Принцы Мэна, короли Новой Англии 4 страница

Он доставал свой пенис и выдавливал из него капельку гноя на окрашенный диапозитив. Даже увеличенные в тысячу раз, злодеи, коих он каждое утро разглядывал в микроскоп, были меньше рыжих лесных муравьев.

Годы спустя Кедр напишет у себя в дневнике, что гонококки были согнуты вдвое, как долговязые гости в эскимосском иглу («Они словно в танце кланяются друг другу», – записал он).

Молодой Кедр исследовал гной до тех пор, пока в лабораторию не являлся доктор Эрнст, приветствуя своих микроскопических подопечных, как будто они были его партнеры по бейсбольной команде.

– Честное слово, Кедр, – заявил однажды утром знаменитый бактериолог, – когда вы смотрите в микроскоп, у вас такой вид, словно вы замышляете страшную месть!

Конечно, лицо Уилбура Кедра ничего такого не выражало. Просто он стряхивал с себя, прилагая немалые усилия, эфирный дурман. Молодой медик давно обнаружил, что эта летучая жидкость с приятным вкусом – безопасное, но сильно действующее болеутоляющее средство. За долгие месяцы борьбы со зловредными гонококками Кедр приобрел большой опыт по части вдыхания эфира. И к тому времени как свирепые бактерии утратили свою вирулентность, Кедр превратился в настоящего наркомана. Пользовался он так называемым «капельным» методом. Одной рукой прижимал самодельную маску ко рту и носу (конус из плотной бумаги, обернутый несколькими слоями марли), другой смачивал этот конус эфиром: прокалывал небольшую банку с эфиром английской булавкой, по ней на марлю через петлю булавки стекали капли нужного размера и частоты. Точно таким же образом давал он эфир своим пациенткам, только доза у них была куда больше. Лежа на койке, он чувствовал, как рука, держащая банку, начинает дрожать, и опускал ее на пол; постепенно другая рука, прижимавшая конус к лицу, слабела, пальцы разжимались, и конус соскальзывал на пол. Поэтому Кедр и не знал, что такое панический страх, который чувствуют пациенты, вдыхающие наркоз. Маска падала до того, как наступало удушье.

Когда молодой д‑р Кедр, работая в Южном отделении Бостонского родильного дома, стал принимать роды в бедных кварталах города, болеутоляющее действие эфира уже прочно отложилось в его памяти. И он всегда брал с собой марлевую маску с эфиром, хотя зачастую к наркозу прибегать бывало поздно. Разумеется, если время позволяло, он пользовался эфирной маской, не разделяя мнения коллег постарше, что обезболивание при родах – насилие над природой: ведь рожать детей в муках предписано свыше.

Своего первого новорожденного Кедр принял у одной литовки в квартире без горячей воды на верхнем этаже дома, стоявшего на улице, которая, как все соседние в этом районе, была загажена конским навозом, гнилыми овощами и фруктами. В доме не было льда, начнись послеродовое кровотечение, нечего будет положить на живот. Когда он пришел, на плите уже кипела вода в большой кастрюле. Хорошо бы ошпарить кипятком всю квартиру, подумал доктор Кедр. Он отправил мужа за льдом, измерил женщине таз и наметил положение плода. Слушая его сердцебиение, Кедр наблюдал краем глаза за кошкой, играющей с дохлой мышью.

Здесь же была и будущая бабушка, разговаривающая с роженицей по‑литовски. К доктору Кедру она обращалась с помощью странных жестов, отчего он заподозрил в ней старческое слабоумие. Она старалась втолковать ему, что большая бородавка у нее на лице доставляет ей то ли наслаждение, то ли страдание – что именно, он понять не мог; может, она хотела, чтобы врач удалил ее до или после родов. Бородавку она демонстрировала весьма необычно, то подставит под нее ложку, как бы показывая, что бородавка вот‑вот отвалится, то накроет чашкой и тотчас опять явит на всеобщее обозрение. Этот фокус с бородавкой она проделывала каждые десять – пятнадцать минут, и всякий раз с таким чувством, что доктор Кедр заключил: в голове у старухи дольше десяти минут ничего не держится.

