Шесть крошечных танцев

1.

Стерн закатал рукава рубашки.

– Знаешь, что это? Самозарядный пистолет конструкции Джона Браунинга. Из такого же убили эрцгерцога Фердинанда. Модель двенадцатого года. Выпускается под патрон девять на семнадцать миллиметров. При длительной стрельбе перегревается возвратная пружина, но в целом – игрушка неплохая. А теперь я спрошу еще раз. Где она?

– Я не знаю, месье, честное слово, я не понимаю, о чем вы…

Пока во всех газетах трубили о таинственном исчезновении великой балерины, пока полиция и лучшие сыщики Парижа занимались поиском похищенной – Лазарь Самуилович Стерн тоже не сидел, сложа руки. Он тоже искал. Его люди доставили этого умалишенного, который донимал Марго на протяжении нескольких последних месяцев: слал цветочки, записочки со стихами, часами ждал под дождем после выступления, надеясь на встречу. Марго говорила, что мальчик безобиден, но кто знает, что творится в голове больного ублюдка. Он был таким навязчивым, жаждал ее внимания, но не получал в ответ ничего. Фанатично преданный поклонник. Без них не обходится ни одна прима.

Но Марго исчезла! Пропала! И кто-то в этом виноват. И кто-то должен ответить.

Тапер в заштатном клубе. После работы его дождались. Смазливый музыкантик.

Подвал специально оборудован для подобных бесед: с улицы ничего не услышишь. Окровавленный тапер сидел, привязанный к стулу. Ножки стула были привинчены к полу.

Выстрел. Запах пороха. Левое колено. Дикий крик в подвале.

Стерн поморщился: капли чужой крови попали на оксфорды.

Крик сменился воем.

– Не слишком приятно, верно? Это называется: проникающее повреждение коленного сустава. Хирургическое лечение неудовлетворительно. Велик процент гнойных осложнений. Видишь, какое сильное кровотечение? Совсем плохо. Пуля задела артерию. Скорее всего, юноша, доктора отпилят тебе ногу. У них есть такие ужасные пилы, не видел, нет? Если тебе повезет дотянуть до госпиталя…

Тапер тихонько подвывал, сидя на стуле.

– Слушай, тебе ведь нужна хотя бы одна нога, чтобы давить педаль пианино? Перед тем, как продырявить второе колено – снова спрошу: где ты ее держишь?

– Я ничего не делал… я люблю ее так же, как и вы!

Стерн несколько раз ударил поклонника рукоятью пистолета в лицо, кроша кости и зубы.

– Неправильный ответ. Никто не может любить ее так, как я.

Вой сменился стоном. Затем юноша обмяк, потеряв сознание.

Лазарь Самуилович подвинул ближе другой стул и сел.

– Омар, - сказал он стоящему в углу слуге. – Останови кровотечение и вколи ему камфары. Облей холодной водой. Сделай что-нибудь.

Омар поклонился и раскрыл саквояж. Достал бинты, корпию, нашатырь, пенал со шприцом. Стерн нашел его тринадцать лет назад, еще ребенком, на берегу Миссисипи. Подарил новое имя, нанял людей, которые научили Омара хорошо убивать, немного лечить и читать книги. Омар был благодарен хозяину. И старался никогда его не подводить.

Спустя десять минут поклонник Марго опять пришел в себя.

– Мы только начали, мой мальчик, - сказал Стерн.

 

2.

Я переступил порог его дома ровно в девять вечера, как договаривались.

У служанки господина Грея был отсутствующий взгляд, словно у заводной куклы. Вежливостью она тоже не отличалась. Даже не потрудилась принять мои вещи. На улице не переставая шел дождь, и я промочил ноги, и теперь думал о том, что ближайшие два часа придется терпеть это хлюпанье в ботинках. В доме господина Грея гости не разувались. Я повесил на оленьи рога плащ, шляпу, поставил в корзину зонт.

– Где вы там? – раздался голос господина Грея. – Поднимайтесь.

За довольно умеренную плату нищий студент, лелеющий мечту стать писателем, должен стать литературным призраком прославленного композитора Михаила Грея. В газетном объявлении указывалось, что нужен секретарь, но, по сути, работа заключалась в стенографии и последующей обработке чужих воспоминаний. Дважды в неделю по два часа. Не бог весть что, но всяко лучше, чем бегать уличным репортером в промозглом ноябре: описывать забастовку рабочих на очередной фабрике или толкаться среди любителей сенсаций у расчлененного трамваем тела.

Я вернул сумку на плечо (в сумке лежал недочитанный «Человек в высоком замке» Филипа К. Дика), взбежал по ступеням (их было семь) на второй этаж и повернул налево: дверь, ведущая в библиотеку, была открыта. Грей ждал меня, сидя в инвалидном кресле у камина, одетый в какой-то лоскутный халат с кистями, похожими на головы дремлющих змей, на ногах у него были домашние туфли с загнутыми носами (которые оживляли в памяти арабские сказки о благородных гончарах и коварных визирях), со стаканом виски в руке.

