557].

Вообще реабилитируется все, что связано с экономикой и товарно-денежными отношениями. Притягательная сила атрибутов экономической власти среди символов успеха значительно возросла. Активно утверждается символика рынка. “На коне” оказываются те, кто успешнее других толкуют о содержании рыночных реформ (особенно если они демонстрируют знания какой-нибудь западной теории и практики). При этом каждый волен вкладывать в рыночные категории самый разный смысл.

Мы переживаем ситуацию повышенной нормативно-статусной неопределенности. Общая сложность социальной картины, раздробление части привычных сообществ, открытие новых (зачастую неясных) социальных и профессиональных перспектив, быстрая смена господствующих идеологий способствуют утрате частью населения четких нормативных ориентации, понимания целей
и перспектив развития общества. Добавим к этому возросшие культурно-нормативные разрывы между поколениями, воспитанными при разных хозяйственно-политических режимах. Традиционная “проблема отцов и детей” готова принять нетрадиционно острые формы и способна на долгое время остаться источником напряженности.

Реформенный цикл. Среди многих уроков последнего десятилетия привлекает внимание следующее. Конечно, никто не застрахован от социальных потрясений на вечные времена. Но пока опыт показывает, что возможности социально-экономической адаптации населения превосходят первоначальные ожидания. Множества предрекавшихся политизированными идеологами социальных взрывов так и не произошло. В то же время оказались несостоятельными отдельные попытки форсирования структурообразующих процессов, подобные, скажем, программам ускоренной фермеризации сельского хозяйства. Пришлось признать, что экономические и тем более социальные процессы обладают сильной инерцией, а новые явления и социальные группы должны органически вырастать из складывающихся условий.

Не вдаваясь в споры о “правильности” курса реформ, коротко представим их общую хронологию, охватывающую следующие три этапа. Перестройка (1986–1991) стала первым этапом постепенного социал-демократического “подновления” существующего строя, своего рода взрыхлением почвы для более серьезных перемен. Либеральные реформы (1992–1994) — это наиболее сложный и интенсивный по динамике преобразований второй этап, когда осуществлялся решительный поворот в макроэкономическом регулировании хозяйственных процессов и запускались масштабные институциональные преобразования. В 1994–1995 гг. либеральные реформы плавно перешли в третий этап, который можно назвать этапом консервативной стабилизации. Реформенный цикл завершается частичной контрреформой, нацеленной на восстановление обновленного хозяйственно-политического порядка^22[558].

Перспективы современной России. Попробуем перечислить предлагаемые для современной России альтернативные пути, проистекающие из разных мировоззренческих позиций.

1. Социал-демократический вариант, или строительство “социализма с человеческим лицом”. Речь идет не о возврате к прошлому,
а о переходе к социализму, облагороженному западным опытом — заимствованиями из “шведской модели”, практики американских коллективных предприятий или израильских киббуцев. Зачастую утверждается и то, что никакого социализма при советском строе у нас построено не было (на помощь приходят метафоры, заимствованные из марксистской историософии: “государственный феодализм”, “государственное рабовладение”, “азиатский деспотизм”), а вот теперь мы построим социализм “истинный”^23[559].

2. Эконом-либеральный вариант, или культивирование капитализма и переход к рыночной экономике. Говорят, что мы съехали со столбовой дороги мировой (западной) цивилизации, заразились коммунизмом и азиатчиной, задавили рынок административно-командными мерами. Теперь же должны вернуться и стать “нормальным капиталистическим обществом с социально ориентированной рыночной экономикой”.

3. Умеренно-западнический вариант, или осуществление “догоняющей” модернизации. Россия поздно вступила на путь модернизации, а большевистские эксперименты ее еще более задержали, направили на ложный модернизационный путь. “Запаздывающая” модернизация полна противоречий, но имеет и немалые преимущества, — можно активно заимствовать готовые формы, пропущенные через фильтры западного опыта.