Вернувшись со льдом, муж наступил на кошку, та дико заверещала, и Кедр на мгновение подумал, что ребенок уже родился. Слава Богу, обошлось без щипцов. Роды были быстрые, неопасные и громкоголосые. Обмывать младенца муж отказался, и услуги свои предложила бабушка. Пришлось согласиться, хотя сочетание слабоумия и возбужденности могло привести к несчастному случаю. Разъяснив ей (насколько возможно без знания литовского языка), как моют ребенка – ни в коем случае не окунать в кипяток и не обливать холодной водой из‑под крана, – Кедр занялся последом, который упорно не желал отходить. Кровотечение становилось сильнее, и Кедр подумал, что может столкнуться с серьезной проблемой.

Он с трудом упросил мужа наколоть льда – здоровенный мужик притащил целую глыбу, держа ее в огромных щипцах, которые позаимствовал у продавца, и теперь стоял посреди кухни с этими щипцами на плече в угрожающей позе.

Принесенная глыба могла бы охладить кровоточащие матки сразу нескольких рожениц, а возложенная на одну пациентку, сплющила бы в лепешку вместе с маткой и ее самое. Тем временем намыленный младенец, выскользнув из бабушкиных рук, шлепнулся на грязные тарелки, мокнущие в раковине; и в ту же секунду муж опять наступил на кошку.

Воспользовавшись замешательством бабушки и мужа, Кедр нащупал через стенку живота верхнюю часть матки и с силой надавил. Женщина закричала и сжала его руки; оставив младенца среди грязной посуды, бабушка сзади обхватила Кедра и вцепилась зубами в его загривок. Муж одной рукой извлек ребенка из раковины, другой занес щипцы над головой Кедра. И в это мгновение везучий Уилбур Кедр почувствовал, что плацента наконец отделилась от матки и благополучно вывалилась наружу. Не поведя бровью, он указал на нее мужу с бабушкой, которые отнеслись к ней, казалось, с большим благоговением, чем к новорожденному. Своими руками обмыв ребенка и дав матери препарат спорыньи, он молча раскланялся с домочадцами и вышел на площадку. Едва затворил за собой дверь, как внутри началось светопреставление: бабушка, муж, охлаждаемая льдом роженица – все хором что‑то орали – по‑литовски, конечно, – и младенец внес свой вклад в первую семейную ссору. Кедр подумал: наверное, роды и появление врача лишь на краткий миг прервали бурное течение жизни этого семейства.

Он осторожно спустился по темной лестнице и на ощупь выбрался наружу; при этом наступил на гниющую головку кочанного салата, расплющившуюся под его подошвой с податливостью черепа новорожденного младенца. На сей раз он не спутал отчаянный кошачий вопль с детским криком. Поднял голову и успел увидеть, как из литовского окна что‑то вылетело, как из пушки. Целились явно в него, но он счастливо увернулся. Какое же оскорбление, понятное, возможно, только литовцу, мог он нанести этим беднягам? К его ужасу, выброшенным предметом оказалась та самая кошка – теперь она бездыханная лежала у его ног. Ужас его умеряла мысль: хорошо, что выбросили не ребенка, ведь могли бы. Правда, профессор в Гарварде говорил, что «новорожденные обладают упругостью каучука», но и кошкам, Кедр знал, упругости не занимать; однако этой кошке в тот день, как видно, суждено было погибнуть.

«Здесь, в Сент‑Облаке, – напишет впоследствии д‑р Кедр, – я не перестаю с благодарностью вспоминать Южный район Бостона». Столько детей родилось с его помощью; он иногда думал, что те часы, когда он водворял их в этот мир, будут, возможно, самыми безоблачными в их жизни. Оценил он и роль тамошних проституток – они неизменно напоминали ему о жгучем подарке миссис Уиск. Встретив проститутку, он видел, как в микроскоп, копошащихся в ней бактерий, а подумав о бактериях, вспоминал дурманящее тепло эфира. Доктор Кедр не курил и не пил. Но изредка баловал себя эфиром (минимальной дозой, одной понюшкой) для поддержания духа.

