ДОРОГА НА ТАРЕНСКИЙ ПЕРЕВОЗ 18 страница

— Но вы же сказали, что ничего плохого ему не сделаете, — сказал Перрин.

— Нет, не сделаю, но само насилие наносит вред тому, кто прибегает к насилию, — в той же мере, в какой от него страдает тот, кто насилию подвергается.

На лице Перрина явно читалось сомнение.

— Ты можешь срубить своим топором дерево, — сказал Раин. — Топор торжествует путем насилия над деревом и останется невредимым. Так ты это видишь? По сравнению со сталью дерево слабо и податливо, но острая сталь, когда рубит, тупится, и соки дерева попортят ее, покрыв оспинами ржавчины. Могучий топор содеет насилие над беззащитным деревом, и сам будет поврежден им. Так же и с людьми, хотя здесь уже ущерб причинен душе.

— Но...

— Хватит, — прорычал Илайас, оборвав Перрина. — Раин, и так уже плохо, что ты пытаешься обратить деревенских несмышленышей в вашу чушь, — это почти всюду, где бы ты ни ходил, доставляет тебе уйму бед, верно? — но я не за тем привел этих щенят сюда, чтобы ты принялся за них. Оставь это!

— И оставить их тебе? — вмешалась Ила, растирая в ладонях сушеные травы и ссыпая их тонкой струйкой в один из котелков. Голос ее был ровен, но руки яростно мяли траву. — Чтобы ты научил их своему пути — убить или умереть? Чтобы ты обрек их на ту судьбу, которую ищешь для себя самого: умереть одному, в окружении лишь воронов и твоих... твоих друзей, вздорящих над твоим телом?

— Успокойся, Ила, — мягко сказал Раин, будто эти слова, а то и похуже, слышал сотни раз. — Он же приглашен к нашему костру, жена моя.

Ила успокоилась, но про себя Перрин отметил, что извиняться она не стала. Вместо извинения она посмотрела на Илайаса и печально покачала головой, затем отряхнула руки и принялась доставать ложки и глиняные миски из красного сундука на боку фургона.

Раин повернулся обратно к Илайасу.

— Мой старый друг, сколько раз должен я говорить тебе, что мы никого не пытаемся обратить. Когда деревенский люд любопытствует о наших обычаях, мы отвечаем на их вопросы. Да, правда, намного чаще спрашивающий молод, и иногда один из них уходит вместе с нами, но — по своей собственной воле, по своему собственному желанию.

— Попробуй скажи это тем фермерским женам, которые только что узнали, что их сын или дочь сбежали с Лудильщиками, — скривившись, сказал Илайас. — Вот потому-то города побольше не разрешают вам даже лагерь свой разбить возле их стен. Деревни терпят вас, так как у них есть что чинить, но городам этого не нужно, и горожанам не нравится, когда своими разговорами вы подбиваете молодежь пускаться в бега.

— Мне неведомо, что разрешают или запрещают города. — Терпение Раина казалось безграничным. Определенно, гнев вообще не знал над ним власти. — В городах всегда найдутся люди, склонные к насилию. Во всяком случае, я не думаю, что песню можно найти в городе.

— Не хочу обидеть вас, Ищущий, — медленно произнес Перрин, — но... ну, я не полагаюсь на силу. Не помню, чтобы я боролся с кем-то в летах, не считая состязаний по праздникам. Но если кто-то ударит меня, я дам сдачи. Коли я так не сделаю, то лишь внушу ему мысль, что он может ударить меня, когда бы ему ни вздумалось. Некоторые люди считают, что можно использовать других в своих целях, и если не дать им понять обратного, они просто так и будут издеваться над теми, кто слабее их.

— Некоторым людям, — заметил Айрам с неизбывной печалью, — никогда не одолеть своих низменных инстинктов. Он сказал это, взглянув на Перрина, отчего стало ясно, что говорит он вовсе не о тех задирах, которых упоминал Перрин.

— Бьюсь об заклад, что убегать тебе приходилось не единожды, — сказал Перрин, и лицо молодого Лудильщика вытянулось от гнева, который не имел ничего общего с Путем Листа.

