ШОКОЛАДНО-МАЛИНОВОЕ СУФЛЕ 3 страница

– Ты хочешь сказать, что я не в состоянии обеспечить своего ребенка? – Я повысил голос.

Шарлотта внезапно присмирела.

– Шон, ты лучший отец на свете. Но… ты не мать.

Послышался чей-то визг, и мы с Шарлоттой, повинуясь инстинкту, сломя голову бросились на стоянку. Подбегая, мы ожидали увидеть, как Уиллоу уже корчится на асфальте, а кожу ее пронзает сломавшаяся кость. Но увидели лишь Амелию, державшую младенца на вытянутых руках. Спереди на блузке у нее темнело пятно.

– Он на меня наблевал! – взвыла она.

Из церкви выбежала его мать.

– Извините, пожалуйста, – сказала она нам, пока Уиллоу хохотала над злоключением сестры. – Он, кажется, подцепил какую-то инфекцию…

Шарлотта забрала ребенка у Амелии.

– Наверное, кишечный вирус. Не волнуйтесь, такое бывает.

Она отошла в сторону, чтобы Амелия смогла вытереться салфеткой.

– Разговор окончен, – вполголоса сказал я Шарлотте. – Точка.

Шарлотта принялась укачивать малыша.

– Конечно, Шон, – с подозрительной легкостью согласилась она. – Как тебе угодно.

К шести часам вечера вирус, который Шарлотта подхватила у того младенца, уже по-хозяйски обосновался в ее организме и ей пришлось надолго запереться в ванной. Блевала она дальше, чем видела. Я должен был выйти в ночную, но стало предельно ясно, что никуда я не пойду.

– Амелии нужно помочь сделать уроки, – с трудом сказала Шарлотта, промокая лицо влажным полотенцем. – Потом девочки должны поужинать…

– Я все сделаю, – сказал я. – Что еще?

– Еще я хотела бы умереть, – простонала Шарлотта и, оттолкнув меня, снова рухнула на колени перед унитазом.

Я задом попятился к выходу и запер за собою дверь. Спустившись на первый этаж, я застал тебя на софе за вдумчивым поглощением банана.

– Перебьешь аппетит, – пригрозил я.

– А я его не ем, папа! Я его лечу.

– Лечишь, значит. – На столе перед тобой лежал нож, хотя мы не разрешали тебе играть с острыми предметами. Я решил, что как-нибудь позже непременно отчитаю Амелию за нерадивость. Банан был разрезан вдоль.

Ты открыла аптечку, которую мы прихватили в гостиничном номере во Флориде, достала иголку с уже вдетой ниткой и начала заштопывать «рану» на кожуре.

– Уиллоу, что ты делаешь? – спросил я.

Ты удивленно заморгала.

– Как это что? Оперирую, конечно.

Понаблюдав, как ты накладываешь швы, и убедившись, что увечья тебе не грозят, я лишь пожал плечами. Не приведи Господь мешать развитию науки.

На кухне Амелия, обложившись маркерами и баночками клея, колдовала над планшетом для презентаций.

– Может, объяснишь мне, как в руки Уиллоу попал нож?

– Она попросила.

– А если бы она попросила бензопилу, ты бы пошла в гараж?

– Это, по-моему, чересчур, если хочешь просто разрезать банан. – Не отрываясь от своего проекта, Амелия тяжело вздохнула. – Вот же фигня так фигня! Мне нужно склеить настольную игру про процесс пищеварения, и все будут надо мной смеяться, потому что ясно, чем этот процесс заканчивается.

– А ты хотела бы, чтобы было наоборот?

– Фу, папа, это М-Е-Р-З-К-О!

Я полез в шкафчик за сковородой, попутно громыхая всевозможными кастрюлями и мисками.

– Не возражаешь против блинов на ужин?

А если бы они и возразили, что с того? Я умел готовить только блины. И еще бутерброды с арахисовым маслом и вареньем.

– Мама жарит блины на завтрак, – захныкала Амелия.

– А ты знала, что растворимые хирургические нитки делают из кишок животных? – крикнула ты из гостиной.