4. Технократический вариант, или прорыв в постиндустриальное общество. Мы могли бы пойти не к капитализму и рынку, но, используя мощный военно-промышленный потенциал, перейти в постиндустриальное общество — с административным управлением и высокими технологиями, со скромным достатком и мощными ракетами, с высокой ролью научно-технической интеллигенции и закрытыми элитными городами^24[560].

5. Имперский вариант, или обустройство евразийской платформы. Россия находится на перекрестке между Западом и Востоком. Но Запад враждебен, а Восток населен комплиментарными этносами,
зависимыми от нас хозяйственно и культурно. Ставится вопрос: был ли “советский народ” чудовищной этнической химерой? Или же “новая историческая общность советский народ” уже наметилась, пусть в самых общих контурах? В первом случае Л.Н. Гумилев заранее предсказал события в Нагорном Карабахе и Приднестровье, Абхазии и Чечне. Во втором случае, быть может, распад Союза и война суверенитетов, перерастающая в гражданские войны, явились следствием безумной политики и амбиций центральных и региональных политических элит. И возникает вопрос о возможной новой интеграции бывших республик (конечно, не всех и на других основаниях).

6. Почвеннический вариант, или построение Всеславянского Союза. Предполагается возрождение российского национального самосознания на базе нашего особого культурно-исторического типа. И здесь возникает очередной вопрос: предположим, что Н.Я. Данилевский был прав, и России предначертано стать центром славянского мира. Разве не выполнена была эта миссия в рамках Советского Союза и социалистического содружества (пусть даже способ осуществления идеи заставил бы Н.Я. Данилевского содрогнуться). Причем, к славянской оси этого содружества, завернутой в коммунистическую оболочку, был притянут целый ряд иных культурно-исторических типов. Или, может, это был “ложный старт”, путь к деградации? Можно ли считать попытки интеграции с Белоруссией началом нового объединения?

7. Вариант особого пути, или возрождение российской мир-экономики и мир-культуры. По Ф. Броделю, Россия до XVIII столетия представляла собой особый мир-экономику, однако затем перешла в ранг “европейской периферии”. Что означает сегодня “закат Европы” для нас, если он действительно происходит? Означает ли это “пробуждение Азии”? Как рассматривать с этой точки зрения современное положение России? Может быть, Россия — еще малое дитя, и нас ожидает пора хозяйственного и культурного расцвета? Либо расцвет культуры уже позади (вспомним блестящие образцы русской литературы, искусства XIX в.), советский период был проявлением истерического цивилизационного “всплеска”, а сейчас нашу цивилизацию ожидает медленный полураспад? И не являются ли “перестройки” и “переходы к рынку” поверхностным отражением более глубоких колебаний? В какой фазе цикла мы находимся?

Заключение. Задаваясь бесчисленными вопросами о перспективах российского общества и перечисляя множественные альтернативы, мы вовсе не имеем намерения дать какие-то прямолинейные ответы и сделать однозначные заключения. Оценка альтернатив,
видение перспективы российского хозяйства и общества во многом составляют вопросы личного, субъективного выбора, лежащие за пределами готовых формул и сводных статистических таблиц.

И последнее замечание. Часто подразумевают, что наше общество находится в некоем переходном состоянии, эволюционирует от одной модели к другой, более совершенной. Нам кажется, что не стоит завлекать себя парадигмой переходности, ибо, как говорят, нет ничего более постоянного, чем временное; ничего более устойчивого, чем переходные формы^25[561]. Именно поэтому многое из того, что нам удается зафиксировать сегодня, останется с нами если не навсегда, то по крайней мере надолго.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Видимо, нет смысла еще раз повторять ранее изложенные положения и выводы, поэтому в заключение мы остановимся на следующих вопросах: какова общая структура экономической социологии; какова ее роль в переоформлении современного российского научного сообщества; наконец, как относиться к проблеме междисциплинарности.