 

* * *

 

Как‑то ночью Уилбур дремал на дежурстве в Южном отделении Бостонского родильного дома. Один из врачей поднял его известием, что в больницу поступила тяжелая пациентка и что заниматься ею – его очередь. Хотя она сильно исхудала и утратила моложавость, так поразившую его во время их краткого знакомства, Кедр сразу узнал в ней миссис Уиск. У нее были сильные боли, затрудненное дыхание, глаза расширены от испуга. Сестра приемного отделения спросила ее имя, и она никак не могла его выговорить.

– Рифмуется с «писк», – пришел ей на помощь доктор Кедр.

Если миссис Уиск и узнала его, то виду не подала. Кожа у нее на ощупь была холодная, пульс сильно учащен, живот твердый и белый, как костяшки пальцев сжатой в кулак руки; Кедр не обнаружил ни родовых схваток, ни сердцебиения плода, которого невольно вообразил похожим на молчаливую дочь миссис Уиск. Интересно, сколько сейчас лет ее дочери? Да столько же, сколько ему, мелькнуло в голове, и тут же стал ясен диагноз: внутреннее кровотечение в брюшной полости. Дежурный по отделению подобрал доноров, и Кедр без промедления приступил к операции.

– Миссис Уиск, – тихо окликнул он ее, надеясь, что она все‑таки вспомнит его.

– Как поживает твой отец, Уилбур? – спросила она, не успел он еще взяться за скальпель.

Брюшная полость была вся заполнена кровью; он стал промокать ее салфетками и скоро обнаружил, что кровь идет из шестидюймового разрыва в задней стенке матки. Кедр сделал кесарево сечение и извлек умершего во чреве ребенка, чье исхудалое личико с презрительной гримаской и впрямь напоминало лицо любительницы сигар. И у Уилбура Кедра вдруг мелькнула мысль: все‑таки странно, что миссис Уиск пришла в больницу одна.

Операция проходила гладко. Воспоминания о дочери, о болезни, от которой он лишь недавно избавился, не мешали ему; случай казался довольно банальным. Он уже стал зашивать матку и не смог: нитки в тканях у миссис Уиск не держались. Стенки матки были как мягкого сорта сыр. А попробуйте наложить швы, скажем, на камамбер. Выбора не было, матку пришлось удалить. После всех переливаний крови состояние миссис Уиск, к удивлению доктора Кедра, было довольно хорошим.

Наутро он проконсультировался со старшим хирургом. Врачи‑акушеры Бостонского родильного дома, как правило, имели хорошую хирургическую подготовку, Кедр курс хирургии проходил в Массачусетсской клинике, но состояние матки миссис Уиск поставило в тупик и старшего хирурга. Необъясним был и разрыв матки – швов от хирургических вмешательств не было. Плацента тоже ни при чем – детское место на другой стороне. И никакой опухоли.

Миссис Уиск держалась молодцом двое суток. Узнав от Уилбура о смерти родителей, стала его утешать. «С твоей матерью я, разумеется, не была знакома», – призналась она. И снова заволновалась о своей репутации, взяв с него слово сохранить ее тайну. (Он уже и так сохранил, не сказал хирургам о своем подозрении, что матка миссис Уиск может быть следствием гонореи.) Между прочим, в голове у него промелькнуло, не появился ли в жизни миссис Уиск и третий город, спасающий ее репутацию.