– Нет. И лучше мне было не знать… – Амелия продолжила натирать планшет клеем. – Маме уже лучше?

– Пока нет, солнышко.

– Но она обещала помочь мне нарисовать пищевод!

– Я тебе помогу.

– Пап, но ты же не умеешь рисовать! Когда мы играем в угадайку, ты всегда рисуешь домик, даже если домик там совершенно ни при чем.

– Ну разве сложно нарисовать пищевод? Это ж такая трубка, правильно?

Я пошарил в буфете в поисках полуфабриката.

Глухой удар, нож закатился под диван. Ты неловко заерзала.

– Погоди, Уиллс, я сейчас достану.

– Мне он больше не нужен, – сказала ты, но ерзать не перестала.

Амелия вздохнула:

– Уиллоу, перестань вести себя, как маленькая. А то еще уписаешься.

Я перевел взгляд с твоей сестры на тебя.

– Тебе нужно в туалет?

– У нее такое лицо, как будто она терпит…

– Амелия, прекрати! – Я присел на корточки рядом с тобой. – Маленькая моя, не стесняйся.

Ты гордо поджала губы.

– Я хочу, чтобы меня отвела мама.

– Мамы тут нет! – рявкнула Амелия.

Я поднял тебя с дивана и понес, но не успел просунуть твои загипсованные ноги в проем, как ты напомнила:

– Пап, ты забыл мусорные пакеты.

Шарлотта говорила мне, что гипс нужно выстилать этими пакетами, когда ты идешь в туалет. За все время, что ты провела в кокситной повязке, я ни разу не выполнял этой обязанности: ты стыдилась снимать при мне штанишки. Я наклонился, чтобы достать лежавшие у сушилки пакеты.

– Так, Уиллс. Я в этом деле новичок, поэтому ты должна будешь мне помочь.

– Поклянись, что не будешь подглядывать.

– Вот тебе крест!

Ты распустила узел, державший гигантские семейные трусы поверх гипса, и я чуть приподнял тебя, чтобы им удобнее было соскользнуть с бедер. Стоило мне дернуть, как ты закричала:

– Смотри вверх!

– Хорошо. – Я уставился тебе прямо в глаза, пытаясь стянуть злосчастные трусы не глядя. Затем взял пакет, который нужно было, в частности, подоткнуть в районе паха. – Сама сможешь? – спросил я, краснея.

Пока я держал тебя за подмышки, ты усиленно выравнивала целлофан с краем гипсовой оболочки.

– Готово, – заявила ты, и я водрузил тебя на унитаз. – Нет, еще чуть-чуть сзади.

Я поправил пакет и начал ждать.

Я ждал и ждал.

– Уиллоу, давай же. Писай.

– Не могу. Ты же услышишь.

– Яне слушаю…

– А вот и слушаешь.

– Мама тоже слушает!

– Это другое, – сказала ты и расплакалась.

Когда плотину прорывает, наводнение начинается сразу всюду. Я покосился на чашу унитаза, но тут ты заплакала еще громче.

– Ты же обещал не поглядывать!

Отвернувшись, я усадил тебя на левую руку, а правой потянулся к рулону туалетной бумаги.

– Папа! – крикнула Амелия. – Кажется, что-то горит.

– Вот дерьмо! – пробормотал я, мимоходом вспоминая о ругательной банке. – Скорее же, Уиллоу! – прикрикнул я, засовывая тебе в руку комок бумаги и одновременно нажимая на кнопку смыва.

– Мне н-надо п-и-аомыть рук-ки, – заикаясь, сказала ты.

– Потом помоешь, – отрезал я и поволок тебя обратно на софу. Швырнув тебе на колени трусы, я ринулся в кухню.

Амелия стояла перед плитой, где догорали обугленные блины.

– Я выключила конфорку, – сказала она, кашляя от дыма.

– Спасибо.

Она кивнула и потянулась к столу, где лежали… Не померещилось ли мне? 1(ак и следовало ожидать, Амелия села и взялась за клеевой пистолет. Она уже успела наклеить около тридцати моих керамических покерных фишек на края своего планшета.