— А вот мне, — сказала Эгвейн, испепеляя Перрина взглядом, — интересно встретить того, кто не считает, что его мускулы могут разрешить любую проблему.

К Айраму вернулось хорошее настроение, и он встал, с улыбкой протянув девушке руки.

— Позволь показать тебе наш лагерь. Здесь и танцуют!

— С удовольствием, — улыбнулась в ответ ему девушка.

Ила выпрямилась, достав из маленькой железной печки каравай хлеба.

— Но ужин уже готов, Айрам.

— Я поужинаю у матери, — сказал через плечо Айрам, взяв Эгвейн под руку и уводя ее от фургона. — Мы поужинаем с матерью..

Он одарил торжествующей улыбкой Перрина. Айрам с Эгвейн побежали, и до Перрина донесся смех девушки.

Перрин встал на ноги, затем остановился. Вряд ли здесь с ней приключится какая беда, если весь лагерь следует, как утверждает Раин, этому самому Пути Листа. Обернувшись к Раину я Иле, — те оба смотрели вслед внуку, — он сказал:

— Прошу прощения. Я — гость, и мне не следовало бы...

— Не глупи, — успокаивающе сказала Ила. — Это его вина, а не твоя. Садись и ешь.

— Айрам — беспокойный молодой человек, — с печалью добавил Раин. — Он хороший мальчик, но порой я думаю, что Путь Листа окажется для него труден. С некоторыми, к сожалению, так бывает. Ладно, оставим. Мой костер — ваш. Хорошо?

Перрин медленно сел на место, по-прежнему чувствуя себя неловко.

— А что бывает с тем, кто не может следовать Пути? — спросил он. — С Лудильщиком, я имею в виду?

Раин и Ила встревоженно переглянулись, и Раин сказал:

— Они покидают нас. И Потерянные уходят жить в деревни.

Ила пристально посмотрела в ту сторону, куда ушел внук.

— Потерянные не могут быть счастливы.

Она вздохнула, но когда женщина стала раздавать миски и ложки, лицо ее снова было спокойно.

Перрин потупился, кляня себя за этот вопрос, и больше разговоров не было. Ила молча наполнила миски густым овощным рагу, молча раздала толстые ломти хлеба с хрустящей корочкой. Ели все тоже молча. Рагу оказалось очень вкусный, и Перрин умял три порции и лишь потом остановился. Илайас, как отметил, ухмыльнувшись, юноша, опустошил четыре миски.

После ужина Раин набил трубку, Илайас достал свою и тоже набил ее из непромокаемого кисета Раина. Раскуривание, уминание табака, повторное закуривание, а молчанию будто не было конца. Ила достала узелок с вязанием. Солнце превратилось в красный мазок пожара над верхушками деревьев на западе. Лагерь устраивался на ночь, но суета не улеглась, лишь изменилась. Музыкантов, игравших, когда путники вошли в лагерь, сменили другие, и еще больше народу, чем раньше, танцевало в свете костров, — тени прыгали и метались по стенкам фургонов. Где-то в глубине лагеря зазвучал хор мужских голосов. Перрин соскользнул с бревна на землю и вскоре почувствовал, что клюет носом.

Через некоторое время Раин произнес:

— Не встречал ли ты кого-нибудь из Туата'ан, Илайас, с тех пор как был у нас прошлой весной?

Глаза Перрина медленно открылись, и вновь веки потянуло вниз.

— Нет, — ответил Илайас, не вынимая трубку изо рта. — Не люблю, когда вокруг меня сразу много людей.

Раин хохотнул:

— Особенно таких, которые живут совершенно не так, как ты сам, а? Нет, мой старый друг, не волнуйся. Я уже многие годы как отказался от надежды, что ты вступишь на Путь. Но после того, как мы виделись с тобою в последний раз, я услышал одну историю, и если ты еще не слышал ее, то, может, она заинтересует тебя. Меня она заинтересовала, и я слышал ее вновь и вновь, всякий раз, как мы встречали других из нашего народа.

— Я слушаю.