– Добрый вечер, - сказал я.

Он размешал пальцем лед в стакане и ответил:

– На улице такой дождь. Вы, наверное, промочили ноги. Не стесняйтесь, садитесь поближе к огню. Поставьте обувь сушиться. Роза приготовила вам тапочки.

Какая она молодец, эта Роза, в упор не замечает, но втихаря приносит тапочки.

Отказываться от тепла было бы глупо.

На круглом столике между нами стояла бутылка бурбона, высокий стакан с кубиками льда и застрявшими в этих кубиках щипцами, коробка сигар, вазочка с печеньем.

Старик приговорил половину из бутылки и теперь безостановочно вертел своей длинной морщинистой, как у великого полоза, шеей.

– Приступим? – спросил я.

– Не хотите выпить, сигару или печенья?

– Нет, спасибо.

Я вооружился блокнотом из желтой линованной бумаги и остро отточенным карандашом.

Господин Грей чему-то тихо рассмеялся и пробормотал:

– Отличный бурбон, зря вы, приличный напиток…

И замолчал на добрых пять минут. Я тоже молчал. В конце концов, он платит за это время. Можем и помолчать.

Я рассматривал библиотеку. Истинный рай для книжного червя вроде меня. Комната была огромной, с высоким потолком и ланцетными окнами, выходящими на набережную. Четыре светильника с круглыми зелеными абажурами, расставленные не по углам, а как бы вокруг центральных кресел. Тени стелились по дубовому паркету. Каминное пламя танцевало, и в этом танце было что-то гипнотическое, поленья чуть слышно потрескивали, и мне страшно захотелось спать. Подавив зевок, я перевел взгляд на книги.

Должно быть, несколько тысяч. Полки от пола до потолка. Стремянка, чтобы лезть на самый верх, за какими-нибудь покрытыми многолетней пылью сочинениями древних греков. Я как будто угодил в готический роман. Старик-змей, который прячется ото всех в суровой каменной башне и…

– Вы любили когда-нибудь?

Вопрос господина Грея оказался внезапным и я в ответ чихнул. Мысли о пыли виноваты.

– Извините. Я не нарочно.

– Так да или нет?

Святые угодники, подумал я, ему же лет восемьсот, а он еще берется рассуждать о любви.

– Это сложный вопрос, - начал я.

– Значит, нет.

– Вы хотите поговорить о любви? – уточнил я.

– Я хочу о ней вспомнить.

Ясно. Сейчас старик примется повествовать о грехах юности. Захватывающе. Наверное, одного карандаша будет мало.

 

3.

Имя он использовал для маскировки. Мастеру нет нужды в обычном имени.

Взглянув на часы, он отложил книгу (это были новые приключения Тарзана), прошелся по лавке, накрывая клетки покрывалами (малыш-какаду Вильям Вильям, названный так за привычку каждую фразу повторять дважды, не унимался до последнего, крича «р-р-рано, матр-рос! р-р-рано, матр-рос!»), перевернул табличку на двери: закрыто.

Дело у него прибыльное, люди любят все необычное. Пернатые друзья в лавке миниатюрнее привычных образцов. Но пропорции сохранены. Кто не хочет завести дома маленького грифа? Почти также интересно, как завести слугу-карлика, но гораздо дешевле.

Мастер прислушивался к Голосу.

Снаружи доносились развязные крики парочек, гуляющих вдоль набережной Сены, стук лошадиных копыт, тарахтение мотора авто. Но это не мешало слышать.

Время пришло, сказал Голос.

Зажигались фонари – субботний вечер едва начался.

Мастер задернул дверную шторку, притушил свет и, зайдя за прилавок, по узкой винтовой лестнице поднялся на второй этаж в кабинет. Там он зажег лампу с красным абажуром из жатой ткани, стоящую на письменном столе.

Маятник настенных часов неторопливо отсчитывал секунду за секундой.

В углу кабинета на коротких кривых ногах стоял пузатый барный шкаф. Мастер достал из него бутылку абсента (в последние пять лет доставать становилось все сложнее – контрабандный товар), графин с водой, плоскую серебряную ложечку, бокал, коробку сахара-рафинада и склянку с настойкой лауданума. Расставил все на столе, зацепив за край бокала ложечку, а на ложечку положив кусок сахара. Из кармана домашней куртки появились коробок спичек и пипетка.