Экономическая социология не является чем-то совершенно новым. Однако происходящее сегодня ее выдвижение на роль самостоятельного исследовательского направления призвано решить несколько важных задач: во-первых, расширить пространство актуальных для социолога предметных областей (в том числе, за счет тех, которые ранее оставались уделом экономистов); во-вторых, теснее интегрировать эти области между собою и частично переоформить их концептуальный аппарат; и в-третьих, установить их

более явные связи с достижениями классической и новейшей экономической теории.

Исходя из приведенного в книге материала, можно предложить примерный список основных предметных областей, образующих исследовательское поле экономической социологии, а именно:

• экономико-социологическая методология;

• история экономической социологии;

• социология экономической культуры;

• социология предпринимательства;

• социология хозяйственных организаций;

• социология трудовых отношений;

• социология занятости;

• социально-профессиональная и экономическая стратификация;

• социология истории хозяйства;

• социология экономического знания.

Оговоримся, что в приведенной классификации мы не претендуем на полный охват предметного поля экономической социологии. Возможны и другие членения ее предметного поля. Так, экономисту может показаться более близкой иная классификация, построенная по типам рынков, например:

• социология финансовых рынков;

• социология рынка труда;

• социология товарных рынков.

Можно воспользоваться простым разделением по типам поведения в духе политической экономии и представить социологию производственного, распределительного, обменного и потребительского поведения. А кто-то предложит придерживаться отраслевого признака, выделив индустриальную, аграрную, финансовую социологию, социологию домашнего хозяйства и т.п. Альтернативными подходами не следует пренебрегать. Тем более, что структура дисциплины и даже названия отдельных направлений еще не устоялись, и простор для творчества по-прежнему широк. Главное же, разумеется, состоит не в перечислении экономико-социологических “отраслей” (перечень может корректироваться бесконечно), а в содержательном раскрытии обозначаемых ими проблемных сфер. И то, какова будет структура российской экономической социологии через десятилетие, зависит от развития конкретных исследований.

Институционализация экономической социологии не только меняет предметную карту, но и знаменует собой частичное реструктурирование российского научного сообщества. Некоторые группы этого сообщества оказались “в подвешенном состоянии”. Определенные отрасли были попросту свернуты (пример — заводская социология). Исследователи, занимавшиеся социологией труда и социально-классовой структурой общества, стоят перед необходимостью обновления теоретических воззрений. При этом многие социологи потянулись к экономическим вопросам вследствие общей “экономизации” жизни в период реформ. Сложная ситуация сегодня и в стане экономической теории. Представители традиционной политической экономии на первом этапе оказались не в состоянии четко переопределить свои позиции в новой ситуации. Многие спешно бросились осваивать и преподавать экономике, подавляя смутное ощущение чужеродности формальных схем. Для них экономическая социология — своего рода “компенсация” за исключение специфических социальных проблем. В итоге на первых порах экономическая социология становится нишей, открытой для “эвакуации” разнородных в профессиональном отношении
групп, чтобы по прошествии времени утвердиться как специальная академическая дисциплина.

Мы уже привыкли к позитивному восприятию междисциплинарных подходов. Тем не менее хотелось бы выступить против плоско понимаемой междисциплинарности. В наше время экономическая теория и экономическая социология во многих своих ответвлениях придвинулись вплотную друг к другу, шагают неподалеку. Какие опасности порождает такая ситуация? К сожалению, их немало. Одни исследователи постараются и дальше вести обособленное существование, в упор не замечая смежных областей. Другие, наоборот, проявят к этим областям повышенный интерес, попытаются в них проникнуть. Однако игнорирование существующих методологических и теоретических традиций приведет их, сознательно или неосознанно, к усвоению “империалистических” замашек. Третьи попробуют прорваться на уровень методологических предпосылок и провести их взаимную корректировку. Этот путь может стать более плодотворным, но он сопряжен с угрозой погружения в чисто методологические дебаты, которые, как уже неоднократно показывала история, очень скоро приводят к взаимному отчуждению. Четвертые задумаются над созданием новой “гран-теории”, которая объединит противостоящие подходы и методы под знаменем конъюнктурной междисциплинарности. И рискуют получить некое подобие “Тяни-Толкая”, которого можно демонстрировать, но на котором нельзя далеко уехать^1[562].