— Все началось весной, два года назад. Один отряд Народа пересекал Пустыню северным маршрутом.

Сонливость Перрина тотчас как рукой сняло.

— Пустыню? Айильскую Пустыню? Они пересекали Айильскую Пустыню?

— Кое-какой люд заходит в Пустыню, и их не беспокоят, — сказал Илайас. — Менестрели. Торговцы, если они честны. Туата'ан постоянно ходят через Пустыню. Купцы из Кэймлина там бывали до истории с Древом и Айильской Войны.

— Айильцы избегают нас, — с грустью отметил Раин, — хотя многие из нас пытались поговорить с ними. Они наблюдают за нами издали, но близко не подходят и не подпускают нас к себе. Временами меня охватывает беспокойство: вдруг им известна песня, хотя я и не считаю это правдоподобным. Знаете ли, у Айил мужчины не поют. Разве не странно? Со времени, как мальчик-айил становится мужчиной, он не поет ничего, кроме боевой песни или погребальной над павшими. Мне доводилось слышать, как они поют над своими погибшими и над теми, кого они сразили в бою. Эта песня заставит рыдать и камни.

Ила, прислушивающаяся к разговору мужчин, согласно кивала над своим вязанием.

Перрин, быстро поразмыслив, кое-что для себя решил. Он полагал, что Лудильщики все время должны чего-то опасаться, судя по всем этим разговорам о том, что лучший выход из опасного положения — убежать прочь, но ни один из тех, кто страшится опасности, даже и помыслить не мог бы о переходе через Айильскую Пустыню. Из всего услышанного им раньше следовало, что ни один здравомыслящий человек не стал бы пытаться пересекать Пустыню.

— Если это какая-то история про песню, — начал было Илайас, но Раин покачал головой.

— Нет, мой старый друг, не о песне. Я не уверен, что вообще знаю, о чем она. — Он повернулся к Перрину. — Молодые Айил часто бродят по Запустению. Некоторые из молодых уходят в одиночку, отчего-то считая, что они призваны убить Темного. Большинство ходит небольшими группами. Охотиться на троллоков. — Раин сокрушенно покачал головой, и, когда он продолжил, голос его стал мрачен. — Два года назад отряд Народа, пересекавший Пустыню в сотне миль к югу от Запустения, наткнулся на одну из таких групп.

— Молодые женщины, — столь же скорбным голосом, как у мужа, вставила Ила. — Совсем юные девушки, почти девочки.

У Перрина вырвался вздох удивления, и Илайас криво улыбнулся ему.

— Айильские девушки не ведут хозяйство и не занимаются стряпней, если они того не хотят, парень. Вместо этого те, кто хочет стать воином, вступают в одно из своих воинских обществ — Фар Дарайз Май, Девы Копья, и сражаются бок о бок с мужчинами.

Перрин покачал головой. Илайас усмехнулся, глядя на его лицо.

Раин вновь вернулся к рассказу, отвращение и недоумение смешались в его голосе.

— Все молодые женщины, за исключением одной, были мертвы, и оставшаяся в живых умирала. Она ползла к фургонам. Ясно было: она знала, что они — Туата'ан. Ее отвращение превосходило боль, но у нее было послание столь для нее важное, что она должна была обязательно передать его кому-нибудь, пусть даже нам, прежде чем позволить себе умереть. Мужчины пошли посмотреть, не могут ли они помочь остальным, — по ее кровавому следу, но все девушки были мертвы, а вокруг них лежали убитые троллоки, в три раза превосходящие их числом.

Илайас сел прямо, едва не выронив трубку изо рта.

— На сотню миль в Пустыню? Быть не может! Дьевик К'Шар, так троллоки называют Пустыню. Гиблая Земля. Да они не прошли бы на сотню миль в Пустыню, даже гони их все Мурддраалы в Запустении!

— Вы ужасно много знаете о троллоках, Илайас, — сказал Перрин.

— Продолжай свою историю, — угрюмо сказал Илайас Раину.