Мастер влил через сахар в бокал абсент, затем накапал лауданума на рафинад и чиркнул спичкой. Заплясало пламя. Насыщенная опиумом карамель устремилась в абсент. Завершая священнодействие, Мастер чуть-чуть разбавил получивший напиток водой из графина, размешал. После чего сел в кресло и принялся пить волшебный коктейль маленькими глотками. Важно четко рассчитывать дозировку. Зеленая фея должна доставить на ту зыбкую границу между реальностью и сном, где рождаются истинные видения. В этих видениях Мастеру являлись избранные механизмы, верные мелодии и души его творений. Сам он продолжал сидеть в кресле, но Гений не был скован физическим телом. Он летел в удивительное путешествие, чтобы вернуться с искрой вдохновения. Без нее все мертво. Искра необходима, чтобы раздуть пламя творчества, которое он затем будет поддерживать регулярной работой…

На выдвижной столешнице комода все готово для создания нового шедевра: штифты, цилиндры, стальная гребенка, миниатюрный барабан, колокольчики – все то, что составляет основу, все то, что прячется под сценой, на которой разыгрывается представление. Детали Мастер собирал сам. В деталях – жизнь. Он долго выбирал правильно резонирующее дерево для возведения этого «дома». Что годится для одной работы, не всегда подходит для другой. Собирал каркас, покрывал его правильным лаком, который не станет душить звук, а лишь добавит ему тепла. Отлаживал до совершенства бег механизма. Лишнего быть не должно.

Мастер полулежал в кресле с закрытыми глазами. Лоб его покрылся испариной. На внутренней стороне век он наблюдал прекрасный танец. Его исполняла она. Сначала: в абсолютной тишине. Но постепенно, непрерывно, как изображение на негативе, проявлялась музыка. Зазвучали колокольчики. Он находился там, рядом с ней, чувствуя каждое движение, каждый вздох! Один танец сменялся другим, и в том была сила божественного откровения…

Он открыл глаза спустя ровно полтора часа. Теперь Мастер был спокоен и уверен.

Подойдя к комоду, он взял с его крышки газету и снова пробежал глазами статью с интервью, в котором она признавалась, что в ближайшее время планирует завершить карьеру. Ради чего, хмыкнул Мастер. Цветок расцветает, цветок увядает. Коробочка лопается, выбрасывая семена. Дети, покой. Скучно. Ужасно скучно…

 

4.

– Это случилось пятьдесят лет назад, в Париже. В тысяча девятьсот девятнадцатом. Мне исполнилось двадцать четыре: русский эмигрант, из хорошей, но неблагополучной, по мнению родины, семьи, зарабатывающий на жизнь частными уроками. Отца моего к тому времени уже расстреляли, а мать два года как умерла от пневмонии. Я снимал небольшую комнату в Латинском квартале и мечтал прославиться…

Старик подался вперед, глаза его заблестели, он принялся чересчур активно водить в воздухе стаканом, проливая бурбон (частично на пол, частично – на халат).

– Это случилось в апреле. В субботу… да, точно, в субботу, потому что через шесть дней у нее было выступление, несомненно, была суббота! Я двигался от площади Сан-Мишель к Люксембургскому саду, мне необходимо было прогуляться после той жуткой ученицы, ее звали Натали, она была толстая, вечно обсыпанная сахарной пудрой, липкая и к тому же – феерическая бездарность! Птицы сбивались с курса, несчастные коты падали с крыш, когда Натали садилась за фортепьяно. Но ее мать неплохо платила и имела на меня виды. Так вот. Я брел по бульвару Сан-Мишель. Там был настоящий рай для книжников: библиотеки, букинистические лавки, какие-то жизнерадостные проходимцы, торгующие редкостями из-под полы…

Я усердно скрипел карандашом. Старик сегодня явно был в ударе. И он, наконец, оставил в покое стакан.

– Голод! – вскричал он. – Голод изменил все!

– Что, простите?

Старик слегка успокоился, схватил печенье и повторил, на сей раз тише:

– Голод. Я жутко захотел есть и не добрался до Люксембургского сада, свернул в одну из тех узких улочек, что ведут к церкви Сан-Северин, где на другой площади по выходным устраивались кулинарные ярмарки. Пошел на запах первоклассной сдобы. Купил на вымученные деньги булок, сыра, бутылку вина и уединился в сквере недалеко от церкви, рядом со знаменитой ложной акацией. В моей голове начала складываться симфония, которая, я был уверен, оставит свой след в веках. Потомки, думал я, надкусывая хлеб и запивая его дешевым вином, потомки будут мне чертовски благодарны!

Он бросил печенье обратно в вазочку.

Настенные часы пробили один раз, отметив половину десятого.

Халат на груди композитора распахнулся, на обозрение явилась безволосая грудь в пятнах старческой гречки и выпирающие ключицы. Шея, казалось, была готова скрутиться винтом. Зато глаза горели, как у сумасшедшего. Он действительно не сидел сейчас в комнате, он сидел там, в сквере.

– Была четверть третьего, когда она появилась там.

– Кто? – не понял я. – Натали? Вас преследовала та бездарная липкая девочка?