– Амелия! – завопил я. – Это же мои покерные фишки!

– У тебя их целая куча. А мне нужно всего несколько штучек…

– Я тебе разрешал их брать?!

– Ты и не запрещал, – возразила Амелия.

– Папочка, – закричала ты из гостиной, – руки!

– Хорошо, – еле слышно выдохнул я. – Хорошо.

Досчитав до десяти, я отнес сковороду к мусорному ведру и вытряхнул содержимое. Раскаленный металлический обод коснулся моего запястья, и я с грохотом выронил посудину.

– Мать твою! – вскрикнул я и бросился к раковине, чтобы остудить обожженную кожу.

– Это я хочу помыть руки, – заныла ты.

Амелия неодобрительно скрестила руки на груди.

– Будешь должен Уиллоу четвертак, – сказала она.

К девяти вечера вы уже уснули, кастрюли были вымыты, а посудомоечная машина издавала негромкое урчание. Я прошелся по всему дому, гася свет, и только потом прокрался в темноту нашей спальни. Шарлотта лежала на спине, прикрыв лицо рукой.

– Можешь не ходить на цыпочках, – сказала она. – Я не сплю.

Я присел рядом.

– Тебе уже лучше?

– Теперь смогу носить платья на размер меньше. А как там девочки?

– Нормально. Вот только пациент Уиллоу, увы, скончался.

– Что?

– Ничего. – Я опрокинулся на спину. – Поужинали бутербродами с арахисовым маслом и вареньем.

Она рассеянно погладила мою руку.

– Знаешь, за что я тебя люблю?

– Ну?

– По сравнению с тобой я такая умница…

Сомкнув руки на затылке, я уставился в потолок.

– Ты больше ничего не печешь.

– Да, но и блины у меня не подгорают, – улыбнулась Шарлотта. – Амелия на тебя настучала, когда пришла пожелать спокойной ночи.

– Я не шучу. Помнишь, ты делала крем-брюле, и шоколадные эклеры, и птифуры…

– Наверное, появились заботы поважнее.

– Ты говорила, что хочешь открыть свою кондитерскую и назвать ее «Помпадур».

– «Конфитюр», – поправила ты.

Я, может, перепутал название, но я помнил, что это такое. Это нечто вроде джема, желе с измельченными и уваренными с сахаром ягодами. Ты обещала однажды приготовить этот самый конфитюр, а когда таки выполнила обещание, то опустила в него палец, прочертила на моей груди дорожку и целовала, пока там не осталось ни единой капли.

– Так обычно и бывает с мечтами, – сказала Шарлотта. – Жизнь вносит свои коррективы.

Я привстал, задумчиво теребя шов на одеяле.

– Мне хотелось, чтобы у меня был свой дом, свой дворик, куча детей. Чтобы можно было время от времени ездить куда-то в отпуск. Хотелось хорошую работу. Хотелось в свободное время быть тренером по софтболу, возить своих дочек кататься на лыжах и при этом не знать по имени каждого долбаного врача в местной больнице. – Я повернулся к ней лицом. – Да, я не могу все время быть рядом с ней, но когда она что-то ломает… Шарлотта, я тебе клянусь: я чувствую это! Я на всё ради нее готов.

Она заглянула мне в глаза.

– На все?

Я почувствовал, как на нашу кровать всей тяжестью опустился этот иск. Он был похож на слона, запертого в тесной спаленке.

– Это… отвратительно. Как будто мы признаем, что не любим ее, потому что она родилась… такой.

– Мы должны это сделать ради нее. Потому что мы ее любим. Только поэтому я и задумалась о суде. Я же не дура, Шон. Я знаю, что скажут люди: дескать, мне захотелось срубить бабла. Я знаю, что меня будут называть худшей матерью в мире, проклятой эгоисткой и так далее. Но мне плевать, что обо мне скажут, для меня главное – это Уиллоу. Я хочу быть уверена, что она сможет учиться в колледже, купить себе жилье, осуществить все свои мечты. Даже если весь мир меня за это возненавидит. Какая разница, что они подумают, если я сама буду знать, почему я так поступила? Из-за этого мне придется потерять лучшую подругу. Я не хочу потерять еще и тебя.

