Глава пятьдесят первая 2 страница

Последние полгода он практически не выходил из своей комнаты. Время от времени его встречали в булочной на улице Леон-Жост (которую в то время почти все еще называли улицей Руссель); он клал на стеклянный прилавок монету в двадцать сантимов, и если булочница поднимала на него вопрошающий взгляд, — так было сначала, да и то всего несколько раз, — он лишь кивком головы указывал на багеты в плетеных корзинах, а пальцами левой руки делал жест, напоминавший ножницы, который означал, что ему нужна только половинка.

Отныне он уже ни к кому не обращался, а когда ему что-то говорили — отвечал лишь глухим бурчанием, которое отбивало всякое желание с ним общаться. Время от времени замечали, как он приоткрывает дверь, дабы убедиться, что никого нет у туалетной комнаты на лестничной площадке, и выходит набрать воды в розовый пластмассовый таз.

Однажды Труайян, его сосед справа, возвращаясь к себе около двух часов ночи, заметил, что в комнате студента горит свет; он постучал, не получил ответа, постучал еще, немного подождал, толкнул дверь, которая оказалась не запертой. Грегуар Симпсон лежал на кровати, в верхней одежде, с широко раскрытыми глазами и курил, удерживая сигарету средним и безымянным пальцами и стряхивая пепел в старый шлепанец. Когда Труайян вошел, студент даже не поднял глаз; Труайян спросил у него, не болен ли он, не принести ли ему стакан воды, не нуждается ли он в чем-нибудь, но тот ничего не ответил; и только когда Труйаян легонько дотронулся до его плеча, словно желая удостовериться, что он еще жив, тот резко отвернулся к стене, прошептав: «Отвяжитесь».

Через несколько дней он исчез уже окончательно, и никто так никогда и не узнал, что с ним сталось. В доме большинство склонялось к тому, что он покончил с собой, а некоторые даже уточняли, что он бросился под поезд с моста Кардине. Но доказать это никто так и не сумел.

Спустя месяц управляющий, которому принадлежала эта комната, распорядился опечатать дверь; по истечении второго месяца он вызвал судебного исполнителя, дабы установить незанятость помещения, и выкинул находившиеся внутри скарб и пожитки: узкая короткая банкетка, едва способная служить кроватью, розовый пластмассовый таз, расколотое зеркало, несколько грязных рубашек и носков, кипы старых газет, колода из пятидесяти двух заляпанных, засаленных и рваных карт, будильник, остановившийся на четверти шестого, металлический штырь, заканчивающийся на одном конце шурупом, а на другом — пружинным клапаном, репродукция портрета эпохи кватроченто, изображающего мужчину с энергичным, хотя и оплывшим лицом и крохотным шрамом над верхней губой, переносной электрофон в чехле из кожзаменителя гранатового цвета, рифленый радиатор воздушного типа, модель «Congo», и несколько десятков книг, в том числе работа Рэймона Арона «Восемнадцать лекций об индустриальном обществе», заложенная на странице 112, и седьмой том монументальной «Истории Церкви» Флиша и Мартена, за шестнадцать месяцев до того взятый в библиотеке Педагогического института.

 

Несмотря на явно английскую фамилию, Грегуар Симпсон не был англичанином. Он приехал из Тонон-ле-Бэн. Однажды, еще до того, как им овладела эта фатальная прострация, он рассказал Морелле, что когда-то маленьким мальчиком играл на барабане в колонне матагассьеров на празднике в День середины поста. Мать, работавшая швеей, даже сшила ему традиционный костюм: красно-белые клетчатые штаны, просторную синюю рубаху, белый хлопчатобумажный колпак с кисточкой, а отец купил картонную маску, напоминавшую кошачью морду, в красивой круглой коробке с арабесками. Гордый, как царь парфянский, и серьезный, как Папа Римский, он прошел с процессией по улицам старого города от площади дю Шато до ворот Алленж и от ворот Рив до улицы Сен-Себастьян, после чего отправился в верхний город Бельведер объедаться приправленной можжевельником ветчиной, запивая ее белым вином «Ripaille», светлым, как ледниковая вода, и сухим, как кремень.

 

Глава LIII

Винклер, 3

 

Третья комната квартиры Гаспара Винклера.