– Да нет же, - отмахнулся Грей. – Забудем об этой дуре. Причем здесь… я говорю о Марго. Марго Стерн.

 

5.

– Где она?

– В гримерке, месье, - тон местного распорядителя был заискивающим.

– Слишком долго.

– Мадам Стерн превзошла сама себя, это было потрясающе!

– Пошел вон.

Лазарь Стерн стряхнул сигарный пепел с атласа смокинга и отвернулся к окну. Фавны на потолке Зеркального салона Французской Оперы его раздражали. Но большинство людей раздражали сильнее. Вечерний Париж красив, Париж всегда красив, но сегодня ему хотелось домой. Не в этот треклятый «Мариотт» или любой другой отель, а домой. Но чувство дома, привязанное к конкретному месту, покинуло давным-давно. Стерн криво усмехнулся. Он как тот мифический персонаж, Лазарь из Вифании, растянутый во времени. Воскресающий каждое утро мертвец, он выходит из своей пещеры лишь затем, чтобы вечером умереть снова. Сон с каждым годом становится все короче и беспокойнее. Но в бога, как и прежде, верить не получается. Где Марго, черт побери?!

Лазарь Самуилович Стерн был высоким широкоплечим мужчиной тридцати восьми лет. Черные уже с проседью на висках волосы, орлиный профиль, лихо подкрученные усы, холодный взгляд голубых глаз – так описывают его в газетах в свете очередной политической сплетни. Свое состояние Стерн заработал на торговле оружием. Война обеспечивает процветание его дела. Люди всегда умирали, и будут умирать. А Лазарь Стерн, сын священника, наживается на смерти, он как Стервятник, питающийся падалью, - так охарактеризовал один не в меру активный правдолюб. На прошлой неделе с забрюхатевшей супругой правдолюба произошел несчастный случай. Кому-то всегда приходится отвечать за неосторожно брошенные слова.

Стерн вздохнул.

Марго была той женщиной, которая отвлекала от смерти. Он встретил ее пять лет назад в Берлине. Лучше всего талант расцветает при должной финансовой поддержке. Она не сразу согласилась стать его женой. Она швырнула букет цветов ему в лицо, а потом стояла, полунагая, в плохо освещенной комнате, дрожа от страха, у раскрытого окна. Занавеска хлопала на ветру, девочка грозилась покончить с собой. Вычурные наряды, катание на автомобилях, светские приемы, путешествия, счет в банке – ее мало интересовало все то, что составляло смысл жизни прочих. Женщины глупы и пусты. Они стремятся заполнить пустоту внутри себя различным барахлом. Но Марго не совсем женщина, она – ангел, спустившийся с небес. Трудности на пути достижения цели никогда не пугали Лазаря Стерна. Чем сложнее, тем интереснее. Тем слаще победа.

Так думал тогда. А теперь сердце опутано силками. Бьется в них, словно канарейка. Ведет себя с ней, как гимназист: ждет, ревнует, унижается. Наверное, это и называется любовью. Он не в силах противостоять. Вспомнить хотя бы того надутого павлина, оперного баритона, с которым Марго закрутила роман лишь для того, чтобы разозлить его, законного мужа. Как этот баритон ползал на коленях, размазывая по лицу кровавые сопли, и молил о пощаде. Ему было велено заткнуться. Взведенный курок у виска любовника. Он заставил ее смотреть на это. Что ты скажешь, дорогая? Но она многому научилась за годы совместной жизни. Если хоть пальцем его тронешь, сказала Марго, и в ее голосе был невыносимый холод, то больше меня не увидишь никогда. Я найду тебя где угодно! Ты. Меня. Не увидишь. Она повторила и, не оборачиваясь, вышла из комнаты. И он сдался.

На той неделе Марго сказала, что уходит из балета. Еще пять выступлений и все. Она все чаще смотрит на детские вещи в витринах парижских магазинов. Остановится и разглядывает. Может быть так будет правильнее, может быть действительно стоит завести ребенка? Она будет преподавать. Да что с ним такое!..

Хватит, хватит. Лазарь Стерн резко обернулся. Омар, личный слуга и телохранитель, отмер. Двинулся следом. Стерн забрал свой вычищенный честерфилд верблюжьей шерсти из рук заискивающего распорядителя, пошел в сторону гримерки.

Он не позволит Марго обращаться с собой подобным образом. Она его девочка. Она подчиняется ему, а не наоборот.

Подходя к гримерке, Стерн столкнулся со щуплым лупоглазиком в котелке, похожим на лягушонка. Тот заволновался, пролепетал:

– Покорнейше прошу простить…

Лазарь отмахнулся. Лягушонок упрыгал, исчез в мгновение ока.