Когда Шарлотта еще была кондитером (словно в прошлой жизни), я всегда поражался тому, с какой легкостью она тягает пятидесятифунтовые мешки с мукой. В ней таилась сила, с которой я, несмотря на свое могучее телосложение, никогда не смог бы справиться. Я видел мир черно-белым, потому мне на роду было написано стать копом. Но этот иск с жутким названием – вдруг он действительно лишь средство достижения цели? Вдруг то, что кажется абсолютно неправильным со стороны, скрывает в себе абсолютную добродетель?

Я нащупал ее ладонь под одеялом.

– Не потеряешь, – пообещал я.

 

Шарлотта

 

 

Конец мая 2007 г.

 

Первые семь костей ты сломала еще до появления на свет. Следующие четыре – в первые минуты жизни, когда медсестра взяла тебя на руки. Потом еще девять, пока тебя к жизни возвращали. Десятый перелом – ты лежала у меня на коленях, и вдруг раздался щелчок. Перевернувшись и задев рукою край кроватки, ты получила одиннадцатый. Двенадцатый и тринадцатый были переломами тазобедренного сустава, четырнадцатый – берцовой кости, пятнадцатый – перелом позвоночника, и не простой, а компрессионный. Шестнадцатый произошел, когда ты упала с крыльца, семнадцатый – когда на тебя наскочил какой-то мальчик на игровой площадке, восемнадцатый – когда ты поскользнулась на обложке ДВД, валявшейся на ковре. Причину девятнадцатого мы так и не выяснили. Двадцатый случился, когда Амелия прыгала на кровати, на которой сидела ты, двадцать первый принес футбольный мяч, ударивший тебе по ноге. После двадцать второго я, случайно обнаружив непромокаемые повязки, накупила их столько, что хватило бы на оснащение небольшой больницы (сейчас ими завален мой гараж). Двадцать третью кость ты сломала во сне, двадцать четвертый и двадцать пятый перелом совпали: упав в сугроб, ты сломала оба предплечья одновременно. Переломы номер двадцать шесть и двадцать семь были самыми тяжелыми: большая и малая берцовые кости проткнули тебе кожу на школьном праздновании Хэллоуина, куда ты, по иронии судьбы, нарядилась мумией. Бинтами из твоего костюма я наложила импровизированную шину. Чихнув, ты заработала двадцать восьмой перелом, двадцать девятый и тридцатый были ребрами, которые ты раздробила о кухонный стол. Для тридцать первого – перелома бедра – понадобились металлические пластинки и шесть винтов. Затем я перестала их считать, а возобновила счет только после происшествия в Диснейленде. Только теперь мы их не нумеровали, а называли именами мультипликационных персонажей: Микки, Дональд, Гуфи.

На четвертом месяце твою кокситную повязку разрезали пополам, как будто открыв створки моллюска, и закрепили дешевыми застежками, которые сломались через считаные часы. Я заменила их яркими липучками. В скором времени нам предстояло снять верхнюю часть, чтобы ты могла заново научиться сидеть, напоминая того же моллюска на половинке раковины. Это поможет тебе укрепить мышцы живота и все другие атрофированные мышцы. Если верить доктору Розенбладу, ты проведешь около двух недель в нижней створке раковины, потом тебе разрешат лишь спать в ней. Через восемь недель ты сможешь вставать, опираясь на палочку, а еще через месяц будешь самостоятельно ходить в туалет.

Самым радостным известием было то, что ты вернешься в садик. Он у тебя был необычный: частный, на два часа в день, в подвале церкви. Ты была на год старше остальных детей, но столько пропустила из-за переломов, что мы решили оставить тебя на повторный курс. Читать-то ты умела на уровне шестиклассников, а вот в обществе сверстников проводила совсем мало времени. Друзей у тебя было мало: дети тебя или боялись (инвалидное кресло, ходунки – можно понять), или, как ни странно, завидовали твоим гипсовым повязкам.