 

Именно здесь, напротив кровати, у окна находилась квадратная картина, которую мастер пазлов так любил и на которой были изображены трое мужчин в черном, стоящие в какой-то прихожей; это была не живописная работа, а ретушированная фотография, вырезанная из «Юного иллюстратора» или «Театральной недели». На картине была изображена первая сцена третьего акта жалкой мелодрамы «Утраченные амбиции», скверной имитации в духе Анри Бернстейна, поставленной режиссером по имени Полен-Альфор, где два секунданта явились к герою — его играл Мак Корней за полчаса до дуэли, которая оказалась для него фатальной.

Маргарита нашла эту фотографию на дне одной из коробок со старыми книгами, которые в то время еще продавались под арками театра «Одеон»: она наклеила ее на холст, подфактурила, подкрасила, поместила в рамку и подарила Гаспару по случаю их переезда на улицу Симон-Крюбелье.

Из всех помещений дома именно эта комната запомнилась Валену лучше всего, комната спокойная, с несколько гнетущей обстановкой: высокие деревянные плинтусы, кровать под сиреневым покрывалом, витая деревянная этажерка, прогибающаяся под тяжестью самых разных книг, а у окна большой стол, за которым работала Маргарита.

Он вспоминал, как она рассматривала в лупу тончайшие арабески на венецианской картонной шкатулке с позолотой и рельефными фестонами или смешивала краски на своей крохотной палитре из слоновой кости.

Она была миловидна и скромна: бледноватое лицо, усыпанное веснушками, слегка впалые щеки, серо-голубые глаза.

Она была миниатюристкой. Она редко придумывала сюжеты, а предпочитала воспроизводить или брать за основу уже существующие произведения; например, пробный пазл, который Гаспар Винклер вырезал для Бартлбута, она срисовала с гравюр, опубликованных в «Журнале Путешествий». Она умела в совершенстве и в мельчайших, почти неуловимых подробностях копировать самые крохотные сценки, писанные внутри карманных часов на цепочке, на шкатулках или форзацах миниатюрных требников, а также реставрировать табакерки, веера, бонбоньерки и медальоны. Ее клиентами были коллекционеры, торговцы курьезами и диковинами, торговцы фарфором, желавшие воссоздать престижные египетские и мальмезонские сервизы, торговцы украшениями, которые просили ее изобразить внутри медальона для хранения локона портрет близкого человека (с фотографии, нередко в скверном состоянии), и торговцы книгами по искусству, для которых она ретушировала романтические виньетки или рукописные миниатюры в часословах.

Маргарита работала с невероятной точностью, тщательностью и ловкостью. В рамку размером четыре на три сантиметра она умудрялась вмещать целый пейзаж: голубое небо, усеянное маленькими белыми облачками, на горизонте волнистые холмы со склонами, поросшими виноградниками, замок, две дороги, перекресток которых на гнедой лошади проскакивал всадник в красном одеянии, кладбище с двумя могильщиками при лопатах, кипарис, оливковые деревья, обсаженная тополями речка, сидящие на берегу три рыбака и плывущие в лодке два крохотных персонажа в белом.

А еще она могла на эмалевой печатке перстня воссоздать загадочную картинку: под утренним небом подмерзшее озеро, на берегу в чахлой траве — ослик, принюхивающийся к корням близ стоящего дерева; к стволу прибит серый фонарь, а в ветвях таится пустое гнездо.

Парадоксально, но эта столь пунктуальная и аккуратная женщина имела непреодолимую склонность к беспорядку. Ее стол был вечно завален всякими случайными вещами, ненужными принадлежностями, мешаниной самых разнородных предметов, которые ей приходилось постоянно разгребать, чтобы приступить к работе: письма, бокалы, бутылки, этикетки, ручки для пера, тарелки, спичечные коробки, чашки, трубки, ножницы, записные книжки, лекарства, денежные купюры, монеты, компасы, фотографии, газетные вырезки, марки; отдельные листы, страницы, вырванные из блокнотов и отрывных календарей, весы для писем, латунная ткацкая лупа, чернильница из грубо граненого стекла, перьевые пеналы, зелено-черная коробка со ста перьями «La République» № 705 фирмы «Gilbert et Blanzy-Poure» и серовато-бежевая коробка со ста сорока закругленными перьями № 394 фирмы «Baignol et Faijon», нож для разрезания бумаги с роговой ручкой, резинки, коробочки с кнопками и скрепками, наждачные пилочки для ногтей, бессмертник в вазе от «Kirby Beard», пачка сигарет «Athletic», — на которой спринтер в белой майке с синей полосой и красным номером «39» на спине раньше остальных пересекал финишную черту, — связка ключей на цепочке, желтый деревянный двойной дециметр, коробка с надписью «CURIOUSLY STRONG altoids PEPERMINT OIL», синий фаянсовый горшочек со всеми ее карандашами, пресс-папье из оникса, маленькие полусферические плошки, похожие на емкости, которыми пользуются, чтобы промывать глаза (или варить улиток) и в которых она размешивала краски, и чаша из британского металла с двумя постоянно заполненными отделениями, одно — солеными фисташками, другое — леденцами с ароматом фиалки.