Стерн толкнул дверь гримерки (Марго ненавидит, когда он врывается к ней после выступления) со словами:

– Собирайся. Живо. Мы едем…

Осекся. В гримерке никого. Свет горит, одежда на месте, слышится разлитый в воздухе аромат ее духов, но самой Марго – нет.

– Где она?! – закричал Лазарь Стерн. – Омар! Да будьте вы прокляты! Где она?..

 

6.

Когда цветов вокруг было слишком много – Рите казалось, что она на кладбище.

Чертовы розы. Сначала их аромат волшебный, но запрись в комнате с дюжиной букетов и через полчаса волшебство тебя задушит. После обруча голова раскалывалась. Затылок тяжелый, все плывет. Рита отклеила, бросила на стол накладные ресницы (спасибо Максу Фактору, совершенствующему изобретения немецких парикмахеров, в скором времени каждая гувернантка захочет обзавестись «магнетическим взглядом»), сняла украшения, выскользнула из «зонтика» и отшвырнула наряд ногой под стол. До чего же хорошо босиком. Одежда и обувь слишком часто мешают. Обнаженная Рита села на стул, принялась яростно стирать грим («Le Roman de la Momie», роман о мумии, роман с мумией – зрители обожают этот дурацкий балет, но ей больше нравилось изначальное название романа Готье – «Дочь фараона» – по которому писалось либретто). Лицо зудело под псевдоегипетской коркой.

Лампочки по периметру зеркала горели ярко, свет резал глаза. Рита замерла, разглядывая свое отражение. Чем лучше танцевала, тем больше сомневалась. По ночам она теперь минимум дважды в неделю просыпалась от удушья, словно ужасное чудовище вылезало из платяного шкафа и садилось на грудь. По ночам ее бил озноб, мучал страх смерти. Собственная комната виделась склепом. Врачи сказали: неврастения. Пейте отвар успокаивающих трав. Но Рита знала, что все не так. Что это предчувствие чего-то страшного. Неизбежного. Того, что вот-вот случится. И это ожидание медленно убивало ее.

Тут еще критики ополчились: «расхлябанно и небрежно… нет напористости… косолапит… и даже природное обаяние не спасает». Идиоты, какие же все кругом идиоты!

Поддавшись истерическому порыву, сказала Стерну, что уходит из балета. Тот вроде бы воспринял ее слова крайне серьезно. Наверное, представил, как она укроется где-нибудь в швейцарском особняке от навязчивых поклонников и репортеров, родит близнецов и начнет толстеть. А что в этот момент представляла она? Как будет преподавать, стараясь не слышать шепот за спиной: старуха, злобная больная старуха…

Еще и ляпнула сдуру об этом какому-то бульварному писаке. Читайте новость! Сенсация!

Обойдутся. Никуда не уйдет. Да лучше уж остаться ожившей мумией.

 

7.

– Кто это? – осторожно спросил я.

Старик посмотрел на меня, казалось, с удивлением.

– Величайшая балерина начала двадцатого века, мой мальчик.

Мне не очень нравится, когда говорят мой мальчик. Да что там. Вообще не нравится.

– Не слишком в этом разбираюсь, уж простите.

– Марго была француженка и жена русского (не советского) миллионера Лазаря Стерна. Она родилась в состоятельной семье. Начала заниматься балетом с пяти лет. Затем поступила в труппу и быстро выросла из рядовой дансерки в звезду первой величины. Прима! Феноменальные природные данные. Бывало, что за одну прогулку в центре Парижа я встречал ее изображение раз десять – афиши, афиши… Она гастролировала по всему миру, и везде ее ждал успех. Марго занималась по пять-шесть часов каждый день, в любой день, и никогда, никогда не отменяла выступления! Как-то она пошутила, что у стоящей у станка балерины сорок три ноги вместо двух…

– Вы раньше были на ее выступлениях?

– Лишь однажды. У меня даже на книги денег не хватало. Только на вино.

– Так, будьте добры снова, - сказал я, выдирая испорченную страницу из блокнота. – Вы меня запутали. Давайте вернемся в сквер. Как вы познакомились?

Грей усмехнулся, обнажив желтые зубы и сказал, что хочет курить. Извлек из недр халата карманную гильотину, обрезал кончик сигары, высек огонь, выдохнул ароматный дым и закашлялся.

– Она сказала, что завидует голубям.

– Завидует голубям? – переспросил я.

– Я набросал вчерне несколько тактов в своей тетради и решил покормить снующих под ногами голубей. Остатками купленной на ярмарке сдобы. А она сказала, что завидует глупым птицам.

– Почему?

– Диета, - ответил господин Грей. – Она не позволяла себе мучного во второй половине дня. Хотя призналась, что обожает сладкое. Особенно, мороженое с шоколадной крошкой. Все настоящие женщины – сладкоежки.

– Подождите-ка! К вам вот так запросто в начале двадцатого века подходит совершенно незнакомая… ну хорошо, знакомая по афишам всемирно известная балерина…

– Все верно, - кивнул старик. – Я был тогда очень даже неплох.