Подъезжая к церкви, я глянула в зеркальце заднего вида.

– Ну, с чего думаешь начать?

– С рисового стола.

Мисс Кэти, которая в твоем рейтинге обожания уступала разве что Иисусу Христу, заказала огромную песочницу, наполненную крашеными рисовыми зернышками. Дети сортировали их по размеру. Ты очень любила звук, с которым пересыпались рисинки, и говорила, что это похоже на шум дождя.

– И с «парашюта».

Так называлась игра: один ребенок бегал под ярким шелковым навесом, а другие держали за края.

– Вот с этим придется подождать, Уиллс, – сказала я, паркуя машину. – Не все сразу.

Я сняла кресло с крыши, усадила тебя в него и подвезла к рампе, которую установили прошлым летом специально для тебя. В коридоре дети уже развешивали куртки по шкафчикам, а мамаши разбирали рисунки своих чад, сохнувшие на вешалках.

– Ты вернулась! – сказала одна женщина с улыбкой. Подняв глаза на меня, она добавила: – Келси на выходных праздновала день рождения и отложила гостинцы для Уиллоу. Мы бы ее пригласили, но все дети играли на площадке, и я решила, что Уиллоу почувствует себя лишней…

«А когда ее не пригласили, она себя лишней не почувствовала, да?» – подумала я. Но вслух сказала:

– Очень мудро с вашей стороны.

Какой-то мальчик потрогал твою повязку.

– Вот это да! – восхищенно выдохнул он. – А как ты в этой штуке писаешь?

– А я не писаю, – с невозмутимым видом заявила ты. – Я не ходила в туалет уже четыре месяца, Дерек, так что будь осторожен: могу взорваться в любой момент. Как вулкан.

– Уиллоу, – пробормотала я, – зачем ты грубишь…

– Он первый начал.

На шум, вызванный нашим прибытием, вышла мисс Кэти. Едва заметно содрогнувшись при виде твоей повязки, она моментально взяла себя в руки.

– Уиллоу! – воскликнула она, присаживаясь на корточки. – Как же я рада тебя видеть! – Она позвала свою помощницу, мисс Сильвию. – Сильвия, можешь присмотреть за Уиллоу, пока мы побеседуем с ее мамой?

Мы прошли по коридору, мимо туалетов с невероятно приземистыми унитазами и уединились в комнате, совмещавшей функции актового и спортивного залов.

– Шарлотта, – сказала Кэти, – я, должно быть, неправильно вас поняла. Когда вы сказали, что Уиллоу вернется, я подумала, что гипс ей уже сняли.

– Ну, скоро снимут. Его снимают постепенно. – Я улыбнулась ей. – Она очень рада, что может опять ходить сюда.

– Мне кажется, вы поторопились…

– Всё в порядке. Честно. Ей нужно больше двигаться. Даже если она опять что-нибудь сломает, этот перелом во время подвижных игр принесет больше пользы ее телу, чем неподвижное сидение дома. И не надо волноваться о том, что другие дети могут ее поранить. Вернее, надо, но не больше обычного… Мы с ней деремся в шутку. Мы ее щекочем.

– Да, но вы делаете это дома, – возразила воспитательница. – А здесь риск выше.

Я чуть попятилась, прочтя между строк: «Когда она на территории нашего садика, мы несем за нее ответственность». Да, «Акта о нетрудоспособных американцах» никто не отменял, но я часто читала на посвященных ОП форумах, что частные школы просят держать травмированных детей дома: якобы в интересах самих же детей, но на самом деле из страха юридических последствий. Получалась эдакая уловка-22: по закону, вы имели право обвинить их в дискриминации, но стоило это сделать – и отношение к вашему ребенку изменится навсегда. Даже если вы выиграете суд.

– Риск для кого? – уточнила я, чувствуя, как лицо наливается краской. – Я плачу за ваши услуги. Кэти, вы отлично знаете, что не можете просто выгнать ее отсюда.