Перемещаться в этом нагромождении, ничего не опрокидывая, могла лишь кошка, и у Гаспара и Маргариты действительно жил кот, большой рыжий котище, которого они сначала называли Рыжиком, затем — Гастоном, позже — Шери-Биби, и, в итоге, после окончательной аферезы, — Рибиби; больше всего кот любил погулять между этими предметами, никогда не нарушая их порядка, а потом удобно устроиться посреди стола, если, конечно, ему не разрешалось запрыгнуть к хозяйке на шею и вальяжно разлечься, расслабленно свесив с двух сторон лапы.

Однажды Маргарита рассказала Валену, как она встретилась с Гаспаром Винклером. Это произошло в тысяча девятьсот тридцатом году, ноябрьским утром, в Марселе, в кафе на улице Бле, неподалеку от арсенала и казармы Сен-Шарль. Моросил холодный дождик. На ней был серый костюм и черный дождевик, стянутый на талии широким поясом. Ей было девятнадцать лет, она только что вернулась во Францию и пила у стойки черный кофе, читая объявления в «Марсельских новостях». Хозяин кафе по имени Лабриг, не очень похожий на одноименного персонажа Куртелина, подозрительно наблюдал за одним военным, которому — как он определил заранее — было нечем заплатить за большую чашку кофе со сливками и тартинки с маслом.

Этим военным был Гаспар Винклер, и хозяин кафе не так уж и ошибался: после смерти мсье Гуттмана его подмастерье оказался в трудном положении; юноша, которому едва исполнилось девятнадцать лет, прекрасно освоил самые разнообразные технические приемы, но по-настоящему не владел ни одним ремеслом, не накопил почти никакого профессионального опыта и не имел ни жилья, ни друзей, ни семьи.

Когда владелец дома, снимаемого Гуттманом в Шарни, выставил его вон, Гаспар вернулся в Ла Ферте-Милон и узнал, что его отец погиб под Верденом, мать вновь вышла замуж за служащего страховой компании и жила в Каире, а сестра Анна, младше его на год, только что обвенчалась с неким Сириллом Вольтиманом, рабочим-плиточником из девятнадцатого округа города Парижа. И вот однажды, в марте 1929 года, Гаспар Винклер пешком прибыл в столицу, которую до этого никогда в жизни не видел. Он методично обходил улицы девятнадцатого округа и у всех встречных плиточников вежливо справлялся о Вольтимане Сирилле, который как-никак приходился ему зятем. Зятя он так и не нашел и, не зная, что делать дальше, пошел служить в армию.

Последующие восемнадцать месяцев он провел в форте, расположенном между Бу-Джелу и Баб-Фету, неподалеку от испанской зоны Марокко, где ему было практически нечем заняться, разве что вырезать филигранно отделанные кии для большей половины гарнизона, занятие не бог весть какое, но, по крайней мере, оно позволило ему не потерять сноровку.

Он вернулся из Африки накануне. Во время плавания сел играть в карты и спустил почти все свои сбережения. Маргарита и сама была без работы, но оплатить его кофе и тартинки все же смогла.

Через несколько дней они поженились и уехали в Париж. Сначала им пришлось нелегко, а потом повезло, так как они довольно быстро нашли работу: он — у торговца игрушками, который не справлялся с заказами в преддверии Рождества; она, чуть позднее, — у коллекционера старинных музыкальных инструментов, который предложил ей, копируя старые образцы, разрисовать якобы принадлежавший Шампьону де Шамбоньеру чудесный спинет, чью крышку все-таки пришлось заменить: среди пышной листвы, гирлянд и завитков, имитирующих маркетри, в двух окружностях трехсантиметрового диаметра Маргарита написала два портрета: один — молодого человека с томным лицом, повернувшего голову в три четверти, в напудренном парике, черном камзоле, желтом жилете и белом кружевном галстуке, стоящего, облокотившись о мраморный камин, перед отдернутым большим розовым занавесом, открывающим часть окна, за которым просматривается решетка; другой — миловидной, хотя и полноватой молодой женщины с большими карими глазами и пунцовыми щеками, в напудренном парике с розовой лентой и розой, и белом муслиновом фишю, оставляющим плечи открытыми.