– А всякие там культурные нормы? Правила общения и тому подобное…

– Да бросьте, - хрипло рассмеялся Грей. – Больше верьте чучелам, которые придумывают правила общения. Люди во все века знакомились и разговаривали. И зачастую это происходило гораздо проще, чем описывается в романах викторианской эпохи.

– Ладно, - качнул головой я. – Вы узнали ее? Сразу?

– В первую же секунду.

– И что вы сделали?

– Предложил ей вина.

– Вы предложили знаменитой балерине, которая не ест мучного во второй половине дня, распить с вами бутылочку в сквере?!

– Я тогда здорово переволновался, это правда, - ответил старик.

– А как она выглядела? Опишите ее внешность.

– Она была прекрасна.

– Очень емко, - мне уже было сложно удержаться от сарказма.

Старик опять замолчал.

Лед в стакане полностью растаял. Искаженные шипцы в воде.

Предварительный скрежет механизма. Десять ударов. Мне кажется или время теперь бежит быстрее? От боя часов звенело в ушах. Заломило левый висок, иногда у меня случаются приступы головной боли. Книжные полки дрогнули, сместились и снова встали на место. Помехи мозга. Воспользовавшись паузой, я достал из сумки-планшета точилку и принялся чинить карандаш. Под пластмассовым колпачком укладывался завиток стружки. Это занятие всегда успокаивает сознание.

Я живо представил себе этого Стерна, только в моем воображении он почему-то гулял по страницам романа Филипа К. Дика в искаженном будущем.

Я подумал, что никогда не был в Париже. И как, наверное, любой человек, который там не был, я нахожу в разговорах об этом городе что-то пошлое. Восторженные эпитеты – я им не доверяю. Чтобы увидеть город по-настоящему – надо снять пелену восторга. Излишняя эмоциональность убивает эфемерное. А любая душа эфемерна. Туристам, которые все видят сквозь объектив фотокамеры, гоняются за достопримечательностями, норовят узаконить свое присутствие на фоне того или иного произведения искусства: им не под силу видение живого. Их снимки мертвы для стороннего взгляда. Их заметки пусты. Хороший писатель это понимает и чувствует. Именно поэтому Хемингуэй написал «Праздник, который всегда с тобой» в самом конце пути. Дело не в забытом чемодане. Дело в отстраненности. От избытка впечатлений ты задыхаешься. В описании нет картинки. Для жизни текста тоже нужен воздух. Хотя бы один правильный вдох. И вот этот вдох порой растягивается на десятилетия.

– Зачем описывать внешность? – спросил старик. – Она была живым человеком. Сохранились фотографии. Вы хотели бы увидеть фотографии?

– Я неправильно выразился, - покачал головой я. – Не опишите. Представьте ее. Это важно. Я хотел бы увидеть ее так, как увидели вы.

Грей прищурился и сказал:

– Дрова прогорели. Мне всегда нравились эти синеватые всполохи на углях. Поворошите кочергой, если не трудно.

Я поворошил. Кочерга – еще одно ужасное слово.

– У нее были красивые руки. Почему-то я в первую очередь обратил внимание на ее руки. Узкие ладони, длинные пальцы, две скрещивающиеся венки на тыльной стороне ладони, а между ними крохотная родинка. Запястье охватывала цепочка серебряного браслета. Ее пальцы собирали платье в складку и снова расправляли его. Она поразительно двигалась. Плавные, но выверенные движения женщины, умеющей контролировать свое тело. Темные волосы, темно-карие глаза, бледная кожа. Нос с легкой горбинкой. Чуть припухлые губы. Знаете, я никогда не доверял женщинам с тонкими бесцветными губами. А ее губы были совершенны. А когда она смотрела на тебя – она еще как бы смотрела сквозь тебя. Словно бы полностью вбирая в себя образ собеседника, не знаю, как это объяснить другими словами. Ее шея и ключицы завораживали. Как благородный цветок лилии. Минимум косметики на лице. Она была из тех женщин, которые осознают свою красоту, но не гордятся ею…

Я все аккуратно записывал в блокнот. Грей не торопился, говоря о балерине.

– Так чем все же завершилась та встреча в сквере? Она согласилась выпить?

8.

Рита откинулась на спинку стула.

Со Стерном она словно птица, живущая в неволе. Он никогда ее не отпустит. Да, клетка отличная, в два этажа, с патефоном и ватерклозетом, он носит ее в этой тюрьме по всему свету, но чего стоит красота мира, когда смотришь оттуда, изнутри своей камеры, вцепившись в стальные прутья решетки… Ничего.

Она глубоко вздохнула. Ноги болели.