На третьи сутки брюшная полость миссис Уиск опять наполнилась кровью, и Уилбуру Кедру пришлось вскрывать шов; на сей раз у него появились опасения, что может обнаружиться что‑то серьезное. Но крови в брюшной полости оказалось немного, и он с облегчением вздохнул. Удаляя кровь, он случайно задел кишку и проткнул насквозь. Поднял ее, чтобы зашить повреждение, а она расползлась у него в руках. Если и другие органы у миссис Уиск как желе, долго она не протянет.

Миссис Уиск протянула еще три дня. В ту ночь, когда она умерла, Кедру приснился кошмар – его пенис отвалился у него в руках; он попытался пришить его на место, но тот распадался на куски; затем точно так же отвалились пальцы. Пальцы для хирурга важнее, чем пенис, подумал он. Как это характерно для хирурга! И как характерно для самого Уилбура Кедра.

История с миссис Уиск еще укрепила его мнение об опасности половых связей. И он начал ждать, что его скоро постигнет та же участь. Но вскрытие, произведенное известным патологоанатомом, дало неожиданный результат.

– Цинга, – заявил патологоанатом.

Что с них взять, с патологоанатомов, подумал Уилбур Кедр. Какая тут, к черту, цинга!

– Миссис Уиск была проститутка, – почтительно напомнил он патологоанатому, – а не морской волк.

Но патологоанатом категорически заявил: ни гонорея, ни беременность тут ни при чем. Миссис Уиск скончалась от этой чумы мореходов, в ее организме нет даже следа витамина С. И патологоанатом заключил: «Распад соединительной ткани, сопровождаемый внутренним кровотечением. Сомнений никаких – цинга».

Хотя откуда взяться цинге, так и осталось загадкой. Миссис Уиск умерла не от венерической болезни, и д‑р Кедр успел‑таки выспаться одну ночь. Но на вторую на сцене появилась дочь миссис Уиск.

– Разве сегодня моя очередь? – запротестовал он спросонья, когда коллега опять разбудил его.

– Она утверждает, что вы ее лечащий врач, – пожал плечами коллега.

Дочь миссис Уиск, которая стоила когда‑то дешевле матери, преобразилась до неузнаваемости; теперь она наверняка заломила бы цену, какая матери и не снилась. Тогда в поезде она выглядела моложе Уилбура, сейчас казалась старше его. Подростковая замкнутость сменилась презрительной развязностью. Косметика, украшения, духи – ни в чем нет меры, одета вызывающе. Волосы, заплетенные в толстую косу с воткнутым в нее пером чайки, так натянули кожу, что вены на висках и мышцы шеи вздулись и напряглись, как будто любовник‑садист схватил ее за косу и с силой потянул назад.

Вместо приветствия она протянула Уилбуру Кедру флакон с бурой жидкостью, от которого сквозь неплотно закрытую пробку шел едкий незнакомый запах.

На захватанной грязными пальцами этикетке разобрать что‑нибудь было невозможно.

– Вот что ее укокошило, – заявила девушка, и из горла ее вырвался глухой хрип. – Я это не употребляю. Есть другие способы.

– Вы мисс Уиск? – с некоторым сомнением спросил Уилбур Кедр, пытаясь уловить тяжелый сигарный дух.

– Я же сказала, есть другие способы! – повторила мисс Уиск. – У меня не такой срок, как у нее, еще не дергается. Уилбур Кедр понюхал флакон; он понимал, о чем она. Мать была на пятом месяце, значит, ребенок уже шевелился. Для верующих врачей первое шевеление плода означало обретение души, но Уилбур Кедр в существование души вообще‑то не верил. Вплоть до середины девятнадцатого века закон относился к абортам просто (и, по мнению Кедра, разумно) – позволял прерывать беременность до первого шевеления; такой аборт для жизни матери не опасен, правда, на четвертом месяце плод уже прочно крепится к матке, и извлечь его оттуда труднее.

Вот и эта бурая жидкость в склянке, что сейчас держал в руке Уилбур Кедр, не смогла извлечь плод из чрева миссис Уикс, хотя, вероятно, именно она умертвила плод и превратила ее внутренности в подобие манной каши.