 

Вален познакомился с Винклерами через несколько дней после их переезда на улицу Симон-Крюбелье, на ужине у Бартлбута, куда они все трое были приглашены. Его сразу же привлекла к себе эта мягкая и насмешливая женщина, которая взирала на мир так спокойно и просто.

Ему нравилось, как она откидывает волосы назад; ему нравилось, как она уверенно и в то же время грациозно опирается на левый локоть перед тем, как кончиком тонкой, как волос, кисти навести микроскопическую зеленую тень на чье-то глазное яблоко.

О своей семье, о своем детстве, о своих путешествиях она почти никогда ему не рассказывала. Лишь однажды обмолвилась, что ей приснился загородный дом, в котором еще девочкой она проводила каждое лето: большое белое строение, заросшее вьющимися клематисами, с чердаком, которого она побаивалась, и маленькая тележка, которую тянул ослик, откликавшийся на ласковое прозвище Бонифаций.

Несколько раз, когда Винклер запирался в своей мастерской, они прогуливались вдвоем. Они шли в парк Монсо, где следовали вдоль железной дороги малого кольца по бульварау Перейр или выбирались посмотреть какую-нибудь выставку на бульваре Осман, авеню де Мессии, улице дю Фобур Сент-Оноре. Иногда Бартлбут вез их всех троих к замкам Луары или сманивал на несколько дней в Довиль. А как-то летом тысяча девятьсот тридцать седьмого года даже пригласил их на свою яхту «Алкиона», которую перегонял вдоль адриатического побережья, и проплавал с ними два месяца между Триестом и Корфу, показывая розовые дворцы Пирана, отели в духе fin-de-siècle Портороза, диоклетиановы руины Спалато, мириады островов Далматии, Рагузу, ставшую спустя несколько лет Дубровником, и изрезанные очертания Бока-Которска и Черногории.

Во время этого незабываемого путешествия, как-то вечером, на фоне зубчатых стен Ровиньи, Вален признался молодой женщине в любви, но в ответ получил лишь неземную улыбку.

Сколько раз он мечтал убежать с ней или от нее, но их отношения оставались прежними, одновременно близкими и далекими — нежными и безнадежными узами непреодолимой дружбы.

Она умерла в ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года, родив мертвого ребенка.

Всю зиму Гаспар Винклер провел, сидя у стола, за которым она работала; он перебирал один за другим предметы, которые она трогала, которые она рассматривала, которые она любила: стеклянный камень с белыми, бежевыми и оранжевыми прожилками, маленький нефритовый единорог, чудом оставшийся от дорогого шахматного набора, и флорентийская брошь, которую он подарил ей, прельстившись микроскопической мозаикой с изображением трех маргариток.

А потом, однажды, он выбросил все, что было на столе, сжег сам стол, отнес Рибиби к ветеринару на улице Альфред-де-Виньи и попросил его усыпить; он выкинул книги и витую деревянную этажерку, сиреневое стеганое одеяло, английское кресло с низкой спинкой и черной кожаной обивкой, в котором она сидела, — все, что хранило ее присутствие, все, что хранило ее прикосновение, — оставив в комнате лишь кровать и, напротив кровати, эту меланхоличную картину с тремя мужчинами в черном.

Затем он вернулся в мастерскую, где в конвертах с аргентинскими и чилийскими марками одиннадцать еще не тронутых акварелей ожидали своей очереди превратиться в пазлы.

Сегодня бывшая мастерская — это серая от пыли и печали комната, пустое и грязное помещение с выцветшими обоями; за приоткрытой дверью в обветшалый туалет можно увидеть раковину в ржавчине и разводах, на выщербленной кромке которой стоит початая бутылка апельсинового напитка «Pschitt», успевшего за два года совершенно позеленеть.