Она бы убила Стерна. Просыпаясь рядом с ним утром, на несколько минут раньше, Рита то и дело думала, как славно было бы превратиться в богатую вдовушку. Поворачивалась на бок и смотрела на его такое глупое во сне лицо. С глупыми усами и глупо выпяченной нижней губой. Как он храпит, как сохнет пятно слюны на белой наволочке.

Черт заволок ее на тот мост в Берлине! Они не должны были встретиться! Взять бы нож для писем и всадить в пульсирующую на шее артерию. И пусть она вся перемажется в его крови. Не жалко. Скольких он убил? Скольких убило то оружие, что он продает?

– Доброе утро, дорогая, - говорит он.

– Доброе утро, дорогой.

Глядя на свое отражение в зеркале гримерки, она призналась, что убила бы его.

 

9.

– Я спасу тебя, милая, - тихо сказал Мастер и послал фотографическому изображению балерины воздушный поцелуй. – Прекрасное дитя. Я избавлю тебя. Все будет хорошо.

Он переоделся в черный истертый сюртук. Прибрал со стола. Погасил лампу.

Сбежал вниз, прихватив со старого пианино позолоченную табакерку и котелок. Взмахнул носовым платком. Движение Мастера стали потрясающе четкими, выверенными. На бегу, преодолевая пространство от прилавка до входной двери, он успел исполнить несколько замысловатых па. Звонко рассмеялся и вскричал:

– Пора, мой друг! Пора!

10.

Старик оживился. Схватился за колеса своего кресла, привел его в движение. Ему не нравился электропривод. Стал нарезать круги по библиотеке, все сужая их, как сбрендивший коршун. Он двигался какими-то болезненными рывками. Стрекот спиц, скрип резины по паркету. Мой вечерний работодатель излишне возбудился. Затеял гонку.

Один удар. Еще немного. Воздух словно бы сгущался. Висок ныл не переставая.

– Мы трахались, мальчик мой! О, как же мы трахались! Ее бледно-фарфоровые ноги, которые я забрасывал себе на плечи и как я вонзался в нее!

Началось. Я отложил карандаш и закрыл блокнот.

– Сладкая! Знойная моя девочка! Она обожала мой длинный толстый член! – орал старик. – Когда она садилась на него, то сразу же останавливалась и чуть слышно вздрагивала, потом, с протяжным вздохом она вбирала его полностью и начинала двигаться, наращивая темп! Ее пещерка раскрывалась передо мной, открывая несметную сокровищницу! Она всегда была исправно смазана!..

Скрип резины по паркету. Почти визг. Грей остановился напротив меня. Его бил озноб.

– Она была ненасытна, вульгарна в постели! – зашептал он. – Просила еще и еще!

Его взгляд помутился. Его старческие слюни полетели на меня. Я отстранился, вжался в спинку кресла.

– Она часто просила взять ее сзади! Закатывала глаза и начинала активно двигать своей изящной попкой сама, когда я уставал. Выгибала спину, подвывая как подзаборная кошка. Она любила брать его в ротик, раскрывать свои коралловые губки! Она могла заниматься этим очень долго, не давая мне кончить, останавливалась, смотря на меня снизу вверх, покорно, нежно, и начинала снова… О, мой мальчик!

Я не выдержал и оттолкнул его. Пора переобуваться обратно.

Внезапно дверь в библиотеку открылась и на пороге возникла Роза.

– Говорила, что бросит своего мужа ради меня! – верещал старик. – Она обещала мне! Сука! Сука!

В руках Роза держала блестящий стальной поднос, накрытый белой салфеткой.

– Вам нужно лекарство, - сказала она. – Ваш вечерний укол.

Грей вздрогнул и снова схватился за колеса каталки. Он тыкался колесами в кресла, потом сбил напольный светильник, улепетывая от служанки.

– Жемчужные нити! – кричал композитор. – Жемчужные нити!

Укатиться не вышло. Роза поймала его у окна и с размаху ударила по щеке.

– Старый вонючий извращенец, - спокойно сказала она. – Закрой рот и делай то, что тебе говорят.

Грей издал полувздох-полувсхлип и замер.

Роза поставила поднос на подоконник, ловко перетянула стариковскую руку жгутом чуть выше локтя. Грей уже не сопротивлялся. Роза придавила грудь старика коленом, вытянула из-под салфетки заряженный шприц, оскалившись, сняла зубами колпачок с иглы, сплюнула на пол. Вонзила иглу в вену, сняла жгут и быстро ввела лекарство.

– Вот и славно, - сказала она. – Сейчас все пройдет.

На меня она по-прежнему не смотрела.

– Моя шкатулка, - пробормотал старик, пуская нитку слюны на подбородок. – Где моя музыкальная шкатулка? Она не пропала? Дайте мне ее, пожалуйста…

– О, черт, - сказала Роза. – Как же ты достал.