– Это, наверное, сильный яд, – заметила суровая дочка миссис Уиск, пока Уилбур Кедр протирал заляпанную этикетку своим драгоценным эфиром.

«Французская лунная настойка», – наконец прочитал он.

«Восстанавливает регулярность месячных!

Снимает блокирующие факторы!»

(Блокирующие факторы, насколько было известно молодому Кедру, означали беременность.)

«Противопоказания: замужним дамам не рекомендуется.

Почти всегда вызывает выкидыш!»

Разумеется, именно последнее предостережение и побудило миссис Уиск принимать без конца это адское зелье.

В Гарвардской медицинской школе Кедр многое узнал о средствах, вызывающих аборт. Одни, например спорынья, которую Кедр прописывал после родов для лучшего сокращения матки, или экстракт шишковидной железы, непосредственно действуют на мускулатуру матки. Другие – попросту сильнодействующие слабительные: вызывая аборт, они одновременно разрушают кишечник. Там же Кедр работал с трупами двух женщин, погибших от скипидара, распространенного в то время домашнего средства прерывания беременности. В восьмидесятых и девяностых годах прошлого века женщины еще травили себя стрихнином и рутовым маслом. Что касается «французской лунной настойки», она оказалась пижмовым маслом; миссис Уиск так долго принимала ее и в таких количествах, что организм полностью утратил способность усваивать витамин С. Это и превратило ее ткани в «камамбер». Так что патологоанатом оказался совершенно прав: умерла она от цинги.

Миссис Уиск могла бы найти и другие способы изгнания плода. Ходили слухи, что один известный мастер подпольных абортов был и самый процветающий сутенер в Южном районе. За аборт он брал чуть ли не пятьсот долларов, что было явно не по карману многим его клиенткам, и они расплачивались тем, что становились его «девочками». Его штаб‑квартира, как и другие подобные заведения, называлась просто «Гаррисон‑2» – туманно и не без намека. Один из стационаров Южного отделения Бостонского родильного дома находился на Гаррисон‑стрит, так что на местном языке «Гаррисон‑2» явно означало что‑то полуофициальное, если не сказать нелегальное.

Вероятно, у миссис Уиск имелись веские основания отказаться от услуг какого‑нибудь из этих Гаррисонов. И дочь ее, как видно, знала, чем грозят эти заведения, потому и решила обратиться к Уилбуру Кедру: а вдруг он поможет.

– Я же сказала, не дергается, – втолковывала дочь миссис Уиск молодому д‑ру Кедру. – Раз, раз и готово. Я смоюсь отсюда через пару минут.

Было далеко за полночь. Дежурный врач спал сном праведника, сестра‑анестезиолог тоже спала. Коллега, разбудивший Кедра, видел уже пятый сон.

Раскрытие шейки матки на любом месяце беременности, как правило, вызывает ее сокращения, и содержимое извергается наружу. Да и вообще, любой предмет, попав в матку, обычно производит этот желанный эффект: сокращение матки и выкидыш. Молодой Уилбур Кедр молча уставился на дочь миссис Уиск: ему показалось, что пол под ним заходил ходуном. Как будто он опять стоял в движущемся вагоне портлендского поезда, опершись о спинку сиденья миссис Уиск, еще не зная, что заразился триппером.

– Ты хочешь сделать аборт? – тихо произнес Уилбур Кедр, впервые выговорив это слово вслух.

Дочь миссис Уиск выдернула перо чайки из косы и ткнула его острым концом в грудь Кедра.

– Делай дело или слезай с горшка, – сказала она. При этих словах вонючий сигарный дух коснулся наконец его ноздрей.