– Я с радостью верну вам оплату за пропущенные месяцы. И я никогда не выгоню Уиллоу – мы ее любим, мы по ней скучаем. Мы просто хотим убедиться, что она в полной безопасности. Представьте себя на нашем месте. На следующий год, когда Уиллоу переведут из яслей, к ней приставят постоянного помощника. А здесь нам не хватает кадров…

– Тогда я сама буду ее помощницей. Я останусь с ней. Только позвольте ей… – Голос мой сломался, как тонкая веточка. –.. быть такой же, как все.

– Думаете, она почувствует себя такой же, как все, если за ней одной будет присматривать мама?

Я не знала, что ей ответить, и, пуская дым из носа, ринулась обратно в коридор, где ты хвасталась перед мисс Сильвией своими красивыми липучками.

– Нам пора, – сказала я, смаргивая слезинки.

– Но я хочу поиграть с рисинками…

– А давай поступим так, – предложила Кэти. – Мисс Сильвия наберет тебе целый мешочек, и ты сможешь забрать его домой. Спасибо, что заглянула к нам, Уиллоу.

Ты в замешательстве поглядела на меня.

– Мам, почему мне нельзя тут остаться?

– Потом об этом поговорим.

Мисс Сильвия вернулась с полным мешком фиолетовых рисовых зерен.

– Бери, солнышко.

– Вы мне одно скажите, – сказала я, переводя взгляд с одной воспитательницы на другую. – Зачем нужна жизнь, если жить ей не разрешают?

Я выкатила тебя на улицу, все еще слишком поглощенная злобой, чтобы заметить твое жуткое молчание. В глазах у тебя стояли слезы.

– Ничего страшного, мама, – сказала ты с такой обреченностью в голосе, которой не должны знать пятилетние девочки. – Я все равно не хотела там оставаться.

Это была неправда. Я же знала, как ты ждала встречи с друзьями.

– Знаешь, когда камень лежит в воде, вода его просто огибает, будто его вовсе нет, – сказала ты. – Вот так и все ребята меня огибали, пока ты говорила с мисс Кэти.

Неужели эти воспитательницы и эти дети не понимают, насколько ты ранима? Я поцеловала тебя в лобик.

– Мы с тобой, – пообещала я, – так сегодня повеселимся, что ты об этом и думать забудешь. – Я присела, чтобы вытащить тебя из кресла, но тут одна липучка отстегнулась. – Черт… – пробормотала я, прижимая тебя к бедру.

В этот момент ты уронила мешочек.

– Мой рис! – вскрикнула ты и инстинктивно дернулась, чтобы подхватить свое сокровище. Тогда я и услышала хруст. Как будто кто-то укусил осеннее яблоко.

– Уиллоу?!

Но я уже всё знала. Белки твоих глаз сверкнули голубым, точно в них зажглась молния, и ты погрузилась в транс, которым сопровождался каждый тяжелый перелом.

Пока я умостила тебя на заднем сиденье, ты уже практически уснула.

– Детка, скажи мне, умоляю: что у тебя болит?

Но ты не отвечала. Не сводя глаз с запястья, я осторожно ощупывала твою руку, пытаясь найти уязвимое место. Когда я добралась до плеча, ты застонала. Но ты уже ломала косточки в этой руке, эта хотя бы не пронзила кожу и не вывернулась под углом в девяносто пять градусов. Почему же тогда ты в ступоре? Неужели кость воткнулась во внутренний орган?

Я могла бы вернуться в школу и попросить вызвать 911, но обычные врачи «скорой помощи» не умели делать ничего такого, чего бы не умела я сама. Поэтому я взяла старый номер журнала «Пипл», завалявшийся в машине, и, используя его как фиксатор, обмотала тебе руку эластичным бинтом. Я молилась, чтобы не пришлось накладывать гипс: от гипса кости теряют прочность, и на концах его образуются хрупкие участки, идеальные для нового перелома. Обычно ты обходилась ортопедическим ботинком, или ножным браслетом, или шиной – за исключением переломов бедра, позвоночника и тазобедренных суставов. Вот тогда ты замирала, совсем как сейчас. Вот тогда я везла тебя прямиком в больницу, потому что боялась с ними связываться.