Взяв поднос, она вышла. Но вскоре вернулась с пластмассовой шкатулкой, ужасного розового цвета. Сунула Грею в руки, как ребенку.

– Крути молча.

Грей слабо улыбнулся. Повернул ручку: раз-другой…

Раздался примитивный пластмассовый мотив. Из какой-то дурацкой детской песенки.

– В один из дней, суббота, да точно… это опять была суббота – она исчезла! Она просто исчезла. Оставила меня одного. Исчезла без следа.

Старик застонал и прекратил крутить ручку шкатулки. Его слова размазывались, наползали одно на другое. Я убрал блокнот и карандаши в сумку, встал и подошел к нему. Грей медленно ворочал языком, губы его пересохли, покрылись беловатым налетом. Глаза его закрывались.

– Ты еще здесь, мой мальчик? – спросил Грей. – Ты меня слышишь?

– Я здесь, - ответил я.

– Никто не смог ее найти… после того выступления… полиция, сыщики… она словно растворилась в воздухе… моя любовь… моя единственная любовь…

 

11.

А его ревность!

Дикая, бессмысленная ревность. И это при всем том, что его интрижкам нет числа. Бордельный клоп. А как она испугалась тогда за этого напыщенного дурачка-баритона, до дрожи в коленках. Он ведь действительно мог пустить ему пулю в висок.

Нет, все-таки Павлуша любил ее недостаточно.

Он открыла ящик стола и вынула оттуда письмо. А вот из нового мальчика мог бы выйти толк. Как там его? Грей. Музыкант. Красивый. Шлет письма, поджидает после выступления и репетиций, сует трогательные букетики, обещает посвятить симфонию.

– Грей! – кричит он, протискиваясь к ней сквозь толпу. – Моя фамилия – Грей!

Он пытался прикоснуться к ней и получил сполна от цербера, приставленного Стерном специально для подобных случаев. Чтобы охранять от поползновений. Рухнул после первого же удара на мостовую, как подкошенный. Но в нем есть стержень. Есть что-то, чего так не хватало Павлуше. Нервный задор.

Пишет, не сдается:

…я мечтаю, как могло бы состояться наше с Вами свидание! Вы – мой ангел! Я мечтаю взять вас за руки и осыпать их поцелуями! Не бойтесь меня! Я бы никогда, слышите, никогда не причинил Вам дурного…

Рита хмыкнула. Слишком много восклицательных знаков и выканья. Послание от верной собачонки. Но если эта собачонка решит сомкнуть челюсти на шее ее мучителя? Что если натравить этого мальчика на Стерна? Подсказать идею. Он ведь никогда ее не выдаст. Он выстрелит, отравит, взорвет себя и его, стоит ей только попросить. Якобы случайная встреча (надо подумать, как избавиться от цербера!) в романтическом месте (под ложной акацией у Сан-Северин? он пишет, что часто бывает там «в послеполуденный час»), что-нибудь простенькое: улыбка, проявление интереса к его работе, ее рука на его руке словно бы невзначай, глаза вниз, покраснеть, заплакать, признаться в том, как несчастна, дать поцеловать…

И мальчик станет героем, который будет готов сразиться с Монстром Из Шкафа!

– Здравствуй, милая, - внезапно произнес голос за ее спиной. – А вот и я.

 

12.

Часы отбивали одиннадцать. Один-два…

Шкатулка скатилась на пол. Упала с глухим стуком. Руки Грея бессильно опустились, повисли, как плети, голова запрокинулась.

Три-четыре. Моя голова раскалывалась пополам. Я огляделся. Что-то не то происходило с пространством вокруг. Ланцетные окна оказались забраны стальными решетками. Книжные полки расплывались, а на их месте появлялись бесконечные стеллажи с белыми картонными папками, рассортированными по алфавиту. Пять-шесть. Камин ушел в стену и вместе с ним ушло тепло. Стол между креслами стал обшарпан и пуст. Семь-восемь. Неприятно гудели прямоугольные лампы под потолком, источая ядовитый больничный свет. Девять. Дубовый паркет вздыбился и слез, обнажив истертый линолеум в шахматную клетку. Десять. Стены словно бы стали тоньше, из-за стен доносились чужие крики. Как здесь тесно. Одиннадцать.

Часы замолчали. Я не видел их, но еще слышал последний удар.

Я понял, что пора. Перебросив сумку через плечо, я покинул то, что осталось от библиотеки. Спустился по ступеням лестницы (их было семь). В прихожей пахло мышами. Снял с крючков плащ и шляпу. Оделся.

Вытянул из корзины зонт. Стряхнул капли влаги с зонта.

И выбрался на улицу. Вечер. Фонари, автомобили, лужи в бензиновых разводах.

Остановился.

Отчего-то не получалось вспомнить: откуда я пришел?

 

13.

– Уникальный экземпляр. Действительно уникальный! Вы только взгляните, какой и