— По добыче, которую с собой несли Айил, стало ясно, что они возвращались из Запустения. За ними следом шли троллоки, но, судя по следам, лишь немногим из них удалось уцелеть после убийства Айил. Что до девушки, то она никому не давала прикоснуться к себе, даже чтобы перевязать раны. Но она вцепилась в куртку Ищущего того отряда, и вот что она сказала, слово в слово. «Губитель Листьев вознамерился ослепить Око Мира, Потерянный. Он намерен убить Великого Змея. Предупреди Народ, Потерянный. Пламенноглазый идет. Скажи им, пусть готовятся к Тому, Кто Идет с Рассветом. Скажи им...» И потом она умерла. Губитель Листьев и Пламенноглазый, — добавил Раин для Перрина, — так Айил называют Темного, но прочего из этих слов я не понимаю. Однако девушка считала это достаточно важным, раз обратилась к тем, кого явно презирала, чтобы передать такое послание со своим последним вздохом. Но кому? Мы сами — Народ, но, по-моему, вряд ли оно предназначено нам. Айил? Они не стали бы нас слушать, попытайся мы рассказать им о происшедшем. — Он тяжело вздохнул. — Она назвала нас Потерянными. Никогда не предполагал раньше, насколько сильно они нас не любят.

Ила опустила вязание на колени и ласково погладила мужа по волосам.

— Что-то они узнали в Запустении, — задумчиво сказал Илайас. — Но все лишено всякого смысла. Убить Великого Змея? Уничтожить само время? И ослепить Око Мира? Все равно что сказать, будто он собирается уморить голодом скалу. Может быть, она бредила, Раин. Раненая, умирающая, она могла утратить представление о том, что реально, а что — нет. Может, она даже не понимала, кто были эти Туата'ан?

— Она понимала, о чем говорила и кому она это говорила. Нечто более важное для нее, чем собственная жизнь, а мы этого даже понять не можем. Когда я увидел, как ты входишь к нам в лагерь, то решил, что, наверное, мы найдем разгадку, поскольку ты был... — Илайас сделал быстрое движение рукой, и Раин сказал совсем не то, что собирался, — ...и останешься нашим другом и знаешь о многом необычном.

— Не об этом, — сказал Илайас тоном, который положил конец беседе. Повисшую у костра тишину нарушали музыка и смех, долетающие из разных концов закутанного в ночные покровы лагеря.

Лежа и упираясь плечами на одно из бревен у костра, Перрин пытался разгадать послание женщины-айил, но для него оно имело не больше смысла, чем для Раина или Илайаса. Око Мира. Это было в его снах не однажды, но размышлять о тех снах ему не хотелось. Теперь Илайас. Был вопрос, ответ на который Перрину очень хотелось услышать. Что же такого чуть не сказал Раин о бородаче и почему Илайас оборвал его? Над этим он тоже ломал голову, и без особого успеха.

Перрин пытался представить себе, каковы должны быть айильские девушки, — уходящие в Запустение, где, как он раньше слышал, бывают лишь Стражи, сражающиеся с троллоками, — когда услышал, как, негромко что-то напевая, возвращается Эгвейн.

Поднявшись, Перрин пошел ей навстречу, к краю светового круга от огня костра. Она замерла на месте, склонив голову набок и разглядывая его. В сумраке Перрину не удавалось разобрать выражение ее лица.

— Долго ты, — сказал он. — Весело было?

— Мы поужинали с его матерью, — ответила она. — А потом мы танцевали... и смеялись. Кажется, я не танцевала целую вечность.

— Он мне напоминает Вила ал'Сина. У тебя всегда хватало здравого смысла не дать Вилу прибрать тебя к рукам.

— Айрам — добрый парень, с которым приятно провести время, — сказала девушка натянуто. — Он повеселил меня.

Перрин вздохнул.

— Извини. Я рад, что ты весело потанцевала.

Вдруг Эгвейн обвила его руками и уткнулась, всхлипывая, в его рубаху. Перрин неловко погладил ее по голове. Ранд бы знал, что делать, подумал он. Ранд умел непринужденно вести себя с девушками. А вот он — никогда не знает, как с ними поступать или говорить.