 

Глава LIV

Плассаер, 3

 

Адель и Жан Плассаеры бок о бок сидят за своим бюро, серым металлическим сооружением, оснащенным подвесными картотеками. Рабочая поверхность стола завалена открытыми бухгалтерскими книгами с длинными колонками, исписанными аккуратным почерком. Свет падает от старой керосиновой лампы на латунной подставке с двумя зелеными стеклянными шарами. Рядом — бутылка виски «McAnguish’s Caledonian Panacea», на этикетке которой изображена ликующе разбитная маркитантка, подносящая выпивку усатому гренадеру в меховой шапке.

Жан Плассаер — мужчина низкорослый и скорее полноватый; на нем пестрая вычурная рубашка в духе «карнавал в Рио» и галстук — по сути, стянутый плетеным кожаным кольцом черный шнур с двумя блестящими наконечниками. Перед Жаном стоит щедро усыпанная этикетками, марками, штемпелями и печатями красного воска белая деревянная шкатулка, из нее он только что достал пять серебряных брошей со стразами, на которых изображены в стиле ар деко пять спортсменок: пловчиха, плывущая кролем посреди расходящихся гирляндами волн; лыжница на скоростном спуске; гимнастка в балетной пачке, жонглирующая горящими факелами; гольфистка с занесенной клюшкой; прыгунья, выполняющая безукоризненный прыжок в воду с разведенными в стороны руками. Четыре броши Плассаер разложил в ряд на бюваре, а пятую — с прыгуньей — показывает жене.

Адель — маленькая суховатая женщина лет сорока с тонкими губами. Она одета в красный бархатный костюм, отороченный меховым воротником. Чтобы рассмотреть указанную мужем брошь, она оторвала глаза от книги, которую в тот момент читала: это объемный путеводитель по Египту, открытый на развороте, воспроизводящем отрывок одного из первых известных словарей по египтологии «Великолепная Книга Чудес, кои можно обозреть во Эгипте» (Лион, 1560):

 

Иероглифики: резные священные образы. Так назывались буквы древних мудрецов эгипетских, посредством коих составлялись описания разных дерев, трав, зверей, рыб, птиц, приспособлений как природных, так и искусственных, и кои означали их вид и свойства.

Обелиски: высокие и длинные каменные шпили, широкие внизу и постепенно завершаемые острием вверху. Оные имеются: один цельный в Риме подле храма святого Петра и другие в прочих местах. На тех шпилях около берегов морских зажигали огонь, дабы светить мореплавателям в бурю и назывались оне обелисковые светочи.

Пирамиды. Большие строения из камня или квадратного кирпича, широкие внизу и острые вверху, формой подобные пламеню. Оные можно во множестве видеть на Ниле, подле Каира.

Катадупы Нила. Место в Этиопии, где Нил падает с высоких гор с таким страшным грохотом, что соседствующие жители почти все глухие, как пишет Клаудий Гален. Грохот слышен в трех днях пути, как от Парижа до Тура. См. Птол., Цицерон «Сон Сципиона», Плин. кн. 6, гл. 9 и Страбон.

 

Торговцы индианщиной и прочими экзотическими аксессуарами, Плассаеры организованны, результативны и, как они сами говорят, «профессиональны».

Их первая встреча с Востоком совпала с их знакомством, тридцать лет тому назад. В тот год местный комитет банка, в котором они оба проходили стажировку, он — в Обервилье, она — в Монруж, организовал для своих служащих путешествие во Внутреннюю Монголию. Сама страна показалась им мало привлекательной; Улан-Батор оказался большим поселком с редкими административными постройками в типично сталинском стиле, а пустыня Гоби не могла предложить взору ничего, кроме лошадей да улыбчивых широкоскулых монголов в меховых шапках; зато места, где они останавливались — по пути туда — в Персии, и — на обратном пути — в Афганистане, их действительно заинтересовали. Обоюдная склонность к путешествиям и махинациям, более чем богатое воображение, редкая способность к некоей богемной изворотливости — все это привело к тому, что они оставили банковские окошки — которые и в самом деле не сулили им ничего увлекательного — и стали старьевщиками. Имея в своем распоряжении подъемный капитал в несколько тысяч старых франков и отремонтированный грузовичок, они начали собирать хлам по чердакам и подвалам, прочесывать сельские распродажи; на тогда еще мало посещаемом блошином рынке Ванв они предлагали слегка помятые трубы, недоукомплектованные энциклопедии, стертые серебряные вилки и декоративные тарелочки («Скверный фарс»: один мужчина предается послеобеденному отдыху в саду, а другой, подкравшись, заливает ему в ухо какую-то жидкость; «Куда подевались полы шинели?»: взбешенный сельский полицейский стоит между деревьев, в сросшихся кронах которых видны фигурки двух спрятавшихся ухмыляющихся озорников; или юный шпагоглотатель в костюме моряка, под которым красуется надпись: «Талант всегда прорвется»).