Уилбур Кедр слышал, как храпит во сне сестра‑анестезиолог. Для аборта не надо столько эфира, сколько для родов; хватит чуть больше его собственной дозы. Можно не брить лобок, раз надо спешить: это перед родами брить обязательно. А вот без эфира не обойтись. Область влагалища он обработает красным мертиолатом. Будь у него такое детство, как у дочери миссис Уиск, он бы тоже не захотел потомства. Значит так, нужен набор расширителей с Дугласовыми наконечниками, которые легко вводятся в матку и не ранят ткани, когда их извлекаешь наружу. Если расширить шейку матки до нужного диаметра, щипцы вообще не нужны, разумеется при условии, что беременность не больше двенадцати недель. А если и понадобятся – так только для удаления плаценты и крупных фрагментов зародыша. В медицинском учебнике они называются «продукты зачатия»: их соскребают со стенок матки кюретками, самой маленькой проникая во все ее закутки.

Но тогда Уилбур Кедр был еще очень молод, и он вдруг заколебался. Неизвестно, сколько времени дочь миссис Уиск будет отходить от наркоза и что он скажет медсестре, если та вдруг проснется, или дежурному врачу, если придется оставить девушку до утра в случае, скажем, сильного кровотечения. Очнулся он от раздумья, почувствовав резкий укол в грудь; неукротимая дщерь миссис Уиск опять ткнула острием пера чайки, на этот раз посильнее.

– Он не дергается! Не дергается, я тебе говорю! – кричала на него мисс Уиск, снова и снова вонзая перо, пока оно не сломалось у нее в руке. Оставив перо в рубашке, она резко повернулась, тяжелая коса слегка ударила его по лицу, опять обдала его сигарным перегаром и выбежала из приемной, хлопнув дверью. Кедр вынул из рубашки перо и заметил, что руки у него испачканы «французской лунной настойкой».

Не то чтобы у нее был неприятный запах, но он заглушал эфир, уже завладевший д‑ром Кедром. И его душевному равновесию пришел конец.

 

* * *

 

В «Гаррисоне‑2» – одном из нескольких – к наркозу не прибегали. Проблема обезболивания их волновала меньше всего. Роль эфира там отводилась музыке. Ансамбль «Германский хор» пел в приемной немецкие песни, и пел вдохновенно. Возможно, дочь миссис Уиск и оценила их пение, но ни слова не сказала о музыке неделю спустя, когда опять появилась в больнице. Никто не знал, как она сюда попала; судя по всему, девушку дотащили до дверей больницы и оставили. Она была сильно избита, возможно, за то, что не смогла заплатить за аборт. Распухшее лицо на ощупь было горячее и сухое, как каравай хлеба, только что вынутый из печи. Из‑за очень высокой температуры и ригидности живота, твердого, как стекло, дежурный врач с ночной медсестрой заподозрили перитонит. Уилбура же они разбудили потому, что к плечику платья дочери миссис Уиск была приколота записка:

«Доктор Кедр – делай дело или слезай с горшка!»

К другому плечу, подобно эполету, были приколоты женские трусики, отчего платье съехало на одну сторону. Как скоро обнаружилось, запасной пары у нее не было; и трусики, видимо, были приколоты, чтобы не потерялись. Самый поверхностный осмотр показал Уилбуру Кедру, что аборт кончился неудачей. Плод без признаков сердцебиения остался в матке, которую сжало сильнейшим спазмом. Что до кровотечения и перитонита, они могли быть следствием любого способа прерывания беременности, которые применялись в «Гаррисоне‑2». Во‑первых, там использовался инструмент водолечебниц – шприц с трубкой для введения в матку; разумеется, ни трубка, ни вода не кипятились, а шприц употреблялся и для других надобностей. Был и отсасывающий аппарат – герметическая стеклянная банка, из которой воздух откачивался с помощью ножного насоса. Она, конечно, извлекала плод, но при этом сосала через поры кровь, причиняя непоправимый вред мягким тканям. И наконец, электричество, согласно табличке на двери: «Снимаем фактор, блокирующий менструацию, электрическим током!» Снимала этот фактор гальваническая батарея Макинтоша с подсоединенными к ней проводами, подающими ток к внутривагинальному и внутриматочному электродам, снабженным резиновыми рукоятками; они защищали врача от удара током.