Припарковавшись на месте для инвалидов, я понесла тебя в приемный покой.

– У моей дочери остеопсатироз, – сказала я медсестре. – Она сломала руку.

Женщина недовольно поджала губы.

– Может, сначала получите медицинское образование, а потом уже будете ставить диагнозы?

– Труди, что там такое? – Перед нами словно из-под земли вырос врач, которому, похоже, еще даже бриться было рано. – Остеопсатироз, говорите?

– Да. По-моему, она сломала плечевую кость.

– Я этим займусь. Меня зовут доктор Дьюитт. Хотите посадить ее в кресло-каталку?

– Сойдет и так, – сказала я, подсаживая тебя на руках.

Пока мы шли к рентгеновскому кабинету, я вкратце изложила ему историю твоей болезни. Прервал он меня лишь однажды – чтобы уломать лаборантку поскорее освободить для нас кабинет.

– Ну что же, – сказал врач, касаясь твоей руки. – Мне нужно будет немножечко поправить…

– Нет! – вмешалась я. – Вы же можете просто придвинуть аппарат, правда?

– Ну, – сконфузился врач, – обычно мы аппарат не двигаем…

– Но ведь можете?

Еще раз покосившись на меня, он таки переместил оборудование и опустил тебе на грудь тяжелую свинцовую крышку. Я отошла, чтобы он мог сделать снимок.

– Ты просто умница, Уиллоу. А теперь – еще разок, пониже.

– Нет, – сказала я.

На лице у врача отразилось раздражение.

– При всем уважении, миссис О’Киф… Позвольте мне заниматься своим делом, хорошо?

Но и я занималась своим. Когда ты ломала кости, я всегда старалась, чтобы ты подучала как можно меньше облучения. Иногда мы вовсе не делали рентген, если это не влияло на лечение.

– Мы ведь уже знаем, что она сломала кость, – увещевала его я. – Как вы думаете, это перелом со смещением?

Глаза у врача вмиг округлились: я говорила с ним на одном языке.

– Нет.

– Тогда ведь не обязательно облучать большую и малую берцовые кости, я правильно понимаю?

– Ну, по-разному бывает, – согласился врач.

– Вы хоть представляете, какую дозу радиации моя дочь получит за свою жизнь?

Он скрестил руки на груди.

– Ладно, ваша взяла. Лучевую кость можем и не облучать.

Потом мы ждали проявки, и я ласково поглаживала тебя по спине. Ты мало-помалу возвращалась из того загадочного места, куда попадала всякий раз, когда ломала кость. Ты начала шевелиться, хныкать. И дрожать, отчего боль только усиливалась.

Высунувшись из кабинета, я попросила лаборантку принести одеяло, но тут подошел доктор Дьюитт с твоими снимками.

– Уиллоу замерзла, – сказала я, и он, едва войдя в кабинет, сорвал с себя белый халат и прикрыл тебе плечи.

– Хорошие новости – второй перелом Уиллоу срастается.

Какой еще второй перелом?

Я и не поняла, что задала этот вопрос вслух, пока доктор не указал на одну точку возле твоего плеча. Заметить было тяжело: из-за дефекта коллагена кости у тебя были рыхлыми, – но этот затвердевший хохолок обозначал заживающий перелом.

Меня обуяло чувство вины. Когда это случилось? Почему я не знала?

– Ему, похоже, недели две, – прикинул доктор Дьюитт.

И тут я вспомнила: однажды ночью, по пути в туалет, я чуть тебя не уронила. И ты соврала ради меня, когда сказала, что всё обошлось.

– Я торжественно заявляю, что ты, Уиллоу, можешь собой гордиться: ты умудрилась сломать кость, сломать которую тяжелее всего! И называется она «лопатка». – Он указала на второй подсвеченный снимок, точнее – на трещину посреди лопаточной кости. – Это настолько подвижная кость, что почти никогда не ломается.

– Так что же нам делать?

– Ну, кокситную повязку ей уже наложили… Если не прибегать к полной мумификации, лучше всего, пожалуй, воспользоваться фундой – иными словами, обычной косыночной повязкой. Несколько дней поболит, но второй вариант еще более жесток. – Он подвязал тебе руку, как сломанное крылышко птички. – Не давит?