Конкуренция была серьезной, и при всем их отменном чутье опыта им не хватало; не раз сбывали им целые партии товара, в которых не оказывалось ничего интересного; все их удачные сделки были связаны с нераспроданными запасами старой одежды: куртки летчиков, американские рубашки с воротником на пуговицах, швейцарские мокасины, футболки, шапки в стиле Дэйви Крокетта и джинсы позволяли им в те годы если не развернуться, то хотя бы выжить.

В начале шестидесятых годов, — незадолго до того, как переехать на улицу Симон-Крюбелье, — в одной пиццерии на улице де Сизо они познакомились с курьезным персонажем, адвокатом голландского происхождения и неврастенического вида, который, обосновавшись в Индонезии и долгое время проработав представителем различных торговых предприятий в Джакарте, в итоге основал свою собственную фирму по экспорту-импорту. Прекрасно разбираясь во всех народных промыслах Юго-Восточной Азии, умея как никто другой увиливать от таможенных проверок, обходиться без страховых и посреднических компаний, а также уходить от налогов, он какой уже год подряд забивал до отказа три ветхих судна малайскими ракушками, филиппинскими платками, формозскими кимоно, индийскими рубахами, непальскими френчами, афганскими мехами, сингальскими лакированными изделиями, барометрами из Макао, игрушками из Гонконга, а также сотней других самых разных товаров из самых разных мест и реализовывал их в Германии, получая от двухсот до трехсот процентов чистой прибыли.

Плассаеры ему понравились, и он решил взять их в дело. Какую-нибудь рубаху, стоившую ему три франка, Плассаеры покупали у него за семь франков, а затем — в зависимости от обстоятельств — продавали за семнадцать, двадцать один, двадцать пять или тридцать франков. Они начали с крохотной лавочки, переоборудованной из сапожной мастерской, вблизи улицы Сент-Андре-дез-Ар. Сегодня им принадлежат три магазина в Париже, два магазина в Лилле и Каннах; они планируют открыть еще десяток постоянных или сезонных филиалов вблизи целебных источников, на атлантических пляжах и горнолыжных курортах. За это время они сумели утроить — если не учетверить — площадь своей парижской квартиры и полностью отремонтировать деревенский домик под Бернэ.

Деловая хватка супругов прекрасно сочетается с практичностью их индонезийского компаньона: они не только ездят туда за местной продукцией, которая легко сбывается во Франции, но еще и заказывают там украшения и побрякушки европейского вида, по образцам в стиле модерн и ар деко: на острове Сулавеси, в Макассаре они выискали гениального, на их взгляд, ремесленника, который, привлекая десяток рабочих, готовит им на заказ — по несколько сантимов за штуку — клипсы, кольца, броши, необычные пуговицы, зажигалки, курительные наборы, ручки, накладные ресницы, волчки на веревочке, очечные оправы, расчески, мундштуки, чернильницы, ножи для бумаги и массу прочих стекляшек, деревяшек, а также безделушек из бакелита, целлулоида, галалита и других пластмассовых материалов, которым можно смело дать как минимум полвека и которые поставляются с патиной «под старину», а иногда даже со следами якобы проведенной реставрации.

Хотя Плассаеры продолжают сохранять свойско-приятельский стиль общения, угощая клиентов кофе и обращаясь к работникам на «ты», такое быстрое расширение производства вызывает все больше проблем в сфере реализации, финансового учета, рентабельности, найма рабочей силы, что заставляет их варьировать ассортимент, передавать часть своей деятельности крупным универмагам и фирмам, доставляющим товары почтой, искать в новых регионах новые материалы, новые предметы и новые идеи; они начали налаживать контакты с Южной Америкой и черной Африкой и уже подписали соглашение с одним египетским торговцем о поставках тканей, копий коптских украшений и мелкой крашеной мебели, обеспечив себе эксклюзивное право распространять эту продукцию по всей Западной Европе.