Нами видится иной выход. Он заключается в профессиональном диалоге, связанном с использованием обоих подходов как самостоятельных исследовательских перспектив в решении конкретных эмпирических проблем (каковые, в отличие от методологических подходов, действительно междисциплинарны)^2[563]. Мы решительно
против обструкции того или иного подхода. Но не стоит также, поддаваясь мании междисциплинарности, затушевывать существенные различия двух способов изучения человеческого поведения в экономике. Попытки их синтеза никогда не прекратятся. Но как наличие прочного моста не уничтожает противостояния берегов, так сохраняются и соперничающие подходы. Нужно только в каждом случае видеть границы, за пределами которых человек как объект исследования обретает патологические черты и рискует превратиться в “монстра социальных наук”^3[564].

Таким образом, мы не ставим перед собой задачи построения единой модели “социоэкономического человека”. Нам не нужен “синтез”, облегченный по существу, пусть даже и замысловато обставленный логически. Сложение — самая простая, но не самая выигрышная операция, а основанная на таком сложении междисциплинарность — соблазн, которому не следует поддаваться. Мы стремимся к профессиональному самоопределению через постоянное выяснение рабочих методологических взаимоотношений между сложившимися дисциплинами, через цивилизованное отталкивание и установку взаимных границ, которые в конечном счете и помогают объединиться. Один из путей такого самоопределения и открывает нам экономическая социология.

ВЫБОРОЧНАЯ БИБЛИОГРАФИЯ

Австрийская школа в политической экономии: К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Визер. М.: Экономика, 1992.

Автономов В. С. Человек в зеркале экономической теории. М.: Наука, 1993.

Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // Thesis, 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 24–40.

Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. Т. 3. Время мира. М.: Прогресс, 1992.

Бруннер К. Представление о человеке и концепция социума: два подхода к пониманию общества // Thesis, 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 51–72.

Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М.: Наука, 1990.

Бурстин Д. Дж. Сообщества потребления // Thesis, 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 231–254.

Бьюкенен Дж. Конституция экономической политики // Вопросы экономики, 1994. № 6. С. 104–113.

Вайзе П. Homo economicus и homo sociologicus: монстры социальных наук//Thesis, 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 115–130.

Вебер М. История хозяйства. Петроград: Наука и школа, 1924.

Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.

Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984.

Великий незнакомец: Крестьяне и фермеры в современном мире / Под ред. Т. Шанина. М.: Прогресс, 1992.

Веселов Ю.В. Экономическая социология: история идей. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1995.

Гимпельсон В., Липпольдт Д. Реструктурирование занятости на российских предприятиях // Мировая экономика и международные отношения, 1996. № 7. С. 25–41.

Гордон Л.А. Четыре рода бедности в современной России // Социологический журнал, 1994. № 4. С. 18–35.

Даль Р. Введение в экономическую демократию. М.: Наука, СП ИКПА, 1991.

Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991.

Жид Ш., Рист Ш. История экономических учений. М.: Экономика, 1995.

Заславская Т.И., Рывкина Р.В. Социология экономической жизни. Новосибирск: Наука, 1991.

Заславская Т.И. Бизнес-слой российского общества: сущность, структура, статус //Социологические исследования, 1995. № 3. С. 3–12.

Зомбарт В. Буржуа. Этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М.: Наука, 1994.

Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1, 3. М.: Госиздат, 1931.

Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Дело, 1993.

Кравченко А.И. Социология труда в XX веке: историко-критический очерк. М.: Наука, 1987.

Кравченко А.И. Социология труда и производства / Ядов В.А. (ред.) Социология в России. М.: На Воробьевых, 1996. С. 291–322.

Кузьминов Я. И., Набиуллина Э.С., Радаев В. В., Субботина Т.П. Отчуждение труда: история и современность. М.: Экономика, 1989.