— Я же сказал, Эгвейн, я извиняюсь. Я вправду рад, что ты весело потанцевала. Нет, честно!

— Скажи мне, что они живы, — пробормотала девушка ему в грудь.

— Что?

Эгвейн отодвинулась от него — ее ладони лежали на его предплечьях — ив темноте посмотрела в глаза Перрину.

— Ранд и Мэт. Остальные. Скажи мне, что они живы.

Он глубоко вздохнул и неуверенно оглянулся по сторонам.

— Они живы, — произнес Перрин в конце концов.

— Хорошо. — Она потерла щеки быстрыми пальцами. — Это именно то, что мне хотелось услышать. Доброй ночи, Перрин. Приятных снов! — Привстав на цыпочки, девушка слегка коснулась губами его щеки и торопливо прошла мимо Перрина, прежде чем он успел вымолвить хоть слово.

Перрин повернулся, провожая ее взглядом. Навстречу девушке поднялась Ила, и обе женщины, тихо переговариваясь, зашли в фургон. Ранд бы смог это понять, подумал Перрин, а я не понимаю.

Вдалеке в ночной тьме на тонкий серпик нарождающейся луны, поднявшийся над горизонтом, завыли волки, и юноша вздрогнул. Завтра будет вдоволь времени, чтобы опять начать тревожиться о волках. Он ошибся. Они ждали, чтобы поприветствовать Перрина в его снах.

 

Глава 26

БЕЛОМОСТЬЕ

 

Последняя дрожащая нота того звучания, что весьма отдаленно напоминало «Ветер, который качает иву», проявив милосердие, смолкла, и Мэт опустил украшенную золотом и серебром флейту Тома. Ранд отнял руки от ушей. Матрос, который поблизости на палубе сворачивал в бухту трос, облегченно вздохнул. Какое-то время слышались лишь плеск волн о корпус, ритмичное поскрипывание весел и раздающееся время от времени гудение снастей на ветру. Ветер упорно дул точно в нос «Ветки», и бесполезные паруса были убраны.

— Наверное, я должен поблагодарить тебя, — вымолвил в конце концов Том, — за урок, как верна старая добрая поговорка. Как ни учи поросенка играть, флейтистом ему вовек не бывать!

Матрос загоготал, а Мэт замахнулся флейтой, словно собираясь запустить ею в насмешника. Том проворно выдернул инструмент из руки Мэта и уложил флейту в жесткий кожаный футляр.

— А я-то думал, что все вы, пастухи, когда пасете стадо, коротаете время, играя на дудочках или флейтах. И это лишний раз доказывает: не стоит верить тому, что узнал не из первых рук.

— Это Ранд пастух, — буркнул Мэт. — Он на дудочках играет, а не я.

— Да, верно, кое-какие способности у него есть. Может, нам с тобой, парень, поработать над жонглированием? По крайней мере, это у тебя получше выходит.

— Том, — сказал Ранд, — не знаю, чего ради ты так стараешься. — Он бросил взгляд на матроса и понизил голос. — В конце концов, мы же не хотим на самом деле стать менестрелями. Для нас это всего лишь ширма, пока мы не найдем Морейн и остальных.

Том потянул себя за кончик уса и уткнулся взглядом во что-то на гладкой темно-коричневой коже футляра флейты, лежащего у него на коленях.

— А что, если мы их не найдем, парень? Ничего же не говорит за то, что они хотя бы в живых остались.

— Они живы, — твердо заявил Ранд. Он обернулся к Мэту, ища у него поддержки, но брови того сдвинулись к переносице, губы превратились в ниточку, а взгляд уперся в доски палубы.

— Ну скажи же, — обратился к Мэту Ранд. — Зачем так сердиться, если не умеешь играть на флейте? Я тоже не умею, разве только чуть-чуть. Раньше же ты никогда не хотел играть.

Мэт поднял глаза, по-прежнему хмурясь.

— А вдруг они погибли? — тихо произнес он. — Нам придется смириться с этим, верно?

Впередсмотрящий на носу внезапно закричал:

— Беломостье! Впереди Беломостье!