Дочь миссис Уиск умерла, не успел д‑р Кедр начать операцию. Она не сказала ему ни слова, осталась только записка: «Доктор Кедр – делай дело или слезай с горшка», – приколотая к плечу; температура у нее была сорок два градуса. Дежурный врач счел необходимым спросить Кедра, знал ли он усопшую: записка носила явно интимный характер.

– Она рассердилась на меня за то, что я отказался делать аборт, – объяснил Уилбур Кедр.

– И правильно, что отказался! – сказал дежурный врач.

Но сам Уилбур Кедр ничего правильного в этом не видел. Все оболочки и внутренние органы брюшной полости у мисс Уиск были воспалены, матка проколота в двух местах, а мертвый плод, как она сказала, и правда «не дергался».

Наутро д‑р Кедр нанес «Гаррисону» визит, хотел своими глазами увидеть, что же там происходит; узнать, куда идут женщины после того, как их выставят за дверь. Он всегда будет помнить последний вздох дочери миссис Уиск, пыхнувший ему в лицо табачным перегаром. Он наклонился к ней, и вдруг в глазах у него поплыл огонек сигары, освещающий в темноте его одежду. Если гордыня – грех, размышлял д‑р Кедр, то величайший из грехов – гордыня добродетели. Когда‑то он переспал с матерью в присутствии дочери, потом оделся при свете ее сигары. И теперь будет всю жизнь преспокойно обходиться без секса. Но он не имеет никакого права осуждать других людей за секс.

 

* * *

 

У двери, где висела табличка, обещавшая возвращение менструации с помощью электрического тока, его приветствовало пенье «Германского хора». Сопровождал хор только расстроенный, дребезжащий рояль. Ни гобоя, ни английского рожка, ни меццо‑сопрано, и все же музыка отдаленно напомнила Кедру малеровскую[2]«Киндертотенлидер». Многие годы спустя, когда он впервые услыхал грохот воды в Порогах‑на‑третьей‑миле, на память ему пришли песни, извергающиеся из «Гаррисона», будто семенная струя. Он постучал в дверь, с тем же успехом он мог бы заорать во всю глотку, его бы все равно никто не услышал. Кедр распахнул дверь и вошел внутрь – никто даже не взглянул в его сторону; «Германский хор» продолжал петь. Рояль был действительно единственным инструментом, стульев не хватало даже для женщин, так же как и пюпитров. Мужчины сгрудились в отдалении от женщин. Дирижер хора стоял подле рояля. Худой лысый мужчина без рубашки, но в грязно‑белом стоячем воротничке (наверное, чтобы преградить дорогу ручейкам пота), глаза полузакрыты, как во время молитвы, руки отчаянно молотят воздух, насыщенный табачным дымом и вонью дешевого пива, напоминающей смрад, идущий от застоявшейся мочи. Хор покорно повиновался движениям его мельтешащих рук.

«Грозный или критически настроенный Бог, – подумал Уилбур Кедр, – давно бы поразил нас громом небесным». Он обогнул рояль и прошел в единственную открытую дверь. И оказался в комнате, в которой не было ничего – ни мебели, ни даже окна. Только еще одна закрытая дверь. Д‑р Кедр распахнул ее и очутился в приемной: на столе газеты, в горшках живые цветы, окно, раскрытое настежь. Посетительницы – их было четверо – сидели парами. Газет никто не читал, цветами не любовался, в окно не выглядывал, глаза всех устремлены в пол. С его появлением ни одна не подняла головы. За конторкой с блокнотом и ящиком для денег сидел подтянутый мужчина и ел из миски что‑то, похожее на бобы. Мужчина был молод, силен и ко всему безучастен. В рабочем комбинезоне и нижней рубашке с короткими рукавами, на шее, как свисток у тренера, ключ от ящика с деньгами.

Он тоже был лыс, как и дирижер, и д‑р Кедр подумал, что, скорее всего, головы у них обриты.