Отличительной чертой Плассаеров является скупость, продуманная методичная бережливость, которой им иногда даже случается гордиться: к примеру, они хвалятся тем, что ни у них дома, ни в их магазинах никогда не бывает цветов — материала, портящегося слишком быстро, — зато есть композиции из бессмертника, камыша, синеголового чертополоха и лунника, украшенные павлиньими перьями. Эта ежесекундная скаредность никогда не ослабляет свои тиски и не только вынуждает их отказываться от всего бесполезного — необязательные расходы разрешены лишь в том случае, если они несут представительский характер, отвечают требованиям их профессии и могут рассматриваться как своеобразные инвестиции, — но доводит их до невообразимого скупердяйства; так, они разливают бельгийский виски в бутылки известных марок, когда ожидают гостей, систематически выносят из кафе сахар для своей сахарницы и программки «Досуг за неделю», которые затем кладут у кассы для своих клиентов, урезают расходы на свое пропитание, экономя гроши, торгуясь за каждую покупку, и предпочитают покупать просроченные продукты.

С точностью, не упускающей ничего на самотек, — подобно тому, как в девятнадцатом веке хозяйка дома въедливо проверяла расходную книгу кухарки и, не колеблясь, спрашивала с нее шесть сантимов, переплаченных за камбалу, — Адель Плассаер день за днем ведет в школьной тетрадке безжалостный учет своих ежедневных расходов:

За Плассаерами, на светлой стене с лепниной, окрашенной светло-желтой блестящей краской, висят шестнадцать маленьких прямоугольных рисунков, по манере напоминающих карикатуры в духе fin-de-siècle. На рисунках изображены «мелкие ремесленники и лавочники Парижа», и под каждым имеется указание на специализацию и характерный профессиональный клич:

ТОРГОВКА РАКУШКАМИ

«О, литорина, по два сантима литорина!»

 

СТАРЬЕВЩИК

«Продаем тряпье-железо!»

 

ТОРГОВЕЦ УЛИТКАМИ

«Улитки свежие и пригожие,

По шесть грошей за дюжину!»

 

ТОРГОВКА РЫБОЙ

«Креветка,

Хорошая креветка!

И скат живой,

Живой-преживой!»

 

ТОРГОВЕЦ БОЧКАМИ

«Бочки, бочонки, бочоночки!»

 

ТРЯПИЧНИК

«Одежду,

Торгую одежду

Оде-жду!»

 

ЗЕЛЕНЩИЦА

«Овощи и зелень свежайшие, нежнейшие!

Артишоки красивейшие!

Ар-тишоки!»

 

ЛУДИЛЬЩИК

«Жу-жу-жу!

Я паяю и лужу!

Даже на дорогу заплату положу!

Дно везде приделаю!

Дыры все заделаю!

Лудим! Паяем!»

 

ТОРГОВКА ВАФЛЯМИ

«Наслажденье для дам, наслажденье!»

 

ТОРГОВКА АПЕЛЬСИНАМИ

«Из Баланса апельсины, прекрасные валенсины,

свежие апельсины!»

 

СТРИГАЛЬЩИК СОБАК

«Собак стрижем,

Кошек режем!

Уши-хвосты!»

 

ОВОЩНИК

«Римский салат! Римский салат!

Не продаем,

А выставляем на променад!»

 

ТОРГОВЕЦ СЫРАМИ

«Вкусный сыр, вкусный сыр на любой сырный вкус!»

 

ТОЧИЛЬЩИК

«Пилы точить-затачивать!

Точильщик!»

 

СТЕКОЛЬЩИК

«Стеколь, Стеколь-щик,

Битые стекла!

А вот и стекольщик!

Стеколь-щик!»

 

Глава LV

Комнаты для прислуги, 10

 

Повар Анри Френель поселился в этой комнате в июне тысяча девятьсот девятнадцатого года. Это был меланхоличный южанин лет двадцати пяти, маленький, сухопарый, с тонкими черными усиками. Он готовил изысканные блюда из рыб и ракообразных, а также овощные закуски: артишоки в перце, огурцы в укропе, баклажаны в куркуме, холодное соте с мятой, редис с кервелем под сметаной, тушеные сладкие перцы с базиликом, помидоры оливет с тимьяном. В честь своего дальнего однофамильца он даже придумал специальный рецепт почти прозрачной чечевицы, которая варится в сидре, охлаждается, приправляется оливковым маслом и шафраном, а затем подается на жареных круглых хлебцах, обычно используемых для бутербродов с помидорами, салатом, яйцом, тунцом и анчоусами.