Ты взглянула ему в глаза.

– Я однажды сломала ключицу. Было больнее. А вы знали, что ключицу назвали так не только потому, что она похожа на маленький ключик, но еще и потому, что в ней соединяются все прочие кости грудной клетки?

Челюсть у доктора Дьюитта отвисла.

– Ты у нас, я смотрю, вундеркинд?

– Она много читает, – улыбнулась я.

– А именно, – продолжала ты, – лопаточную, грудинную и мечевидную. И как они пишутся, я тоже знаю.

Доктор чуть слышно чертыхнулся, но тут же, зардевшись, поправился:

– Боже ты мой! – Наши взгляды пересеклись. – Она моя первая пациентка с ОП. Нелегко вам, наверное…

– Ага. Нелегко.

– Ну что же, Уиллоу. Если захочешь работать у нас врачом-ортопедом, халат с именной табличкой тебя уже ждет. А вы, – он протянул мне свою визитку, – можете звонить мне в любое время.

Я, смутившись, спрятала визитку в задний карман. Этот поступок, видимо, был не просто актом доброй воли, но и попыткой защитить Уиллоу: ведь врач убедился в моей полной некомпетентности, два перелома – черным по белому. Я притворилась, будто ищу что-то в сумочке, но на самом деле ждала, пока он уйдет. Не поднимая глаз, я услышала, как он предлагает тебе леденец и прощается.

Как я вообще смела утверждать, что знаю, как тебе будет лучше и чего ты заслуживаешь, когда в любой момент меня могли уличить в неспособности тебя уберечь? Этот иск – он затевался ради тебя или ради того, чтобы искупить все мои прегрешения перед тобой?

Взять хотя бы мое неуемное желание родить ребенка. Каждый месяц, осознав, что у нас с Шоном опять не получилось, я раздевалась и подолгу стояла в душе, подставив лицо струям воды. Стояла и молила Бога: дай мне забеременеть, позволь мне зачать дитя, я готова на всё.

Я взяла тебя на руки – точнее, усадила на левое бедро, потому что у тебя сломалось правое плечо, – и вышла из кабинета. Визитка врача прожигала дыру в моем заднем кармане. Я так глубоко погрузилась в размышления, что едва не сшибла с ног девочку, заходившую в больницу как раз в тот момент, когда мы выходили наружу.

– Ой, прости, солнышко, – пробормотала я, пятясь.

Девочка примерно твоего возраста держала маму за руку. Розовая балетная пачка и резиновые сапожки с мордочками лягушек на носках. Абсолютно лысая головка.

И ты сделала то, что ненавидела больше всего на свете: ты уставилась на нее во все глаза.

Девочка уставилась на тебя.

Ты давно уже знала, что незнакомцы всегда таращатся на девочек в инвалидных креслах. Я научила тебя улыбаться им, здороваться с ними, чтобы они понимали: ты – человек, а не каприз природы. Самой ярой твоей защитницей была Амелия. Стоило ей заметить, что какой-то ребенок на тебя глазеет, она тут же подбегала к нему и популярно объясняла, что его ждет та же участь, если он не будет убирать у себя в комнате и есть свежие овощи. Пару раз она даже доводила детей до слез, но я почти никогда ее не ругала: ведь ты улыбалась и выпрямляла спину, когда обычно пыталась стать невидимкой.

Но тут была другая ситуация; тут вы обе находились в равных условиях.

Я покрепче обняла тебя за талию.

– Уиллоу! – укоризненно сказала я.

Мама этой девочки посмотрела на меня, и между нами состоялся длительный диалог, хотя мы не произнесли ни слова. Она лишь кивнула, и я кивнула в ответ.

Переступив порог больницы, мы с тобой угодили прямиком в объятия поздней весны, в теплое облако с запахом корицы и нагретого асфальта. Ты прищурилась и попыталась поднять руку, чтобы заслонить глаза от солнца, но тут же вспомнила, что рука скована повязкой.