Мужчина за столом, показавшийся Уилбуру хористом, пропускающим одну‑две песни, не взглянув на вошедшего, произнес:

– Эй, тебе сюда нельзя! Пусть твоя дама приходит одна или с подружкой.

Хор пел, краем уха слышал Уилбур, что‑то про дорогую матушку. Так, кажется, переводится mutterlein.

– Я врач, – сказал д‑р Кедр.

Человек, продолжая есть, поднял глаза на д‑ра Кедра. Певцы в передней комнате перевели дыхание, и в наступившей тишине Кедр отчетливо услыхал, как ложка быстро и ловко выскребает миску; за дверью кого‑то вырвало: содержимое желудка с характерным звуком шлепнулось в металлический таз. Одна из женщин в приемной заплакала. Д‑р Кедр не успел определить кто, как певцы, набрав в легкие воздух, снова запели. На сей раз что‑то о крови Христовой, перевел про себя Кедр.

– Что вам угодно? – спросил мужчина за столом у Кедра.

– Я врач, хочу поговорить с вашим врачом, – объяснил Кедр.

– Здесь, кроме вас, врача нет, – сказал мужчина.

– Тогда я хотел бы предложить свои услуги. Медицинская консультация. Бесплатно.

Мужчина внимательно изучал лицо Кедра: казалось, хотел в нем почерпнуть ответ на услышанное предложение.

– Вы здесь не один, – произнес он после долгой паузы. – Ждите своей очереди.

Этим собеседники пока удовлетворились, и Кедр присоединился к ожидающим, сев между двумя парами, находившимися в комнате. Все увиденное так поразило его, что, узнав одну из пар, он не очень сильно удивился.

Слева от него рядом с бородавчатой матушкой безмолвно сидела литовка, у которой он не так давно принимал роды (первые в своей жизни). Хотя они упорно не глядели на него, Кедр одобряюще улыбнулся и кивнул. Литовка была месяце на пятом, такой поздний аборт был всегда опасен, даже при благоприятных обстоятельствах. И Кедр вдруг с ужасом понял, что не сможет объяснить им этого, они ведь говорят только по‑литовски. И наверное, воспринимают его как акушера. К тому же он ничего не знает о ее первом ребенке, как растет, жив ли. Д‑р Кедр нервно притопнул ногой и перевел взгляд на другую парочку – тоже, судя по всему, мать с дочерью, но обе гораздо моложе, чем литовки, и на глаз не определить, какая беременна. Ну хоть этот‑то аборт будет проще! Дочь на вид казалась совсем девочкой, вряд ли беда стряслась с ней, но тогда за каким дьяволом мать притащила ее с собой? Что, она так остро нуждалась в компании или этот поход замышлялся как наставление? Смотри, мол, такое и с тобой может случиться!

А хор уже бился в истерике, захлебываясь в любви к Господу и трепеща перед слепой судьбой (verblendenen Geschike).

Уилбур Кедр вперился в закрытую дверь, за ней явно кого‑то вырвало. В раскрытое окно влетела пчела и сразу же вылетела обратно; так ей показалось тут жутко, что, наверное, и цветы приняла за искусственные. Кедр заметил, что старуха литовка узнала его – более того, придумала новый способ демонстрировать бородавку, которая за это время слегка изменила цвет, да и волоски на ней подросли. Она пальцами мяла кожу вокруг бородавки до покраснения, казалось, бородавка вот‑вот лопнет, как созревший фурункул. Ее беременная дочь не замечала омерзительного представления, устроенного матерью; ее взор иногда падал на Кедра, но она его явно не узнавала и сидела, уставившись в пол с типично литовским, по его мнению, выражением лица. Возможно, ее муж выбросил‑таки ребенка в окно и она лишилась рассудка, подумал Кедр. На мгновение ему показалось, что хор в передней запел по‑литовски, но тут донеслось что‑то о сражении между «Gott und Schicksal» – явно между Богом и Судьбой, явно по‑немецки.