Долгую минуту, не желая верить, что Мэт смог сказать нечто подобное будто мимоходом, Ранд смотрел ему в глаза, а вокруг кипела суматоха: матросы готовились подводить судно к пристани. Мэт сердито глядел на Ранда, втянув голову в плечи. Ранду хотелось сказать ему сразу очень многое, но он не мог найти слов. Они должны верить, что остальные живы. Должны верить. А почему? — въедливо вопрошал голосок где-то глубоко-глубоко. Чтобы все закончилось, как в каком-нибудь из преданий Тома? Герои находят сокровище и побеждают злодея, а потом живут долго и счастливо? Кое-какие сказания кончаются совсем не так. Иногда даже герои умирают. А разве ты герой, Ранд ал'Тор? Разве ты герой, овечий пастух?

Вдруг Мэт вспыхнул и отвел глаза. Нерадостные мысли отступили, освободив Ранда из своих цепких когтей, и он вскочил, и устремился сквозь суету к борту. Мэт поплелся за ним, даже не стараясь уворачиваться от проносящихся по палубе матросов. Команда сновала по судну, шлепая босыми ногами по палубе, волоча канаты, привязывая одни тросы и отвязывая другие. Одни выносили из трюма большие клеенчатые мешки, набитые шерстью под завязку так, что едва не лопались, а другие в это же время готовили канаты толщиной с руку Ранда. Несмотря на спешку, все двигались с уверенностью людей, которые прежде проделывали то же самое тысячу раз, но капитан Домон тяжело вышагивал туда-сюда по палубе, выкрикивая команды и браня тех, кто, на его взгляд, действовал недостаточно проворно.

Ранд не мог оторвать взгляд от чуда, сияющего за плавной излучиной Аринелле, которую огибало судно. Он знал о нем по песням и историям, по рассказам торговцев, но теперь воочию узрел легенду.

Над широкой рекою высокой аркой изгибался Белый Мост, раза в два-три выше, чем поднималась мачта «Ветки»; и весь, целиком, сиял в лучах солнца молочной белизной, впитывая свет в себя, а потом как бы искрясь изнутри. Тонкие опоры из того же материала уходили в глубину, а вокруг них бурлило водоворотами сильное течение, и они выглядели слишком хрупкими, чтобы держать на себе тяжесть пролетов. Весь мост казался словно бы высеченным из одного-единственного камня или отлитым в одной форме рукой гиганта — широкий и высокий, взметнувшийся через реку с фантастическим изяществом, которое едва не заставляло забыть о его величине. В общем, мост своей громадой затмевал город, раскинувшийся у его подножия на восточном берегу, хотя Беломостье намного превосходило Эмондов Луг: каменные и кирпичные дома такие же высокие, как в Таренском Перевозе, и деревянные пристани, тонкими пальцами вытянувшиеся в реку. Небольшие лодки густо усеивали гладь Аринелле, тянули сети рыбаки. И над всем этим возвышался и сиял Белый Мост.

— Похоже на стекло, — произнес Ранд, ни к кому не обращаясь.

Проходящий позади него капитан Домон остановился и заложил большие пальцы за широкий пояс.

— Нет, парень. Чем бы оно ни было, это никак не стекло. Какой бы сильный дождь ни шел, мост никогда не бывает скользким, и лучшее зубило в самой сильной руке не оставит на нем ни царапины.

— Реликт Эпохи Легенд, — сказал Том. — Вот чем он должен быть, я всегда так думал.

Капитан угрюмо хмыкнул.

— Может статься, и так. Но тем не менее польза от него по-прежнему есть. Может, и кто-то другой его построил. Он не должен быть работой Айз Седай, направь меня удача. Он не должен быть таким старым, как все остальное, ими созданное. Давай, гни спину, ты, дурак проклятый, небось не переломишься!

Домон заторопился дальше по палубе. Ранд уставился на мост с еще большим интересом и удивлением. Из Эпохи Легенд. Значит, сделан Айз Седай. Так вот почему капитан Домон вел себя так странно, когда начал тот разговор о чудесах и диковинках, таящихся в мире. Работа Айз Седай. Одно дело — услышать о таком, другое — увидеть, прикоснуться. Ты понимаешь это, правда? На краткий миг Ранду показалось, будто тень рябью пробежала по мелочно-белому сооружению. Он перевел взгляд на приближающиеся причалы, но уголком глаза по-прежнему видел мост.

— У нас все получилось, Том, — сказал Ранд, потом принужденно рассмеялся: — И никакого бунта.

Менестрель только крякнул и дунул в усы, но два матроса, возившиеся неподалеку с канатом, бросили на юношу острые взгляды, а затем опять склонились над работой. Ранд оборвал смех и постарался не смотреть на эту парочку, пока судно приближалось к Ведомостью.

«Ветка» плавно свернула у первого причала — толстые балки плотно сидели на тяжелых, просмоленных сваях, — и остановилась, сдав назад, табаня веслами, вокруг лопастей вспенились водовороты. Весла тут же втянули на борт, матросы бросили швартовы людям на причале, которые с шуточками принялись обматывать их вокруг причальных тумб. А через борт уже перебрасывали мешки с шерстью, чтобы защитить корпус судна от ударов о сваи.

Еще судно не успели подтянуть к причалу, как у пристани появились коляски — высокие, черного цвета, глянцевито сверкающие лаком, у каждой из них на дверце большими буквами, золотыми или алыми, были выведены имена. Когда перебросили сходни, по ним, торопясь, зашагали приехавшие в этих колясках, гладковыбритые мужчины в долгополых бархатных одеждах, плащах на шелковой подкладке и мягких полотняных туфлях, каждого господина сопровождал просто одетый слуга, несущий окованный железом денежный ящик.

Они приблизились к капитану с деланными улыбками, которые испарились, когда тот вдруг гаркнул им в лицо:

— Эй! — Домон ткнул толстым пальцем мимо них, и Флоран Гелб, проходящий вдоль борта, замер на месте, словно громом пораженный. Синяк на лбу Гелба от башмака Ранда уже сошел, но он по-прежнему время от времени притрагивался пальцами к этому месту, словно напоминая о нем самому себе. — На моем судне ты спал на вахте в последний раз! Как и на любом другом, которое будет моим. Иди куда угодно — на пристань или в реку, — но вон с моего судна! Немедля!

Гелб сгорбился и сверкнул ненавистью в глазах на Ранда и его друзей, особенно задержав горящий злобой взгляд на Ранде. Жилистый человек огляделся, в поисках поддержки у членов команды, работающих на палубе, но во взоре его было мало надежды. Один за другим матросы выпрямляли спины, отрывались от работы и холодно смотрели на него. Гелб заметно сник, но затем его взгляд вспыхнул огнем ярости и ненависти вдвое сильнее прежнего. Пробормотав проклятье, он устремился вниз, в кубрик. Домон, проводив своего бывшего матроса мрачным ворчанием, послал вслед за Гелбом двух человек — присмотреть, чтобы тот чего не натворил. Когда капитан снова повернулся к купцам, на их лица вернулись улыбки и они опять принялись кланяться, будто их и не прерывали.

Мэт и Ранд по указке Тома начали собирать свои пожитки. Не считая одежды, которая была на них, у всех троих вещей оказалось не много. У Ранда было одеяло в скатке, переметные сумки и отцовский меч. Он с минуту подержал меч в руках, и тоска по родине так сильно накатила на него, что защипало глаза. Он спросил себя: доведется ли ему когда-нибудь вновь увидеть Тэма? Или дом? Родной дом. Собираешься провести оставшуюся жизнь в бегах, все время скрываясь и страшась собственных снов. Тяжело вздохнув, юноша затянул ремень поверх куртки.

На палубе вновь возник Гелб, сопровождаемый по пятам парой надзирателей. Он глядел прямо перед собой, но Ранд по-прежнему чувствовал исходящие от него волны ненависти. С негнущейся, одеревеневшей спиной и потемневшим лицом, Гелб сошел на негнущихся ногах по сходням и, распихивая всех локтями, протолкался через небольшую толпу, собравшуюся на пристани. Через минуту он скрылся из виду, исчезнув за купеческими колясками.

На причале собралось не очень-то много народу, да и те — просто одетые ремесленники, рыбаки, штопающие сети, и несколько горожан, пришедших поглазеть на первое в этом году судно, приплывшее вниз по реке из Салдэйи. Среди девушек ни одна не походила на Эгвейн, и в толпе не было никого, хоть отдаленно напоминающего Морейн, или Лана, или того, кого надеялся увидеть Ранд.

— Может быть, они просто не пришли на пристань, — произнес он.

— Может быть, — коротко отозвался Том. Он осторожно пристроил футляры с инструментами у себя на спине. — Вы поглядывайте, не попадется ли Гелб вам на глаза. Если сможет, он нам бед еще доставит. Нам нужно пройти через Беломостье так тихо, чтобы никто не вспомнил о нас уже через пять минут, как мы исчезнем из города.

Когда они зашагали к сходням, ветер стал трепать плащи путников. Мэт прижимал к груди свой лук, который и сейчас, после нескольких дней, проведенных юношей на борту судна, все еще притягивал взоры некоторых матросов: у них луки были много короче.

Капитан Домон, оставив купцов, нагнал Тома у сходней.

— Уже уходите, менестрель? Может, я уговорю вас остаться? Я собираюсь идти дальше вниз, до Иллиана, где у народа еще сохранилось должное уважение к менестрелям. В мире нет места лучше для вашего искусства. Я вас доставлю туда как раз к Празднику Сефан. Состязания, вы же знаете. Сотня золотых марок за лучшее исполнение «Великой Охоты за Рогом»!

— Достойная награда, капитан, — ответил Том с изящным поклоном, элегантно взмахнув полою плаща, на котором затрепетали разноцветные лоскутки, — и великие состязания, они по справедливости привлекают менестрелей со всего мира. Но, — сдержанно добавил он, — боюсь, нам не по средствам та плата, которую вы требуете за проезд.

— Ну, что до этого... — Капитан вытащил из кармана кожаный кошелек и кинул его Тому. Тот поймал звякнувший мешочек. — Возвращаю вашу плату и еще немного сверх того. Ущерб оказался не столь велик, как я полагал, и вы отработали свою дорогу, и даже больше, рассказанными историями и арфой. Допустим, я заплачу еще столько же, если вы останетесь на борту до Моря Штормов. И я готов доставить вас на берег в Иллиане. Хороший менестрель сумеет устроить там свою судьбу, даже и без состязания.

Том заколебался, взвешивая кошелек на ладони, но тут заговорил Ранд:

— Мы встречаемся здесь с друзьями, капитан, и собираемся идти в Кэймлин все вместе. В Иллиан мы отправимся как-нибудь в другой раз.

Том скривил губы, затем дунул в свои длинные усы и сунул кошель в карман.

— Вполне вероятно, капитан, — если людей, с которыми мы должны встретиться, здесь нет.

— Точно так, — кисло произнес Домон. — Подумайте над моим предложением. Очень жаль, но я не мог оставить Гелба на борту, чтобы другие срывали на нем свой гнев, но я сделал, как обещал. Наверное, мне нужно теперь помягче обращаться с командой, даже если это означает, что путь до Иллиана займет втрое дольше времени, чем мне хотелось бы. Что ж, может статься, те троллоки гнались именно за вами.

Ранд моргнул, но удержал язык за зубами, зато Мэт оказался не столь осмотрителен.

— А почему бы им не гнаться за нами? — спросил он. — Они охотились за тем же самым кладом, который искали и мы.

— Может статься, и так, — пробурчал капитан, в голосе которого такого убеждения не слышалось. Он запустил свои толстые пальцы в бороду, затем указал на карман, куда Том спрятал кошель. — Вдвое больше этого, если вы вернетесь, чтобы удержать мысли команды подальше от рассуждении о моем суровом обращении с матросами. Подумайте хорошенько. Я отплываю на рассвете, с первыми лучами.